Я продолжаю публикацию глав из книги моего отца, Алексея Ивановича Бороздина (1937-2021), педагога-новатора, работавшего с детьми-инвалидами по своему авторскому методу абилитации через музыку и искусство. В этой книге он сам рассказал о своей жизни, начиная с военного детства в оккупированном немцами Курске, учебы во Львовской консерватории, переезда в Новосибирск и заканчивая работой в Центре абилитации детей-инвалидов в Новосибирском Академгородке.
Начало – здесь.
Предыдущая часть – здесь.
Продолжение – здесь.
В контексте жизни. Курск. Расстрел
Июнь 44-го года. После длительной и нестерпимой жары разразилась страшная гроза. На выгоревшее от солнца небо вдруг навалились фиолетовые тучи, резко рванул ветер, громыхнул гром, и на пыльную дорогу упали первые крупные капли. Мы, дети, выбежали на дорогу, радуясь дождю, быстро промокли, заскочили на крыльцо и смотрели, как дождь превращается в ливень; тут же побежали ручьи, и начался настоящий потоп. В пелене дождя скрылась Пушкарная слобода, да что слобода, даже соседские дома едва просматривались, гром гремел над головой, казалос, что все вокруг, и наш дом в том числе, с треском разлетается на куски. В хате жутко от непрерывных сполохов молний. Тетка стоит посреди хаты и молится на образа, после каждого удара грома шепчет: «Свят-свят-свят!», а мы, трое братьев, от страха забрались на кровать под одеяло, прижались друг к другу и заснули под этот грохот.
Утром мы вышли на крыльцо. Солнце слепило глаза, все вокруг чисто и весело, как будто вся эта вчерашняя страсть Божья нам приснилась.
Я пошел в сад, там все благоухало. На чистых листиках – блестящие капли воды, в глазах рябит от солнечных бликов, сияют цветущие яблони и груши, сверкает чистое небо, щебечут птицы, а сверху, из Знаменской рощи, из обкомовских дач доносится музыка. Музыка сливается с природой так, что мне кажется, будто и я растворяюсь в этих звуках. Это был вальс Штрауса «Голубой Дунай», и было это самое первое и самое сильное впечатление от музыки в моей жизни! С тех пор, как только услышу этот вальс, тут же перед глазами возникает то сказочное утро. Конечно же, я узнал название этого вальса и имя композитора много позже, но это не меняет дела – музыка врезалась в мою память навсегда.
Мы побежали к речке, но к ней не подойти, она по-весеннему разлилась, мутная вода несла поломанные ветки, куски травы. Какая-то грязная, чужая река, купаться в ней не хотелось.
Потом, уже вечером, взрослые говорили между собой, что из оврага, что за Знаменской рощей, прошлой ночью потоками воды на долину вынесло тысячи трупов евреев и военнопленных солдат, расстрелянных немцами в 42-м году. Тогда, в 44-м, я мало что понимал, а когда повзрослел, каждый раз, приезжая летом на каникулы, расспрашивал тех, кто жил при немцах и хоть что-нибудь знал о тех событиях.
Больше всех и лучше всех знал и помнил о временах оккупации Витька Тушкан. Все время оккупации он с другими ребятами целыми днями околачивался среди немцев, стоявших в Знаменской роще, в основном около кухонь, быстро научился говорить по-немецки. Красавец матрос, он недавно вернулся из Севастополя, где служил на линкоре «Новороссийск». Однажды он рассказал мне:
- Представляешь, 42-й год, немцы захватили полстраны, а тут, в глубоком тылу, их повар спрашивает меня, как по-русски «сдаваться»! Я удивился, зачем это ему, да и не видел я, как кто сдается, но на всякий случай сказал, что надо поднять руки и крикнуть «сдаюсь». Потом смотрю, а он в сторонке заучивает это слово.
В один из моих приездов на каникулы мы пошли с ребятами в ближайшие леса, места нашего детства. Приятно было узнавать те же поляны, благоухающие теми же цветами, те же деревья, а когда шли назад по Косой дорожке, я захотел сорвать яблочко в саду, мимо которого мы проходили, но ребята закричали:
- Ты что! Здесь яблоки мы не рвем!
- Почему?
- На этом месте во время войны был палаточный городок немецких летчиков, а когда их разбомбили, все эти яблони были увешаны немецкими кишками. Яблоки тут никто не берет!
