Я продолжаю публикацию глав из книги моего отца, Алексея Ивановича Бороздина (1937-2021), педагога-новатора, работавшего с детьми-инвалидами по своему авторскому методу абилитации через музыку и искусство. В этой книге он сам рассказал о своей жизни, начиная с военного детства в оккупированном немцами Курске, учебы во Львовской консерватории, переезда в Новосибирск и заканчивая работой в Центре абилитации детей-инвалидов в Новосибирском Академгородке.
Начало – здесь.
Продолжение – здесь.
В контексте жизни. Курск (2)
Женщины подождали немного, пошли за коровой и привели ее в сарай. Мать гладила ее и что-то успокаивающее ей говорила. Корову эту мои будущие родители получили к свадьбе, когда та еще была молодой телкой. Назвали ее Лыской, и прожили мы с ней и веселые, и трагические дни.
После войны, когда я уже подрос, мне больше всего нравилось смотреть, как мать брала кусочек хлеба и шла встречать свою любимицу из стада. Лыска узнавала свою хозяйку издалека, обгоняла подружек, высоко несла свою голову с красивыми рогами, а вымя распирало от молока. Лыска подходила к матери, и дальше до дома они шли рядом.
Весь годовой круг матери зависел от коровы, и не было у нее ни выходных, ни отпусков, вся жизнь была посвящена ей, нашей Лыске, потому как и наша жизнь полностью зависела от нее. Она давала молоко и телят, а это и одежда, и учебники, и все прочее – зарплаты отцовой не хватало, да и не всю ее он приносил домой. Нас, уже четверых братьев, нужно было кормить, одевать, учить… Сама мать обходилась малым, главное для нее была семья, и она сделала все, чтобы мы выжили, и не только во время войны, но и в голодные послевоенные годы.
А послевоенные годы тоже были не простые, одни налоги чего стоили!
Налогов было много, но, если ты имел корову, их было еще больше. Масло, молоко и неизвестно что еще нужно было сдавать, если у тебя была корова. До отмены карточек некоторых товаров тебе не полагалось вовсе: в тех семьях, где коровы не было, детям выдавали американские или канадские башмаки. Получалось, если у тебя есть корова, ты богач, а что этой корове нужно на зиму сена накосить, это дело твое, и то, что его косить негде, это тоже дело твое…
Мать гордилась своей Лыской. Молоко топили в русской печке в двухлитровых кувшинах; шесть таких кувшинов, по три в каждой кошелке, она два раза в неделю носила на коромысле в город своим постоянным клиентам. Когда мы подросли, помогали ей. Никогда не забуду, как однажды с коромыслом на плечах я загляделся на низко пролетающий самолет, споткнулся и чуть не упал. Пенки в кувшинах слетели со своих мест, а я получил весомую затрещину. Но даже после затрещины я продолжал смотреть вслед самолету!
Несмотря на трудные времена, мать, экономя на всем, к неописуемой нашей радости, купила патефон и два десятка пластинок. Теперь из окон нашего дома неслись на улицу звуки фокстротов, танго, звучали голоса Руслановой, Вертинского, Лемешева… Очень скоро наш патефон стал популярен и нередко гастролировал по соседским хатам, когда там отмечали какие-нибудь праздники.
Из смешного и курьезного. Лето, год 44-й. Наши бабы и мы, несколько детей, идем из Знаменской рощи по дамбе старой мельничной запруды с вязанками хвороста. Направо – вода. В этой воде купается голый мужик (тогда многие огородами возвращались с фронта по своим деревням), белье его лежит на берегу. Бабы стали дразнить его:
- Вылезай, покажи, мы три года не видели! – весело кричат они.
Мужик засмущался и, пригибаясь, пошел на другой берег прятаться в кусты, а бабы смеются ему вслед!
Мать была сильным человеком. Чтобы отвлечь своих соседок от грустных мыслей, она организовывала танки. По-украински слово «танок» - танец, а у нас это слово обозначало проход ряженых с гармошкой, с песнями, частушками и танцами по всем окрестным улицам. Мужики с войны еще не вернулись, их изображали крупные девушки с подрисованными усами, одетые в солдатские гимнастерки и офицерские галифе. Танок проходил по всем улицам и своими песнями и частушками до самого вечера веселил народ.
Немецкий унтер дважды пощадил нашу корову, а вместе с ней и нашу семью, а вот великий строитель коммунизма, наш дорогой Никита Сергеевич – нет. Когда он решил обогнать Америку по молоку и мясу, к нашему дому подъехал грузовик, двое мужиков бросили на скамейку пачку денег, вывели нашу корову. Это была уже не Лыска, а Марта, но и она была до того старая, что у нее уже не менялись копыта, мать называла их «лаптями». По наклонным доскам нашу тощую Марту затащили в кузов и увезли.
Без коровы нарушился годовой ритм жизни нашей матери, постоянное многолетнее напряжение спало, поначалу она внешне даже поправилась, но потом болячки навалились на нее все сразу, и она ушла от нас пятидесяти лет отроду.
