«Желая или не желая того, но Ростропович своими сенсационными и не без налета театральности поступками всегда оказывается в центре общественного внимания. В молодости он высаживается в Арктике, чтобы играть там полярникам на виолончели под аккомпанемент баяна; в зрелую пору он остается верен себе: его видят на похоронах А.Тарковского, играющим на церковной паперти; он мчится в Берлин, и его виолончель звучит там на развалинах знаменитой стены; весной 1991 года свадьба его дочери Ольги в Париже оказывается самой блистательной свадьбой сезона – с сарафанами и кокошниками, изготовленными знаменитейшим модельером, а в августе того же года, узнав о путче в Москве, Ростропович, бросив все, прилетает туда, чтобы разделить ночное бдение защитников Белого дома...»
«МСТИСЛАВ!»
Встреч было много, и потому расскажу об особо запомнившихся.
Как-то меня, студентку-пианистку, приятель-скрипач познакомил с виолончелистом Ростроповичем. Сорок четвертый год, Москва, чахлый садик перед консерваторией, где студенты обычно назначают друг другу свидания. Подходит высокий, немножко нескладный юноша. Мы все тогда, в конце войны, одеты были одинаково плохо. Но и на общем фоне он выделялся бросающейся в глаза бедностью: ушанка не ушанка – малахай какой-то, рукава пальтишка не дотягивали до кистей.
– Соня, познакомься. Слава Ростропович.
– Мстислав. Мстислав, а не Святослав, – уточнил тот. Это был явный намек на входившего в известность Святослава Рихтера.
Ростропович с забавной картавостью, эмоционально жестикулируя, заговорил о недавнем концерте – запросто, словно вернулся к прерванному разговору.
Через год Святослав Рихтер и Мстислав Ростропович сойдутся на Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей, где разделят первое место. Рихтеру будет тридцать, Ростроповичу – восемнадцать.
ПАМЯТНЫЙ АБЗАЦ
14 октября 1947 года молодой виолончелист вышел на сцену Большого зала Ленинградской филармонии. По тому, как он неестественно держался, чувствовалось: сильно волнуется. А между тем он только вернулся из Праги, где стал лауреатом международного конкурса, устроенного на Всемирном фестивале молодежи и студентов. Виолончель Слава нес, выставив перед со-бой – как щит. Мы с ним однажды вспоминали тот концерт, и он усмехнулся:
– Да, у меня была такая привычка.
Когда Ростропович заиграл, я встрепенулась: как ярко, как обворожительно и неожиданно! Два дня спустя газета «Вечерний Ленинград» опубликовала мою рецензию на концерт лауреатов пражского фестиваля: скрипача Когана, кларнетиста Рогинского, пианиста Каплан. Один абзац посвящен был Славе.
«Самое яркое впечатление оставляет виолончелист Мстислав Ростропович. Он умеет до предела использовать выразительные возможности виолончели – этого самого “певучего” струнного инструмента. Ученик известного педагога профессора Козолупова, Ростропович воспринял в школе своего учителя полную свободу владения инструментом и умение подчинить все технические средства художественному замыслу. В той глубине и серьезности, с которой молодой музыкант подходит к трактовке произведений Чайковского, Баха, Прокофьева, сказывается многообразие его художественных интересов...»
НОЧЬ С РОСТРОПОВИЧЕМ
В середине 60-х я задумала издать книгу бесед с крупными музыкантами. Предложила поучаствовать и Ростроповичу; он как раз приехал в Ленинград с премьерой Второго виолончельного концерта Дмитрия Шостаковича. Слава согласился не раздумывая, и – сразу к делу:
– Где мы сможем побеседовать?
– Можно у меня дома.
– Вот и хорошо, после премьеры и поедем.
Концерт с многократными бисами завершился около полуночи. В машине я спохватилась: «Батюшки, чем же я его буду кормить?!» У меня, как у всякой деловой женщины, хозяйство на последнем месте. Слава Богу, кое-что съестное в доме нашлось, даже полторта. Слава умял все это, не заглядывая, что в тарелках. Он ел и беспрерывно рассказывал, а рассказчик он изумительный, мне и вопросы-то не потребовалось задавать. Когда Ростропович умолк, уже начало светать.
– Ну, мне надо идти.
Мы с мужем отвезли его на машине к дому на Петровской набережной, где он остановился у друзей. Въезжая во двор, услышали:
– А черт! Мне ж еще позаниматься надо – послезавтра в Москве концерт.
Слава ушел, а я предложила мужу:
– Давай немного подождем. Интересно, будет он музицировать?
Через несколько минут из открытого окна послышались первые аккорды.