Витька рассказал об этом случае более подробно.
Немцы с курского аэродрома летали бомбить наши отступающие войска, а после бомбежек ехали сюда, на противоположную окраину города, на отдых, как раз туда, где улица Трубаровка выходит на шлях. Там и был этот сад. Между яблонями немцы поставили палатки, сверху накрыли маскировочной сеткой и считали себя здесь в полной безопасности: окраина города, поблизости никаких военных объектов, русские, даже если прилетят, сюда не доберутся. Но русские до них добрались. Разбомбили их в начале июля ночью. Для наших бомбардировщиков Курск был запасной целью: если они не могли прорваться к основной, летели сюда. Немецких зениток в городе уже не было, и наши летчики, по наводке разведчика, пустившего в сторону палаточного городка ракету, бомбили хладнокровно, как на полигоне. Одна бомба попала в штабной автобус, в котором проходило совещание офицеров, палаточный городок смешали с землей, - в общем, никто из пилотов не уцелел, а было их чуть ли не шестьдесят человек!
А в моей памяти всплывают отрывочные картинки раннего детства. По нашей улице со стороны города небольшими группами идут немецкие летчики. Они фотографируют нас, угощают леденцами, играют на губных гармошках, весело смеются. Мы привыкли к ним и некоторых, особенно одного, рыжего, даже узнаем!
По невероятному стечению обстоятельств, единственная оставшаяся фотография моей матери была сделана как раз одним из этих летчиков. На ней моя мать несет икону из соседнего дома, рядом священник о. Лев и дьякон. День Покрова. На нашей улице престольный праздник, когда по очереди в каждом доме совершалась небольшая служба. Это был редкий день, когда наши женщины узнавали от священника хоть какие-нибудь новости о войне, получали от него благословение и слова надежды.
Немецкие летчики идут по нашей улице куда-то на самую окраину, но зачем они туда ходят, никто не знает. Только теперь мне стало ясно, что это были те самые летчики, которые летали на Дон бомбить наши отступающие войска и которые нашли свой конец в этом яблоневом саду!
Через ночь наши бомбили немецкие артиллерийские склады. Они находились на месте старинных наших складов на северной окраине города, вдоль дороги Симферополь – Москва. Там испокон веков жили пушкари, а слобода так и называлась – Пушкарная.
Еще через ночь (склады все горели, убитых пилотов продолжали вывозить на кладбище) наши разбомбили аэродром, но там на тот момент оказалось всего пять самолетов, хотя обычно стояло до сотни. Из этих пяти сделали кучу железа, а еще через ночь была сброшена крупная бомба на немецкий штаб, что располагался в Знаменской роще. Но летчики промахнулись: бомба не попала в штаб, она взорвалась недалеко от него, в овраге. Взрывной волной в Казацкой слободе у многих выбило стекла.
Витька рассказывал: когда он вместе с нашими бабами наутро после этой бомбежки пошел за хворостом и они подошли по лесу под самый балкон дачи немецкого генерала, под этим балконом валялся убитый. Он был в немецкой форме, но не в военной, а в рабочей, а когда его повернули и осмотрели, то на руке у него не оказалось татуировки с группой крови, а у немецких солдат она была. Витька знал об этом и теперь, через много лет, с большой долей вероятности предполагал, что этот убитый мог быть тем нашим разведчиком.
- Рядом лежала ракетница, - сказал Витька, - я взял ее и забросил в лес.
После этих бомбежек немцы не на шутку взбесились и стали искать тех, кто пускает ракеты по ночам. Они обшарили все в округе, никого не нашли и вывесили объявления по городу: кто выдаст партизан, получит хату и две коровы.
Приезжая на каникулы, я спрашивал мужиков, бывших в оккупации, неужели выдали бы, и все говорили примерно одно: если б кто знал, может, и выдал бы – голод стоял невыносимый.
Тогда же я в первый и последний раз видел эсэсовцев. Они обшаривали хаты, сараи, погреба, переворачивая в них все вверх дном. В нашей хате они заглянули даже в подпечник, куда складывают ухваты. Бабка ухмыльнулась: какой, мол, человек туда поместится, тогда они схватили моего четырехлетнего брата, сунули в эту дырку и ушли. Женщины с трудом вытащили его оттуда.
Когда ни поиски, ни посулы не дали результатов, немцы начали расстреливать сначала евреев, потом военнопленных солдат.
