В серии Historia mundi вышел трехтомный труд Юргена Остерхаммеля «Преображение мира», опубликованный на языке оригинала в 2010 году и быстро ставший обязательным чтением для исследователей Нового времени. Горький-Медиа публикует главу «Империи: типы и сравнения».
Юрген Остерхаммель. Преображение мира. История XIX столетия. Т. II: Формы господства. М.: Новое литературное обозрение, 2024. Перевод с немецкого Анны Ананьевой, Кирилла Левинсона, Дениса Сдвижкова. Содержание
Империи отличаются друг от друга территорией, занимаемой ими на карте мира, численностью населения, числом провинций и экономической эффективностью. В течение целого столетия Нидерланды владели Индонезией — после Индии наиболее экономически успешной колонией того времени.
Поскольку, кроме Суринама и нескольких крошечных Антильских островов у Нидерландов других колоний не имелось, их империя была иного калибра, нежели раскинувшаяся по всему миру Британская. Похоже, но на свой манер, можно описать и возникшую лишь с 1884 года Германскую колониальную империю, представлявшую собой ряд относительно малонаселенных и бывших для метрополии с экономической точки зрения обузой регионов Африки, Китая и южной части Тихого океана.
Если Нидерланды были маленьким государством с большой и богатой колонией, то с Германией все наоборот. И в том и в другом случае говорить о действительно глобальной экспансии неуместно. «Мировую империю» в XIX веке имели только британцы и в несколько иной форме французы.
Российская империя была настолько обширной географически и разнообразной этнически, что представляла собой свой собственный мир; даже средневековая всемирная империя монголов не многим ее превосходила.
Левиафан и Бегемот
Из предложенного выше определения идеального типа империи невозможно корректно вывести полноценную типологию. Для этого имперские феномены, даже одного и того же столетия, слишком разнообразны в пространстве и во времени. Тем не менее по некоторым пунктам можно выделить различия между вариантами.
Различие между континентальным и морским типами империй часто рассматривается как основной критерий для противопоставления, и не только в качестве академического отличия, но даже как глубокий антагонизм в политическом устройстве. Геополитики и геофилософы от сэра Хэлфорда Маккиндера до Карла Шмитта утверждали даже, что неизбежный конфликт между континентальными и морскими державами — основополагающая черта новейшей мировой истории. Проблема же заключалась в том, что несопоставимость обоих типов империй долгое время оставалась непроверенной. Ограниченные, так сказать, ганзейские представления о «заморской истории» препятствовали использованию для сравнительного анализа империй исторического опыта России и Китая, Османской и Габсбургской империй, не говоря уже об империях Наполеона и Гитлера.
Различение континентальных и морских империй вообще не всегда однозначно и полезно. Для Англии и Японии «заморским» был в принципе весь остальной мир.
Уже Римская империя была и тем и другим: владычица Средиземного моря, но и ее дальних периферийных зон от Британии до Аравийской пустыни.
Морская империя в чистом виде должна выглядеть как трансконтинентальная сеть укрепленных портов. Подобное в начале Нового времени создавали только португальцы, голландцы и англичане — все они до конца XVIII века довольствовались контролем плацдармов и непосредственно прилегающего материка. Уже Испанская империя XVI века содержала в себе элементы континентального типа, когда закрепление доступа к американским территориям потребовало применения методов территориального управления. Ост-Индской компанией такие методы были разработаны после закрепления контроля над Бенгалией в 1760-х годах.
Как только опорные пункты расширялись или дополнялись оккупационными колониями, всюду возникали проблемы контроля, для решения которых географическая удаленность промежуточных центров от главного центра — европейской метрополии — имела лишь второстепенное значение. Децентрализация, одна из сильных сторон Британской империи, до изобретения телеграфа неизбежно вытекала из проблем, связанных с обменом сообщениями. После завоевания Индии Британская империя стала своего рода амфибией, Левиафаном и Бегемотом в одном лице. Индия и Канада были гигантскими странами, сухопутными субимпериями каждая со своим характером, и обе в такой же мере, как и Российская империя, в течение XIX века были освоены благодаря тому, что геополитики считали современным источником мощи континентальных держав, — железной дороге. Логистика в век паровых машин на колесах и на воде не давала явных преимуществ ни одному из этих двух типов империй. С увеличением скорости движения транспорта и объема грузоперевозок изменился характер обоих типов империй. В доиндустриальную эпоху большие расстояния стало легче и быстрее преодолевать по воде, чем по суше. XIX столетие завершилось мировой войной, в которой столкнулись ресурсы двух гигантских земельных массивов. Союзники победили не благодаря естественному превосходству морских держав, а потому, что их гражданские морские транспортные мощности открывали доступ к расположенным на суше промышленным и аграрным ресурсам Америки, Австралии и Индии. А большой дуэли линкоров, к которой в течение многих лет готовились Германия и Великобритания, так и не произошло.