СТРОПТИВЫЙ МУЗЫКАНТ
Я навестила Ростроповича в его московской квартире на улице Неждановой. В связи с вопросами творческого характера – тогда я писала книгу о Дмитрии Шостаковиче.
В тот день Галина Павловна, кажется, вернулась с гастролей – в коридоре стояли нераспакованные чемоданы. Надо отдать должное такту Вишневской. Она почти всегда, приветливо встретив гостя, удалялась либо к себе в комнату, либо на кухню, и тем самым давала понять: вы пришли к Славе и по делу, не буду вам мешать.
Кстати, поначалу могло казаться, что у брака Ростроповича с Вишневской есть основания быть недолговечным. Так часто случается, когда сходятся два талантливых человека с сильными характерами. Тут случай особый. Их удивительный союз в тяжких испытаниях, выпавших на долю супругов, только крепчал, в чем в большей степени, мне думается, заслуга Галины Павловны .
Слава пригласил меня в кабинет. Долго со свойственным ему темпераментом показывал и нахваливал диковинный комод, привезенный им из Сибири. Потом неожиданно подошел к окну и, глядя в никуда, сказал:
– Не дают играть!
Ростропович с Вишневской приютили у себя на даче в Жуковке Солженицына. Ростропович написал открытое письмо в защиту опального писателя, подписал вместе с Сахаровым обращение в Верховный Совет СССР об амнистии осужденным за убеждения и об отмене смертной казни. Его выгнали из Большого театра. Министр культуры Фурцева пообещала лишить зарубежных гастролей, на что строптивый музыкант отреагировал в свойственной ему манере:
– Я и не знал, что выступать на родине – наказание!
– Сонечка, мне не дают играть! – говорил он мне тогда.
Я попыталась успокоить, приводила в пример Шостаковича:
– Дмитрия Дмитриевича тоже преследовали. Ему тоже было плохо, может быть, даже хуже, чем вам. Потерпите, все встанет на свои места.
– Да, но я ведь не композитор, который может писать в стол! Я должен играть, я не могу не играть!
Галина Павловна позвала нас на кухню, и Слава сменил тему разговора – на бытовую.
Чем закончились гонения на Ростроповича и Вишневскую, известно – вынужденным выездом за границу, а после безосновательным лишением их советского гражданства.
Пройдут годы и изгнанников пригласят в обновляющуюся Россию, и Слава, будучи в Москве, публично сформулирует свое жизненное кредо: «Совесть – это самая удивительная сила для творчества».
«ЧУЖОГО ГОРЯ НЕ БЫВАЕТ...»
Тяжело заболел мой младший сын. Я повезла его в Москву, в клинику. Жила у приятельницы. Возвращаюсь как-то из клиники, приятельница говорит:
– Тебе звонил Ростропович.
– Что?!
Ростропович жил за границей. Мы с ним не переписывались. Не потому, что он персона нон грата, а... не настолько близкими друзьями мы были, чтобы переписываться. И вдруг – звонок! Да еще по адресу, о котором он понятия не имел. Но это же Ростропович! Узнав о моей беде, он позвонил по моему домашнему телефону. Ему не ответили. Позвонил в Ленинградское отделение Союза композиторов. Там сказали, что, где я, они не знают, но могут дать номер телефона моего старшего сына. Дальше все просто.
– ... Мстислав Леопольдович спрашивал, вернешься ли ты к ночи. Ему необходимо с тобой поговорить.
– Сонечка, – сказал, дозвонившись до меня, Ростропович, – за границей пока еще лечат лучше. Не могли бы вы прислать результаты обследований?
Слава все устроил: договорился с одной из лучших английских клиник, оплатил все расходы, связанные с поездкой моего сына и сопровождавшей его жены за рубеж. Из всех своих гастрольных поездок – из Индии, из Австралии, еще Бог знает откуда – звонил в Лондон – узнать, как обстоят дела. Но и заморская медицина оказалась бессильной перед прогрессирующей болезнью. Домой моему мальчику нужно было возвращаться в сопровождении медицинской сестры. Ростропович нанял сестру – на свои деньги. Но – до границы с СССР, дальше советские власти не разрешили...
С тех пор, чтобы мне про Ростроповича не говорили, мое отношение к нему неизменно. Я и за книгу-то о нем долго не бралась из боязни быть необъективной.
В Вашингтоне, в гостях у Ростроповича, я не удержалась:
– Слава, вы так поступили!..
– А разве могло быть иначе?! Вы помните сорок седьмой год, вашу рецензию в «Вечерке»? Кто первый про меня хорошее слово сказал?
– Ой, я и забыла о ней! Да и про вас в рецензии той, кажется, было всего несколько строчек.