Сразу за Знаменской рощей глубокий овраг, одним краем он подступает к роще, а другой – голый и ровный. К этому голому краю подводили десять человек. Их ставили на площадку у самого обрыва, открывали огонь, люди падали, вслед упавшим бросали гранату, присыпая трупы землей, и сразу же подводили следующую партию людей. Автоматные очереди слышны были с утра до вечера много дней подряд!
- Мы с ребятами, - рассказывал Витька, - подползали по лесу к краю оврага и из кустов смотрели, как падают убитые. А когда в 44-м после того ливня трупы вынесло на долину и сюда приехали писатели Шолохов, Симонов, Алексей Толстой смотреть на зверства фашистов, я ходил и показывал им, как все было. Стояла жара, там нечем было дышать.
Моя мать рассказывала, как ее знакомые, профессор Фишман, хирург, которому она носила молоко еще до войны, ходил туда искать своих родственников, не пожелавших в 1941-м году уехать в эвакуацию. Он их нашел и похоронил на городском кладбище, а здесь, рядом с оврагом, под старым дубом, солдаты выкопали огромную яму и свалили в нее остальных. Гигантский дуб через несколько лет засох и постепенно исчез, а теперь вряд ли кто вспомнит, на каком месте он стоял. И мне хотелось бы знать, какое будущее ждет нас, оставшихся в живых, если мы не найдем в себе духовных и физических сил, чтобы найти и по-человечески захоронить всех невинно убиенных наших людей.
Из нескольких тысяч расстрелянных уцелели трое: маленькая еврейская девочка и двое наших солдат. Возможно, они упали раньше, чем в них начали стрелять. Солдаты ушли, благо леса рядом, а девочка выползла на противоположный берег речки в огороды у самых крайних хат. Женщины из этих хат испугались и вечером привели ее к нам: считалось, что моя мать никого не боится. Мать сказала всего два слова: «Дети не виноваты». И взяла девочку в дом. Девочка была толстенькая, чуть постарше нас. Ее спрятали в пустой сундук, положили палочку под крышку, чтобы не задохнулась. Мы хотели с ней поговорить, но заснули около сундука и не видели, как ночью ее уводили в ближайшую деревню. Мать вернулась домой только утром. В деревни немцы не заглядывали, боялись партизан, и, скорее всего, девочка тоже осталась жива.
Хочу разъяснить слова «дети не виноваты». До войны отец работал на заводе шофером и после каждой получки заходил в буфет, где брал, как и все, «двести грамм и кружку пива». В тот раз он, как обычно, заказал двести грамм и кружку пива, подал пятерку, а буфетчица-еврейка дает ему сдачу, как с трояка. Отец, как водится, послал ее очень далеко, это он делал виртуозно, но вместо нее сам загремел еще дальше, потому что пока он высказывался, из-за угла вышел милиционер (они с буфетчицей были в сговоре), отцу дали год и послали в Сталинградскую область строить дорогу.
Там, на этой какой-то очень важной дороге, нормы для вербованных рабочих были такие высокие, что они после первого рабочего дня брали расчет и уезжали домой. Тогда власти придумали закон о чистоте русской речи, или что-то в этом роде, осуждали на год тех, кто публично матерился, и посылали строить эту дорогу. Отцу еще повезло: он работал шофером и не так уставал, как другие (кстати, там он встретил всех своих дружков с завода: буфетчика свое дело знала!) Оттуда в 41-м он пошел на фронт, окончив войну в 45-м году в Праге.
Мать, конечно же, обиделась и на коварных евреев, и на продажных милиционеров: это же надо, ни за что, ни про что остаться одной с тремя детьми на руках! Знала ли она, чем рискует, спасая девочку? Знала, конечно, но «дети не виноваты».
Каждый раз приезжая в Курск, я хожу на тот край оврага, куда в последний раз в жизни становились ни в чем не повинные люди, и хочу представить, как страшно им было умирать, когда все кругом цветет, по небу мирно плывут облака и кажется, вся жизнь впереди…
И нет такой кары, какой могли бы расплатиться за свои злодеяния варвары ХХ века!
И кто эти режиссеры, что устраивают такие спектакли на Земле, кто дирижирует всем этим, чтобы сияющее утро после грозы, вальс Штрауса и гора трупов сошлись в одном месте в одну и ту же минуту?!