Несмотря на все это, некоторые различия между континентальными и морскими империями в «чистом» виде трудно не заметить. «Иностранное господство» имеет иное значение, если речь идет о двух старых соседях, — в сравнении с тем, если это господство навязано в результате неожиданного вторжения. При географической близости оно может быть частью постоянного процесса передвижения границ туда и сюда, как это было в многовековых отношениях между Польшей и Россией. Для сухопутных владений обоснование и реализация общей претензии на суверенитет стоила больших усилий. Это могли быть либо династические связи посредством персональной унии, когда, например, австрийский император стал королем Венгрии, русский царь — королем Польши, китайский император — великим ханом монголов; либо административная интеграция путем установления единообразия провинциальной администрации, как в Османской империи; либо единая организация, каковой была Коммунистическая партия в имперском Советском Союзе. Сепаратизм частей сухопутной империи с единой территорией в перспективе опаснее для ее центра, чем креольские тенденции автономии в заморских территориях. Они сокращают территорию империи как великой державы, здесь может возникнуть новый враг по соседству или государство — сателлит империи-соперника. В этом смысле геополитика континентальных империй минимально отличается от геополитики морских держав. Однако не стоит забывать, что и Великобритания, и Испания в переломный революционный период старались воспрепятствовать отделению Америки, не жалея военных усилий.
Колониализм и империализм
Искусственное понятие «периферии», которое часто используется в этой главе, имеет более широкий охват, чем ходовой термин «колония». В XIX столетии правящие элиты континентальных держав (России, Габсбургов, Китая, Османской империи) с возмущением отвергли бы утверждение, что они правят «колониями», в то время как другие (например, немцы) гордились тем, что «владеют» колониями. В Великобритании подчеркнули бы, что Индия представляет собой не обычную колонию, а совершенно особый случай; во Франции провели бы разграничительную черту между Алжиром как частью Французской республики и собственно колониями. Структурное определение понятия «колония» также должно быть настолько узким, чтобы исключить периферии других типов.
В термине «колония» конца XIX века отражалось представление о социально-экономическом отставании в развитии по сравнению с метрополией. Но польские территории Российской империи, Богемия в Габсбургской или Македония в Османской империях отнюдь не были отсталыми и тем не менее являлись зависимыми перифериями, политическая судьба которых решалась в Санкт-Петербурге, Вене и Стамбуле. К 1900 году в пределах Британской империи между, например, Канадой и Ямайкой было мало общего: обе — периферии Великобритании, но одна — национальное протогосударство с демократическим самоуправлением, а другая — королевская колония, губернатор которой как представитель министра колоний в Лондоне имел практически неограниченные полномочия. Доминион Канада был во многом ближе к европейским национальным государствам, чем карибские или африканские колонии внутри того же имперского союза. То же относится и к перифериям царской России. Финляндия, представлявшая собой в большей части XIX века полуавтономное Великое княжество, которое было занято российскими войсками и тон в котором задавало изначально немецкоязычное меньшинство шведских землевладельцев и крупных торговцев, и захваченный в 1850-х годах Туркестан, чей статус после завоевания Ташкента в 1865 году в наибольшей степени походил на азиатские колонии Великобритании и Франции, — обе страны едва ли могут быть отнесены к одному и тому же типу зависимости. Не все периферии империй являлись колониями, и не во всех империях сразу появились динамически меняющиеся колониальные фронтиры. Колониализм — это лишь один из аспектов имперской истории XIX столетия.
