Я продолжаю публикацию глав из книги моего отца, Алексея Ивановича Бороздина (1937-2021), педагога-новатора, работавшего с детьми-инвалидами по своему авторскому методу абилитации через музыку и искусство. В этой книге он сам рассказал о своей жизни, начиная с военного детства в оккупированном немцами Курске, учебы во Львовской консерватории, переезда в Новосибирск и заканчивая работой в Центре абилитации детей-инвалидов в Новосибирском Академгородке.
Начало – здесь.
Предыдущая часть – здесь.
Продолжение – здесь.
В контексте жизни. Курск. Раиса Бочарова
1943 год, март. Яркое солнце, рыхлый снег, и кто-то крикнул матери, что Женю Пыняеву с Полиной увозят на Соловки. Мать охнула и побежала на улицу, я тоже побежал. Около дома Пыняевых стоят сани с лошадью и кучером, в снегу валяются разорванные детские книжки с картинками, около своих домов молча стоят бабы, посреди улицы из снега торчит черное пианино.
Когда немцев выбили из Курска, все побежали в Знаменскую рощу к немецким складам. Бабы тащили свою же картошку, хитрые мужички обрезали кожу с диванов, мальчишки несли лыжи с палками, а Витька Тушкан с сестрой Шуркой притащили пианино. Как они его несли по глубокому снегу полтора километра, никто не видел, но инструмент не прошел в узкую дверь их хаты и уже месяц стоит на улице.
Женя Пыняева с дочерью вышли из дома с небольшими узелками, с ними двое молчаливых военных. Все они сели в сани и уехали. На улице стояла жуткая тишина.
Мне было жаль Полину, ведь совсем недавно мы, шестилетние дети, танцевали с ней на столе перед нашими солдатами, а потом целовались под столом!
Первые наши солдаты после почти двух лет оккупации – сколько радости, сколько слез, словами не передать! А форма! Глядя на родные наши шинели, погоны и винтовки, мы, ребятня, орали, плясали, барахтались в снегу и не могли остановиться! Женщины собрали на стол скромную закуску, какую-то выпивку, и впервые за долгие месяцы страшной невыносимой жизни они пели песни, не оглядываясь по сторонам! От этих песен, то грустных, то веселых, наши детские страхи постепенно улетучивались и забывались.
Тем временем ребята постарше сбивали с домов вывески с немецкими названиями наших улиц. Сработаны они были из хорошей жести, на крепких подрамниках. Некоторые из них долго потом валялись по задворкам, другими были заколочены дырки в крышах и заборах.
Наши. Между прочим, среди них оказался знакомый моей матери. Еще во время оккупации к нам в дом постучался явно нездешний человек и попросил попить. Мать вынесла ему кружку воды, он попил и спросил, как пройти в город. Одет он был по-деревенски, но по говору на деревенского не похож. Лапти новые и чистые, хотя на улице непролазная грязь – видимо, он только что надел их на пустыре, что за нашим домом. Мать посмотрела на его лапти и сказала, чтобы он зашел к нам во двор и вымазал лапти грязью.
- А то, неровен час, на полицая попадешь, - сказала она.
Человек недоверчиво посмотрел на нее, но во двор вошел и лапти грязью вымазал. Все молча и настороженно. Это было осенью 42-го года.
Потом, уже зимой, он опять зашел к нам, также направляясь в город, но уже не боялся нас, и вот теперь он среди первых наших!
Мать узнала его сразу, память на лица у нее была цепкая. Они поздоровались, вспомнили свою первую встречу. Он сказал, что он разведчик.
- Да я и так догадалась, - ответила мать.
Солдаты ушли дальше; всем, особенно нам, мальчишкам, стало грустно и тоскливо, а теперь и Полину увезли неизвестно куда. Целый день хата Пыняевых стояла пустой, бабы не решались туда войти, а вечером в нее въехала Раиса Бочарова с двумя детьми. Радости по этому поводу на улице не было, потому как все уже знали, что Раиса написала донос, будто Иван Пыняев сдался в плен. Женю с дочерью на Соловки, а хата переходит Раисе, она теперь тут хозяйка.
Соседки между собой рассуждали: конечно, где же это Раиса увидала, как Иван сдавался в плен, если все время жила в соседней деревне, да и власть в городе уже была и могла проверить ее донос? Но оказалось проще отправить женщину с ребенком на десять лет за тридевять земель.
