Я продолжаю публикацию глав из книги моего отца, Алексея Ивановича Бороздина (1937-2021), педагога-новатора, работавшего с детьми-инвалидами по своему авторскому методу абилитации через музыку и искусство. В этой книге он сам рассказал о своей жизни, начиная с военного детства в оккупированном немцами Курске, учебы во Львовской консерватории, переезда в Новосибирск и заканчивая работой в Центре абилитации детей-инвалидов в Новосибирском Академгородке.
Начало – здесь.
Предыдущая часть – здесь.
Продолжение – здесь.
В контексте жизни. Курск (3)
В нашей хате был санитарный пункт, здесь солдатам ставили уколы, так что я знал всех стоявших на нашей улице солдат. Один – мрачноватый, уверенный в себе, по фамилии Сапегин. Он хвастался своей свинцовой ложкой, засунутой в голенище сапога. Его лицо было серого цвета, он никогда не улыбался. Ложку свою он сделал сам и никому ее не давал.
Другой был узбек. Наши бабы долго вспоминали, как он голодал, сердешный, даже плакал, потому что не мог есть солдатскую еду. Но что ему было нужно, они не понимали, он плохо говорил по-русски. Поняли одно слово – «рис», но достать рис в то время было невозможно, и бабы наши жалели этого узбека.
Запомнил я одного солдата, посаженного на гауптвахту. Гауптвахтой ему служил шифоньер, наклонно лежавший в нашем сарае на куче сухого навоза.
Днем солдат неподвижно лежал в шкафу, закрытый сверху дверцами, охраняемый часовым, а вечером, когда начальство уходило, почему-то уходил и часовой. Тогда солдат вылезал на волю и всю ночь колол дрова. За неделю он переколол дрова не только нам, но и всем нашим соседям!
На базаре у раненого солдата мать купила бушлат. Тетя Ксения сшила из него два детских пальтеца – одно мне, другое моему брату. К моей неописуемой радости, мне достался воротник с петлицами, но как я орал, когда петлицы отпороли, чтобы не было видно, из чего сшито мое пальтецо: бушлат все-таки обмундирование военное, и матери могло нагореть и сильно нагореть, но мне было все равно, я ревел чуть не целую неделю! Я плакал и кричал:
- Хочу быть солдатом!
За это меня прозвали «генералом».
Во все время оккупации на нашей улице был один и тот же полицай. Почти все полицаи в округе были из своих, казацких, а этот был чужой. Это был спокойный человек в русской шинели без погон. В его шинели имелись очень глубокие карманы, из этих карманов он всякий раз, заходя к нам, вынимал пару горстей семечек, высыпал их на стол и шел в другой дом. Он подкармливал нас! Вел он себя спокойно, никого не обижал – наоборот, когда кому-нибудь становилось уж очень худо, как мог, подбадривал человека. Не замечен он был и среди наших полицаев, когда те промышляли на шляху.
Городские женщины, оставляя детей дома без присмотра, уходили в дальние деревни, чтобы обменять там вещи на продукты. Возвращались они шляхом. Так вот на этом шляху, практически у самого города, их и поджидали полицаи. Они отбирали у них самое вкусное – и это практически уже около дома, после стольких скитаний! Их пьяные рожи были ненавистны всем, и никто не пожалел, когда после освобождения Курска им сразу же припаяли по десять лет. Так вот наш полицай не был замечен в этих грабежах, а когда пришли наши, он не прятался, как другие, а подошел к капитану Данченко, показал ему какую-то бумажку, что-то ему тихо сказал и остался с ними. Вместе с ними он и ушел, когда войска покидали наши места.
Однажды по улице проходили двое солдат, оба раненные, оба в правое плечо. Опытные мужики говорили, что это самострелы. За два ведра картошки мать выменяла у них кусок мыла. Они ссыпали картошку в вещмешки, выхватили мыло у нее из рук и, смеясь, пошли своей дорогой, а я до сих пор не могу забыть эту картину: моя мать, растерянная и впервые от неожиданности беспомощная: ее обманули и оскорбили у всех на виду свои солдаты!
Не забыть мне и тот день, когда к нам пришла весть о победе. Наши улицы тянутся от центра города на окраину, превращаясь в далекий деревенский пригород. День был солнечный. Вдруг со стороны города пошла ликующая волна радости, и, хотя по улицам никто не бежал, никто ничего не кричал, она, эта волна, сама летела к нам, обволакивая собой небо, землю, дома, деревья и всех нас, - победа! Это сладкое слово весело бередило все у меня внутри, я танцевал и хохотал вместе со всеми ребятами нашей улицы, лица взрослых тоже сияли улыбками, никто не скрывал своей радости.