Быстрое завоевание и раздел африканского континента, новый агрессивный тон в международной политике и быстрое распространение при политической поддержке операций европейских банков и эксплуатировавших ресурсы акционерных компаний за океаном в конце XIX столетия у многих наблюдателей создали впечатление, будто мировое развитие вступило в новую фазу «империализма». Об анализе этих феноменов написано много достойных вещей. Прежде всего это книга «Империализм: исследование» британского экономиста и публициста Джона А. Гобсона, которая была издана в 1902 году и даже сегодня может рассматриваться как глубокий и отчасти пророческий диагноз эпохи. Подобные труды, существенный вклад в которые внесли также такие марксисты, как Роза Люксембург, Рудольф Гильфердинг и Николай Бухарин, ставили своей целью найти истоки новой глобальной экспансионистской динамики Европы (или «Запада» в целом). При всех различиях в деталях авторы сходились в том, что империализм выражает самые современные тенденции эпохи. Противоположное мнение высказал в 1919 году только австрийский исследователь социальных наук Йозеф А. Шумпетер, который интерпретировал империализм как политическую стратегию антилиберальной добуржуазной элиты или тех капиталистических сил, которые опасались глобального рынка. Многое из этого также верно. Однозначная позиция здесь невозможна. В отличие от современников с их шоком от столкновения с новым мы можем ныне яснее проследить долгосрочную преемственность европейских и прочих процессов экспансии. За ними стояли совершенно разные движущие силы и мотивы. Поэтому предпочтительнее описательное определение империализма, которое не фиксируется на каком-либо конкретном толковании — политическом, экономическом или культурном. Под империализмом в этом случае понимается сумма действий, нацеленных на завоевание и поддержание империй. В этом смысле можно говорить о римском, монгольском или наполеоновском империализме. Для империализма характерен особый политический стиль: нарушение границ, несоблюдение статус-кво, интервенционизм, немедленное применение военной силы, принятие рисков развязывания войны, диктат условий мира. Империалистическая политика исходит из иерархии народов, всегда разделяющей сильных и слабых, часто на основе культурных и расовых градаций. Империалисты считают свою цивилизацию более развитой и поэтому имеющей право господства над другими.
Близость империализма и капиталистического модерна, которая постулировалась в классических теориях империализма рубежа XIX–XX веков, представляет собой частный случай эпохи, но имеющий совершенно особое значение. В длинной череде империй и империалистических режимов около 1760 года в Семилетнюю войну началась «первая эпоха глобального империализма». Вторая эпоха глобального империализма началась в 1880 году и закончилась в 1918-м; третья и пока последняя эпоха началась в 1931 году нападением Японии на Маньчжурию и продолжалась до 1945 года. Вторая эпоха глобального империализма, которую часто называют «высшей стадией империализма», стала возможной благодаря переплетению нескольких изначально независимых процессов: a) резко увеличивающейся мировой экономической интеграции (один из аспектов «глобализации»), b) распространению новых технологий интервенции и завоевания, c) краха миротворческих механизмов в европейской государственной системе, d) расцвета социал-дарвинистских интерпретаций международной политики. Отличие от первой эпохи империализма заключалось и в том, что империалистическая политика велась не только крупными державами; иначе говоря, большие державы позволяли более слабым европейским государствам получить свою долю на имперской «кухне». Бельгийский король Леопольд II, выступая как частное лицо и минуя государственные органы власти своей страны, на Берлинской африканской конференции в 1884 году смог гарантировать себе право на личное владение огромным «Свободным государством Конго» как частной колонией.