– А я ничего не забываю. Ничего – ни хорошего, ни плохого...
У РОСТРОПОВИЧА В ВАШИНГТОНЕ
Меня пригласили прочитать цикл лекций в Эванстоунском университете, что под Чикаго. Я и прежде, бывая в Соединенных Штатах, звонила Ростроповичу, но все не везло – каждый раз он где-то гастролировал. А тут трубку снял сам. Это было, мягко говоря, неожиданно – при наличии-то секретарей! Но Ростропович – это Ростропович, снобизма в нем ноль.
– О, Сонечка! Вы где? Нам надо увидеться! Приезжайте ко мне – обязательно! Мы с Галей будем рады. Такого-то числа у меня концерт в Кеннеди-центре – буду дирижировать. Вы сможете послушать Брукнера. А еще лучше будет, если поприсутствуете на репетиции...
Он говорил словно с близким другом, которого не слышал и не видел целую вечность. Разве я могла отказаться?
На следующий день мне передали, что Слава звонил мне – он заказал билет от Чикаго до Вашингтона и обратно, объяснил, куда следует обратиться, он прекрасно понимал, что с деньгами у меня туго, что больших денег на подобное путешествие не предвидится вообще. Он всегда продумывал все до послед-ней мелочи.
К тому времени Ростропович и Вишневская уже твердо стояли на ногах, обзавелись недвижимостью в разных странах, там, где им хотелось жить и была возможность устроить надежные гнезда. Купили квартиру в Париже – целый этаж. В Лозанне, в Лондоне. В Олдборо, в той же Англии, где жил их друг композитор Бриттен и где проводились фестивали музыки Бриттена с его и их участием, купили дом. Чтобы быть поближе к родине, приобрели дом в Финляндии, в Лаппенранта – вблизи советской границы.
Когда Галина Вишневская завершала оперную карьеру, чтобы облегчить жене расставание со сценой, Мстислав Ростропович купил на севере штата Нью-Йорк четыреста гектаров земли – там природа напоминает Подмосковье. По собственному проекту построил дом в русском стиле и назвал имение Галино, под этим названием оно и значится в американских географических справочниках.
Он мне рассказывал, как все это проделывалось в тайне от жены, как под липовым предлогом повез ее впервые туда. Галина Павловна, правда, потом мне призналась по секрету, что все тайны эти ей были хорошо извест-ны, но она старательно делала вид, что ни о чем не подозревает.
Слава звал меня в это поместье, но такую роскошь я себе позволить не могла. Я счастлива была уже тем, что смогла три дня погостить у них в Вашингтоне.
В Вашингтоне Ростроповичи сперва приобрели небольшую квартирку в трех минутах ходьбы от Кеннеди-центра – опорной базы Вашингтонгского симфонического оркестра, главным дирижером которого Мстислав Леопольдович был в ту пору. Потом прикупили вторую, и получилось жилье на весь этаж.
Центральная, самая большая комната, у них увешана картинами русских мастеров: Рокотов, Левицкий, Венецианов, Шишкин. Собранные Ростроповичем картины позднего Репина позволяют по-новому оценить этот период в жизни художника, считавшийся бесплодным. Галина Вишневская «специализируется» на собирании русского фарфора, хруста-
ля – от елизаветинских времен до двадцатого века.
Когда Слава повел меня показывать квартиру, я подумала: тут можно заблудиться! А он не без гордости говорил:
– Все здесь сделано моими руками! Что, не верите? Идемте покажу!
И показал мне чулан, набитый слесарными и столярными инструментами. Настоящая мастерская мастерового!
– Могу показать, что и как делается, пожалуйста. Я дома все делаю сам.
В квартире две кухни. Вероятно, потому что квартиры-то было две. Кухни-столовые, далекие от нашего представления о кухнях. За три дня домработницы я в доме не приметила. Галина Павловна готовит сама.
Поселили меня в гостевой. В свободное от постояльцев время Слава использует ее по другому назначению. Большой письменный стол был завален деловыми бумагами. Я заглянула в них. И поняла, насколько Ростропович загружен. У него все расписано на два-три года вперед, каждый день. По часам!
РАБОЧИЙ ДЕНЬ РОСТРОПОВИЧА
Идем на репетицию. Слава сунул под мышку газету: «Один оркестрант просил принести». По дороге я его спрашиваю:
– Русских у вас в оркестре много? – зная Ростроповича, спрашиваю в надежде на положительный ответ. Оркестра я еще не видела, но мне известно, что многие эмигрировавшие из Советского Союза музыканты без работы.
– Нет, русских мало.