В заботах как-то не заметили, что Раиса упорно рвется в уличкомы. Сначала не могли понять, зачем это ей задаром возиться с бумажками и справками; а может, предполагали некоторые бабы, она хочет хоть как-то загладить свой донос…
Все выяснилось позже, когда ее с третьего раза все-таки выбрали. Для этого она несколько раз ездила в город стирать и мыть полы у какой-то районной начальницы. А вот когда она стала уличкомом и в ее руках оказались хлебные и промтоварные карточки, то сразу показала всем, кто тут главный и за кем надо бегать!
Карточки…
Однажды соседский мальчишка, идя из магазина, потерял хлебные карточки. Его мать побежала по улице в надежде найти их, но не нашла. Экономя на всем, она за две недели скопила 70 рублей и купила на базаре из-под полы буханку хлеба, принесла домой, попыталась ее разрезать, но не смогла: внутри вместо мякиша оказался кусок дерева (!). Моя мать ходила к ней и рассказывала потом, как Авдотья сидела за столом, отщипывала корочки от этого полена и, глядя перед собой невидящими глазами, машинально ела.
Итак, хлебные карточки – это жизнь, если они есть, и это почти голодная смерть – если их нет.
Раиса понимала это лучше других и извлекала для себя максимальную пользу: в один дом зайдет – пообедает, в другом выпросит что-нибудь, и так весь месяц! А карточки отоваривать надо каждый день, и некоторые семьи неделями сидели без хлеба! Конечно, тем, где дома был мужик, было проще, а вот за кого заступиться было некому, тете Дуне, например, нашей соседке, Раиса отдавала карточки в конце месяца, когда отоварить их было почти невозможно! Муж тети Дуни, Кузьма, пропал без вести, и жила она с сыном Мишкой. Каждый день она ходила за Раисой, выпрашивая свои карточки, приходила к нам и плакала, но можно представить, что с ней делалось дома! Жалобы в райисполком не помогали – Раиса тут же бежала туда стирать и мыть полы, и все оставалось на своих местах.
Нам Раиса карточки приносила тоже нерегулярно. Когда совсем становилось невмоготу, мать ругалась с ней, а Раиса только этого и ждала; они долго и громко кричали друг на дружку, вспоминая, что было и чего не было, но этим все и кончалось. Тогда мать шла на хитрость: она звала Раису есть блины, и через пару дней мы получали свои карточки.
Почувствовав безнаказанность, Раиса повела себя как настоящий тиран. Она могла посылать женщину несколько дней подряд восстанавливать город, и женщина работала там, оставляя детей без присмотра; могла послать на один день, а могла вообще не посылать, могла выдать американские резиновые сапоги или канадские ботинки (ходить, особенно детям, было не в чем), а могла и не выдать. Когда она получила два будильника, оба достались ее подружкам, хотя правильнее было выдать их тем, кто работал в городе и кому приходилось очень рано вставать.
Сегодня она жалела соседку, проникалась ее нуждами, плакала вместе с ней, обедала у нее, и казалось, ближе и роднее нет на свете двух этих несчастных женщин, а через два дня ненавидела ее, - и в конце концов сделала всех жителей нашей улицы заложниками своих симпатий и антипатий. Скоро к ней зачастил налоговый инспектор Ненарочкин, появились подружки, патефон, самогон, песни и танцы до утра. Ненарочкин, как догадывались соседки, постоянно пасся в этом стаде, но лучшие куски, как уличкому, все-таки доставались Раисе.
Однажды кому-то понадобилось подписать справку. Бабы постучали Раисе в окно и увидели, как голый инспектор убегает из кровати на кухню, то-то потом было смеху!
Гулянки продолжались, а со временем живот у Раисы начал подозрительно увеличиваться. Подружки заметили это и начали потихоньку от Раисы отходить, а когда ей приспичило рожать, они попрятались по хатам и в самую последнюю минуту в город, в роддом ее повела тетя Дуня, та самая тетя Дуня, над которой так безжалостно измывалась Раиса. Она же, тетя Дуня, через неделю привела ее с младенцем из роддома домой.