Солдаты приходили с фронта по-разному. Те, кто помоложе, были сплошь веселые, шумные, увешанные орденами и медалями, от них веяло какой-то неизвестной нам лихою жизнью, они были желанными гостями в любом доме, все с завистью смотрели на них. Те же, кто постарше, приходили степенными, опытными вояками, а отец мой пришел как-то очень уж буднично: вещмешок за плечами, только военная форма выдавала в нем солдата. Мы узнали его издалека, кинулись ему навстречу и повисли на нем! Вместе с ним всей гурьбой подошли к нашей калитке, он снял вещмешок, вытащил из него аккуратный длинненький мешочек и подал матери. Она развязала его, а там оказались леденцы – солдатский паек при увольнении! Она раскрыла мешочек и поставила на лавку перед домом так, чтобы каждый мог подойти и взять. Мы и все ребятишки нашей улицы хватали конфетки и наслаждались ими до самого вечера. Это были первые конфеты в нашей жизни, и многие, в том числе и взрослые, вспоминали эти леденцы, потому как другие приходили с войны и по-другому.
Наш сосед, тоже Иван, всю войну служил поваром, приехал домой глубокой ночью на грузовике, все, что привез, сгрузил в погреб и в сарай, чтобы никто не видел. Но увидели и ночью.
Еще один сосед дослужился до майора, приехал с фронта на легковой машине, чем удивил всех нас сверх всякой меры. Он лихо гонял по улицам, пока однажды не разбил машину так, что ее невозможно было восстановить. Остов этой БМВ, заросший бурьяном, до сих пор ржавеет под его забором, напоминая о легковесной суетности нашей жизни.
Мой отец был веселый человек. После войны он устроился на работу шофером на хлебозавод. Их, нескольких водителей, послали на автомобильное кладбище под Воронежем выбрать себе грузовики из трофейных машин. Ребята взяли «студебеккеры», «форды», а мой отец присмотрел «Мерседес-Бенц» - четырехтонный грузовик с деревянным кузовом, с огромной некрасивой кабиной – «немецкой мордой», как называл ее отец. Самое удивительное – этот «Мерседес-Бенц» был самосвалом! Отец подъезжал к складу, поворачивал вентиль, кузов поднимался, и груз сам съезжал на землю. На это диво сбегались толпы зевак. По времени отец выигрывал почти полдня, потому что уголь нужно было только загрузить на станции. Загружали его женщины вручную, лопатами. Пока они загружали, отец ходил пить пиво.
У этой машины был еще один секрет: чтобы включить задний ход, нужно было сначала поднять рычаг вверх, сантиметров на пять, потом толкнуть его влево до упора и вперед. Секрет этот отец никому не открывал, а когда спорил с шоферами на бутылку, что те не сдадут его машину назад, всегда выигрывал.
Еще одной особенностью этого грузовика был огромный и тяжелый мотор. Между мотором и приборной доской было небольшое пустое пространство. В эту нишу под капот отец запихивал буханку хлеба и вывозил ее с хлебозавода. Охранники осматривали машину вплоть до колес, знали, что отец вывозит хлеб, но найти не могли. Я поджидал отца в условленном месте, забирал буханку и шел домой. Так мы проскочили голодный 47-й год.
Когда отец ездил за торфом, разрешал всем нам, ребятишкам с нашей улицы, ехать с ним. В каких-то далеких болотах, где добывали торф, мы нагружали полный кузов.
- Гитлер довезет! – веселится отец. – Только чтоб всю дорогу песняка кричали!
Ночь, кругом ни души, ровно и мощно гудит мотор, мы несемся на грузовике среди полей и поем песни!
Отец был отличным рассказчиком, много рассказывал он и о войне. Служил он шофером в санбате.
Немцы переходили Дон, отцу и Ваньке Гусеву приказали вывезти раненых офицеров из госпиталя на нашей стороне реки. Когда подъезжали к госпиталю, в машину Гусева попала мина, он погиб, а отцу пришлось делать два рейса. Второй – практически из-под гусениц немецких танков.
Много лет спустя, когда его уже не было в живых, пришло извещение из военкомата о награде за тот подвиг, но орден Красной Звезды он уже не увидел.
- Страшно было? – расспрашивали мы его.
- Страшно не страшно, а ехать надо.
За всю войну он не получил ни единой царапины, хотя его санитарка частенько была на виду у немцев, и палили они по ней, не жалея снарядов и мин.
Он рассказывал, как, сидя в окопах где-то севернее Сталинграда, обменивались с вражескими солдатами:
- Они нам сигареты, а мы им махорку. Но однажды ночью нас сменили свежие части, грохнули пушки, и полетела немчура вверх тормашками. Наши солдаты залетали в немецкие блиндажи, а там карбидные лампы горят, теплая еда на столах: так драпанула немчура, все оставили! А мы наступали безостановочно; мерзлые трупы валялись на дороге, их некому было убирать, я ехал по ним, как по бревнам! Наши весельчаки ставили мерзлого немца в снег рядом с дорогой, привязывали к вытянутой руке плакат: «Вперед на Запад!»