– Почему? – недоумеваю.– На кого им, бедным, надеяться, если не на вас.
– Я ничего не могу поделать.
– Как же так, Слава! – Я бесцеремонна, я считаю, что с Ростроповичем дипломатничать не надо. И он терпеливо объясняет, как производится набор в оркестр. Конкурс в три тура, в первых двух главный дирижер участия не принимает, третий – открытый, на котором:
– ... я должен быть объективен и честен. Но большинству русских их профессиональная подготовка не позволяет выйти на третий тур.
Ростропович с музыкантами, и они с ним, здоровались по-приятельски, иногда с похлопыванием по плечу. У нас такое вряд ли бы кто себе позволил.
Была самая обычная репетиция... А на концерт мы чуть не опоздали – Слава заговорился! «Ой, караул, опаздываем!»
Ростропович-дирижер тогда показался необыкновенным. Характерны не шлифовка деталей – общий охват, способность сразу выделить главное в симфонии: кульминации, темповые характеристики. И – отсутствие внимания к внешней стороне дирижирования.
– Дело не в жесте, а в эмоциональном магнетизме, в силе артистического посыла при воздействии на слушателей.
Концерт – большой, с трудной программой. И – успех, но не скажу, что феерический. А после – посиделки, в узком кругу. В Кеннеди-центре у Ростроповича две артистические комнаты. Большая, как бы официальная, с обилием на стенах фотографий знаменитостей – Славиных приятелей. Другая маленькая, «интимная». Там пианино, диван, на вешалке фраки и рубашки. Два портрета Шостаковича... Сюда после концерта он приглашает близких друзей. На сей раз нас было всего шестеро, включая Галину Павловну. С ее помощью Слава снял фрак. Достал из шкафа бутылочки с редкими винами (закуски я что-то не припоминаю) и разразился фейерверком забавных рассказов. Это у него излюбленная форма отдыха после концерта.
Мне запомнились две истории. Первая, как они с Шостаковичем в Иваново обмывали первый Славин смокинг. Купили на рынке водку, капусты. Водка оказалась пойлом, и Шостакович долго сокрушался: « А какого приличного вида женщина нам продавала!» Вторая, как Ростропович в Московской консерватории помогал на экзамене неподготовленному студенту – головой кивал на висевший сзади портрет Бетховена, который, как оказалось, давно уже заменили портретом Брежнева.
В два ночи отправились домой к Ростроповичам. Я думала: устал за день – ляжет спать. Какое там! Банкет продолжился, фейерверк рассказов тоже. Угомонились к четырем. От избытка впечатлений я засыпала с трудом. А проснулась рано, посмотрела на часы: восемь. Пока все спят, решила прогуляться по пустынному дому. Но буквально через комнату увидела Ростроповича.
– Доброе утро, Слава.
– Доброе утро! Как отдохнули? Я уже успел позаниматься. Нужно лететь во Францию – записывать сюиты Баха. Есть моя давнишняя запись, но она никуда не годится! Я все переосмыслил и должен все сделать заново. В двухстах километрах от Парижа я нашел костел с прекрасной акустикой. Сюиты Баха долж-ны записываться только там! – И перешел к размышлениям о текстологии сюит.
– А вам известна интерпретация Ванды Ландовской?
– А как же! И не только ее. Я изучал сюиты по факсимильным изданиям.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
Я не собиралась о нем писать. А потом подумала: большой биографической книжки об этом удивительном музыканте и человеке нет.
В декабре 92-го Ростропович приехал в Петербург, ненадолго. Я переслала ему рукопись. Дело было к вечеру, а на следующее утро, часов в десять, он уже позвонил мне:
– Я прочитал. Приезжайте в «Европейскую», поговорим.
Ну, думаю, «прочитал» – по диагонали просмотрел!
Мстислав Леопольдович поразил меня тем, что литературный текст он охватывает и запоминает с той же быстротой и точностью, что и музыкальный. Ни один факт не остался без внимания. Мы проштудировали с ним каждую страницу. Кое-что исправили, уточнили – все по мелочам, неточностей он не допускает. Принципиальных замечаний не высказывал. А в книге есть места, которые могли ему не понравиться. Ростропович не мог себе позволить вмешиваться в авторские дела, даже если и не был согласен с трактовкой событий и фактов. Иначе бы это был не Ростропович.
Софья Михайловна Хентова – профессор Санкт-Петербургской консерватории, известный музыковед, успешно работавшая в жанре биографических монографий, автор более тридцати книг. В нашей беседе Софья Михайловна любезно вспоминала свои встречи с выдающимся музыкантом. Софья Михайловна ушла от нас в 2002 году в Санкт-Петербурге.
