Сцена, озаглавленная Пушкиным «Царские палаты», как будто делится на две части сама и делит весь ход трагедии.
Мы уже были свидетелями бегства Григория Отрепьева в Литву; мы уже слышали разговор Пушкина и Шуйского, когда один из предков поэта сообщил:
Кто б ни был он, спасённый ли царевич,
Иль некий дух во образе его,
Иль смелый плут, бесстыдный самозванец,
Но только там Димитрий появился.
Но царь ещё ничего не знает. И в самом начале сцены мы видим главу семьи рядом с любящими и любимыми детьми.
Вот он вместе с дочерью горюет о её умершем женихе:
Что, Ксения? что, милая моя?
В невестах уж печальная вдовица!
Всё плачешь ты о мёртвом женихе.
Правда, при этом словно «в сторону» скажет:
Я, может быть, прогневал небеса,
Я счастие твоё не мог устроить.
Безвинная, зачем же ты страдаешь?
А вот с отеческой гордостью наблюдает за занятиями сына, при этом наставляя будущего царя:
Учись, мой сын, и легче и яснее
Державный труд ты будешь постигать.
И образ царя Бориса в этой сцене какой-то очень «тёплый» и вызывает симпатию у читателей.
Но очень быстро придут тревожные вести: сначала Семён Годунов (троюродный брат царя) доложит о доносах слуг Шуйского и Пушкина про сношения с Краковом, а затем явится и сам «уклончивый, но смелый и лукавый» князь Василий Иванович с рассказом, «что в Кракове явился самозванец и что король и паны за него». И при этом с просто-таки иезуитскими интонациями будет указывать, в чём состоит опасность: «бессмысленная чернь изменчива, мятежна, суеверна», а потому «толпу безумцев привлечёт Димитрия воскреснувшее имя».
Шуйский добился своего: царь напуган, он приказывает «взять меры сей же час». Крайнее беспокойство подчёркивается приказом, «чтоб заяц не прибежал из Польши к нам; чтоб ворон не прилетел из Кракова».
И Пушкин показывает борьбу Годунова с самим собой… Очень часто приходится слышать и читать о «шекспировских страстях», но мне кажется, что муки преступной совести у Пушкина показаны куда сильнее, чем переживания Клавдия или Макбета. Пушкин писал: «Читайте Шекспира, он никогда не боится скомпрометировать своего героя, он заставляет его говорить с полнейшей непринуждённостью, как в жизни, ибо уверен, что в надлежащую минуту и при надлежащих обстоятельствах он найдёт для него язык, соответствующий его характеру» (из письма Н.Н.Раевскому-сыну). И сам находит этот необходимый для верного изображения героя язык.
Годунов даже попытается сначала высмеять полученное известие:
Слыхал ли ты когда,
Чтоб мертвые из гроба выходили
Допрашивать царей, царей законных,
Назначенных, избранных всенародно,
Увенчанных великим патриархом?
Смешно? а? что? что ж не смеёшься ты?
Затем зародится подозрение в лукавстве Шуйского, который когда-то был послан в Углич для расследования дела о гибели царевича, причём вопрос о том, не было ли «подмена», будет сопровождён очень красноречивой оговоркой: «Как я узнал, что отрока сего... Что отрок сей лишился как-то жизни»… О смятении царя говорит и то, что он обещает милости («прошедшей лжи опалою напрасной не накажу»), но и грозит страшной карой за ложь:
тебя постигнет злая казнь:
Такая казнь, что царь Иван Васильич
От ужаса во гробе содрогнётся.
Что интересно в ответе Шуйского? Уверяя, что убит был именно царевич, «лукавый царедворец» будет подчёркивать, что тело царевича не тронуто тлением:
Но детский лик царевича был ясен
И свеж и тих, как будто усыпленный…
Нетленность тела явно говорит о святости убитого, и как царь не может не почувствовать этого, так и, конечно же, Шуйский не может не понимать, как это подействует на царя…
Он ещё найдёт в себе силы «спокойно», как укажет Пушкин, приказать князю удалиться, но наедине с собой выдохнет: «Ух, тяжело!.. дай дух переведу...»
По существу, именно в этот момент Годунов уже потерпел поражение в борьбе за власть. Мы, конечно, ещё увидим, как он будет пытаться принять меры к отражению опасности, но внутренне он уже сломлен:
Так вот зачем тринадцать лет мне сряду
Все снилося убитое дитя!
Да, да — вот что! теперь я понимаю.
Он, конечно же, осознаёт, что на Русь идёт именно самозванец, но видит в нём воплощение Божьей кары за страшный грех. Забегая вперёд, вспомним его прощание с сыном, когда он задаст вопрос и не решится на него ответить («Но я достиг верховной власти... чем? Не спрашивай»). В тот момент он будет думать лишь о сыне: «Ты невинен, ты царствовать теперь по праву станешь. Я, я за всё один отвечу Богу».
Но это ещё впереди. А сейчас он попытается успокоить себя:
Ужели тень сорвёт с меня порфиру,
Иль звук лишит детей моих наследства? – и решит: «Не окажу я страха, — но презирать не должно ничего...»
Но и он сам, и мы все ясно почувствовали, что гибель уже близка. И великой скорбью позвучат слова царя:
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Навигатор по всему каналу здесь
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