Ты, дорогой читатель, подумал, что Раиса после этого изменила свое отношение к тете Дуне? Да она еще больше возненавидела ее, издевательства над ней становились более изощренными, и неизвестно, чем бы все это кончилось, но карточки отменили, Раиса потеряла свою силу, а вскоре ее и вовсе переизбрали. Уличкомом стал пришедший с фронта однорукий Никита Артемьев, и улица успокоилась.
Но не успокоилась Раиса. Она ходила по домам вместе с Ненарочкиным, помогала ему выбивать долги и недоимки, и не было на нашей улице ни одной бабы, с которой Раиса не заводила бы склок, ссор и всего того, что так радовало ее душу, и не видно было, что это когда-нибудь кончится!
- Ей бы динаму крутить, - подтрунивали мужики, - со светом бы сидели!
Однажды мартовским утром на улице раздался истошный бабий крик – это от дома к дому бегала Раиса. Стучала кулаками в окна и сквозь рыдания кричала:
- Просыпайтесь! Товарищ Сталин умер!
Как известно, во время войны власти ослабили давление на церковь, разрешили службу, но в конце сороковых годов, после победы, давление возобновилось, и доходило до того, что и на Пасху, и на Троицу объявлялись воскресники. Люди плевались: кому хотелось в выходной день, да еще в праздник, куда-то идти и невесть что делать?! И тут на сцену снова выступала Раиса. Строя из себя железного борца за советскую власть, она бегала по хатам и помогала Пете Канищеву, единственному коммунисту на нашей улице, выгонять людей на работу.
Петя этот в двадцатых годах прославился своим участием в церковных погромах, за что получил уличную кличку – Петя Красный. Тогда же сочинили частушку со словами: «Петя Красный – человек опасный». Это был мрачный, малоинтересный человек, и без особой надобности мало кто с ним общался.
С Раисой открыто конфликтовал только один человек – ее сосед Витька Тушкан, вернувшийся из Севастополя, где служил на линкоре «Новороссийск». Конечно, он не забыл донос Раисы, не забыл, как увозили на Соловки его соседок, мать и дочь Пыняевых, и стал для нее настоящим мстителем. Одну его проказу до сих пор помнят в тех местах.
Витьке во время оккупации было лет 14-15, и он хорошо помнил ту ночь в мае 1943 года, когда с горящего немецкого самолета в пыняевском огороде упали три бомбы. На следующий день утром все побежали туда смотреть. Одна бомба взорвалась, а от двух других в земле остались гладкие, глубокие дырки. Мы, мальчишки, кидали в эти дырки камешки, камешки долго падали, раздавался звук о железо, и мы смеялись. Бабы засыпали эти дырки землей, и все забыли о них.
Это было уже при Хрущеве, когда, якобы, Витька написал об этих бомбах в военкомат, и хотя никому ничего Витька не говорил, а написать, в общем-то, мог любой, всем хотелось думать, что написал именно он. Красавец матрос, он один откровенно презирал ее, и одного его она боялась!
И вот однажды в июне, когда в огородах все цвело и благоухало, к дому Раисы подъехали два бронетранспонтера с саперами на борту. Они разгородили плетень около Раисиного дома, въехали в ее огород и стали искать неразорвавшиеся бомбы. Саперы с миноискателями затоптали все, что там росло, ничего не нашли и уехали, пообещав вернуться. Раиса кричала, угрожала и судом, и Божьей карой, но это не помогло.
Пока саперы копались в Раисином огороде, улица наша становилась все веселее и веселее, а вечером старичок Тихон вышел на крыльцо с гармошкой, и девчонки долго пели песни и частушки.
Время шло, Раиса по-прежнему жила в гуще уличных сплетен и склок, по-прежнему была на виду.
Мне писали, что во время перестройки, когда из пепла начали возрождаться храмы, она зачастила на богослужения, но не столько молилась там, сколько подмечала в службе ошибки священников и писала в Синод. По ее милости разбирательства в храмах города длились годами!
Двое ее детей давно разъехались по другим городам, с матерью осталась одна Клава. Когда прихожане перестали пускать Раису в храмы, всю свою энергию она направила на свою дочь и ее семью.
Недавно мне позвонили и рассказали, что Клава выстроила себе новый дом, чтобы жить отдельно от матери. В нем еще не было печки, и зимой, когда семья Клавы под напором матери оказалась на грани распада, она закрыла ее в холодном доме на замок, и 86-летняя Раиса Бочарова, намного пережив всех своих соседок, замерзла в нем и успокоилась навсегда.