Часто утверждают, что развитый империализм был прямым следствием индустриализации. Это слишком упрощенный взгляд. Вне Африки наиболее масштабная экспансия территорий проводилась до индустриализации соответствующей империи: в царской России освоение Сибири, экспансия на Черном море, в степях и на Кавказе; экспансия империи Цин в Центральной Азии в 1720–1760 годах; британское завоевании Индии до 1818 года. Индия приобрела большое значение для британского рынка сбыта только после ее завоевания. Малайя также постепенно переходила под контроль Британии не для того, чтобы обеспечить доступ к каучуку. То, что она впоследствии стала главным поставщиком резины, — уже другая история. Но косвенные взаимосвязи присутствовали: продажа ланкаширского хлопка в Америке приносила в казну мексиканское серебро, которое затем шло на финансирование индийской кампании лорда Уэлсли. Индустриализация не влечет за собой непосредственно империалистическую политику. Если бы индустриальные ресурсы прямо реализовались в международной силовой политике, то Бельгия, Саксония и Швейцария стали бы к 1860 году агрессивными великими державами. Поиск сырья и «гарантированных» государством рынков сбыта — ожидание, которое никогда не сбывалось, — в отдельных случаях служили немаловажным мотивом; для Франции, например, некоторое время это играло существенную роль. Но лишь в XX веке правительства увидели в контроле над ресурсами за рубежом первостепенную национальную задачу. Нефть стала основным поводом для этого стратегического повышения стоимости полезных ископаемых, которое началось незадолго до Первой мировой войны. Прежде использование ресурсов, как и прямые капиталовложения, было делом частных компаний, которые при этом могли быть уверены в поддержке своих правительств на совершенно новом уровне. Империалистическая политика во вторую эпоху глобального империализма большей частью заключалась в политическом принуждении к уступке рентабельных плантаций, лесозаготовок, горных месторождений, железных дорог и каналов в интересах частного европейского бизнеса. В последнюю треть XIX века общая реструктуризация глобальной экономики стала заметна повсюду. Экономическая глобализация не являлась непосредственным результатом государственной политики, их соотношение было изменчивым. Сырьевые ресурсы больше не захватывались, а присваивались посредством комбинации механизмов изъятия (например, плантаций) и коммерческого стимулирования: «смесь механизмов повышения сговорчивости» изменялась в том числе в зависимости от типа колоний.
Какое непосредственное влияние оказывала индустриализация на имперские методы ведения войны? Завоевание Индии на рубеже XVIII–XIX веков было осуществлено посредством еще доиндустриальных военных технологий. Главные противники лорда Уэлсли, маратхи, имели даже лучшую артиллерию, обслуживаемую немецкими наемниками, но не сумели ее выгодно для себя использовать. Только паровые канонерки окончательно ввели индустриальные технологии в игру: сначала в первой Англо-бирманской войне 1823–1824 годов, затем в 1839–1842 годах в Первой британской опиумной войне против Китая. Вторая фаза колониальных завоеваний проходила под знаком относительно простого по европейским меркам новшества — изобретенного в 1884 году пулемета (системы «Максим»), который в 1890-х годах превратил столкновения европейских и местных войск в бойню. Значение имел не абсолютный уровень индустриального и технологического развития в соответствующей метрополии, а власть принуждения на местах. Перерастание индустриальной мощи в локальное преимущество происходит от случая к случаю — иначе Великобритания не потерпела бы поражения во Второй афганской войне (1878–1880), а США в XX веке в целом ряде интервенций (Вьетнам, Иран, Ливан, Сомали и так далее).
Не все империалистические режимы XIX столетия были одинаково активны, деление проходило здесь вне критериев сухопутной или морской державы. В течение всего XIX столетия в европейской государственной системе было три активных империи: Соединенное Королевство Великобритании, Россия и Франция. Германия стала колониальной державой в 1884 году, но, находясь под властью Бисмарка, намеренно еще не вела «мировую политику». Это последнее понятие впоследствии, на рубеже XIX–XX веков, стало лозунгом эпохи Вильгельма II, которому скромная колониальная империя вскоре стала слишком тесна. Австрия была великой державой, хотя после прусского триумфа в 1866–1871 годах — державой второго ранга, и одновременно империей, но не вела никакой экспансивной империалистической политики. Нидерланды, Португалия и Испания, не являвшиеся крупными державами, сохранили старые колонии, не добавив никаких существенных новых территорий. Некогда крайне воинственные и динамичные Китайская и Османская империи сохраняли имперские рудименты, но находились в обороне под натиском Европы (Китай в меньшей степени, чем Османская империя). Япония же с 1895 года была очень активным имперским игроком. Империи XIX века различались масштабом их империалистической интенсивности. То, что на первый взгляд или в очень абстрактной теоретической перспективе кажется единым империализмом, распадается при более точном рассмотрении на множество империализмов.