Еще отец рассказывал о Бабьем Яре:
- Когда мы подошли к краю огромной ямы, заполненной трупами до краев, масса тел под небольшим покровом земли еще шевелилась. Жуткая картина! Местные говорили, что расстреливали этих людей не только эсэсовцы, но и бандеровцы.
Переходили Карпаты. В нашем обозе было много подвод. Если у кого ломалось колесо, оставляли пятерых солдат для охраны, пока будут чинить телегу, но ни одна из этих команд не вернулась в строй. А если какой наш офицер отходил с дороги в лес по нужде, к нему подходил незнакомец, просил прикурить, и пока тот лез в карман за спичками, тут же получал нож в живот.
Отец закончил войну в Праге, присылал нам оттуда посылки с тетрадками и карандашами, так что первое русское слово я написал в чешской тетрадке чешским карандашом. Большинство ребятишек нашего класса писали кто на кусках старых обоев, кто на обрывках плакатов и газет, чернила делали из ягод бузины…
По возвращении отец много рассказывал о Праге, с его слов она представлялась мне одним красивым, сказочным замком. А когда я приехал туда, сразу же пошел на Карлов мост глянуть с него на город, на Влтаву и представить, как все это видел мой отец в далеком теперь 45-м году.
Когда отец вернулся с фронта, наш дом стал открыт для любого, праздники проходили весело, песни не смолкали. Много пели старинных казацких песен, отец как-то особенно задорно их запевал:
Конь боевой походным вьюком
Стоить и ржёть кавойта ждёть.
Все лихо подхватывали:
А у ворот военной школы
Стоить красотка, слёзы льёть!..
Или:
Скакал казак через долину,
Через манжурские края…
В низенькой светелке огонек горит,
Молодая пряха под окном сидит…
Поющие сочувствуют этой пряхе, ее мечтам, голоса их теплые, мягкие, ласкающие. А дальше:
Всю-то я вселенную проехал,
Нигде милой не нашел…
К нам приходили родственники, тот же Михаил Васильевич Маховицкий, дядя Миша. У него был мощный, бархатный бас. От него я впервые услышал романс «Гори, гори, моя звезда…»
В молодости дядя Миша был гусаром. Огромного роста, статный красавец, он появился на нашей улице верхом на лошади. Но то ли лошадь была небольшая, то ли дядя Миша для нее был великоват, только ноги его волочились по земле. Сестры Алферовы, все шестеро, выскочили на крыльцо.
- Дуняшка, а вон твоя судьба на лошади едет, - глядя на эту картинку, смеясь, крикнула будущей тете Дуне моя будущая мать.
Дуняшка спряталась за спины сестер…
Семья у них оказалась счастливой, дети все красивые и талантливые, как на подбор!
Конец марта, яркое солнце, текут ручьи, громко поют синицы. У меня день рождения. Тетка Аксинья собралась на базар, а мы, трое братьев, увязались за нею. Базар далеко, в центре города, мы долго до него шли, и поразил он меня своим многолюдьем, шумом и товарами. Здесь продавали и картошку, и моченые яблоки, и соленые огурцы; одноногий инвалид в солдатской шинели, стоя на костылях, торговал самодельными иголками для примуса…
Но мне больше всего понравились круглые красно-белые карамельки, горочками уложенные на блюдечках. Несколько теток стояли за прилавками перед этими блюдечками и продавали конфетки поштучно. Чем-то веселым и праздничным веяло от этих конфеток. Тетя Аксинья купила нам по одной, и пока мы их разглядывали, клали в рот, к одной торговке подскочил мальчишка, схватил конфетку и убежал. Поднялся крик, шум, за парнишкой побежали, но поймали или нет, мы не узнали.
У выхода с базара большая грязная лужа, под нею раскатанный лед. Все обходили опасное место, и тут я вижу, как напрямую к этой луже идет крупная деревенская деваха с белым батоном в руках. Эти батоны появились в хлебных магазинах вскоре после отмены карточек, стоили они два рубля пять копеек, мы очень любили их.
Деваха откусывает от батона и, глядя по сторонам, шагает в лужу, поскальзывается, падает, лежа на боку, дожевывает кусок, откусывает новый и только после этого нехотя поднимается на ноги…
Однажды в нашем доме по случае моего приезда на каникулы собрались все, и родные, и двоюродные. Окна были раскрыты, шел теплый июльский дождь, мы пели, как говорится, от души, а напротив нашего дома стояла толпа народу и слушала наши песни.
Боже, где все это теперь…