Летом 43-го года на нашей улице стояли трофейные части. Это была уже не молодые солдаты, они не так уж стройно шагали и совсем неважно стреляли, а какие трофеи они собирали и где, мы не знали.
Кормили их очень плохо. Каждое утро повар ополаскивал кипятком пустые банки из-под американской тушенки и на этой воде готовил им еду. Хлебая пустую бурду, солдаты, не стесняясь, материли своего «кормильца». Наши женщины немного подкармливали солдат, а мы, мальчишки, ходили смотреть на повара, но ничего страшного в нем не было – солдат как солдат, только мрачный.
Кухня стояла около огромной старой груши. Повар спал тут же, под этим деревом. Однажды ночью случилась сильная гроза, а утром солдаты принесли радостную весть: в грушу ударила молния, разбила ее вдребезги, а заодно убила и повара. Хоронили они его с веселыми песнями.
Немецкие самолеты каждый день бомбили Курск, и как только они подлетали к городу, вокруг них возникали пушистые облачка, мы назвали их «дымками». Для нас, детей, это была привычная картинка, и не более того. Что было там, в небе, на самом деле мы не понимали.
Немцы летят, около них возникают пушистые дымки; мне шесть лет, я беспечно несусь по пыльной дороге нашей улицы, вдруг резко останавливаюсь, и в тот же миг передо мной падает какой-то комочек. Я нагибаюсь, беру его в руки и тут же бросаю: он горячий! Оказался осколком зенитного снаряда! Интересно, кто остановил меня за полсекунды до гибели?
То же лето, солнечный день, мы обедаем, и вдруг над нашим домом вместе с ревом авиационных моторов раздаются громкие тугие выстрелы: «дум-дум-дум…» Мы выскочили на крыльцо, над нами низко-низко пролетели два немецких истребителя и скрылись за Знаменской рощей. Я даже заметил их грязные фюзеляжи!
Люди побежали на окраину нашей слободы, а чуть позже мы узнали, что эти немцы сбили наш истребитель, сбили на взлете, летчик выбросился с парашютом, но высоты не хватило, и он разбился насмерть.
Я тоже ходил туда и видел лежащего на земле летчика, но больше всего меня удивили комочки засохшей грязи на его ботинках. «Неужели и он, как все мы, ходил по земле? – в ужасе думаю я. – Но это неправильно, место жизни пилота только небо и ничего кроме неба!»
Мать рассказывала, как наша соседка тетя Дуня рванулась к парашюту с ножницами, чтобы отрезать кусок ткани своему Мишке на рубашку:
- Я ее оттаскиваю и кричу ей, отойди, дура, тебя же за эту тряпку расстреляют!
Погибший летчик лежал там трое суток, а мне до сегодняшнего дня стыдно за тех, кто должен был сразу же позаботиться о нем, тем более что аэродром был совсем недалеко, в трех километрах, практически рядом.
В одну из ночей парашют все же изрезали. Бедность и нищета после оккупации были ужасающими.
У двух раненых солдат, проходивших по нашей улице, мать за ведро картошки выменяла кусочек мыла, чтобы выкупать нас, троих детей. Этот кусочек был размером со спичечный коробок, и пока женщины прикидывали, хватит ли этого кусочка, к нашему дому подошли двое мальчишек, просивших милостыню. Мать увидела грязных, голодных детей и решила вымыть их.
Женщины поставили большой самовар, и, пока он закипал, мы весело болтали с пацанами. Они обещали принести нам гранаты, пистолеты, автоматы, рассказывали про сгоревшие танки, а в них – сгоревших танкистов.
Самовар закипел, мальчишек выкупали, накормили фасолевым супом, и они уснули. Пока они спали, их одежду выстирали и высушили. Спали они чуть не целые сутки! Мы вконец извелись, ожидая, когда они проснутся, а бабка наша причитала:
- Не булгачьте их, намучились сердешные, пускай отдохнут!
Мальчишки проснулись, их покормили, и они ушли, обещая вернуться. Каждое утро мы выбегали на дорогу, но они так и не пришли. Интересно, где они теперь?
Если день был солнечный, мимо нашего дома проходило много побирушек. Они стучали палкой в окно и кричали:
- Подайте что-нибудь, Христа ради!
Мать или тетка выносили им пару картофелин, иногда кусочек хлеба, а больше у нас ничего и не было.
Запомнилась одна красивая старуха. Она приходила к нам из Ямской слободы, то есть из Кировского района, это Курский железнодорожный вокзал. Восемь километров шла она пешком и сразу заходила в наш дом. Она рассказывала, как их ночью опять бомбили, как они опять с матерью остались живы.
Вокзал бомбили почти каждый день и каждую ночь больше двух лет! Сначала немцы бомбили наши эшелоны на вокзале, потом наши бомбили немецкие эшелоны, а когда Курск освободили, станцию опять бомбили немцы. В этом районе не осталось ни одного целого дома, все было перепахано бомбами, а эти две женщины выжили – непостижимо!
Мы, дети, считали ее ведьмой, потому что у нее были очень странные карты: вместо привычных знаков – листья разных растений. Крести, к примеру – листья клевера…
Когда она приходила к нам, все ближайшие соседки слетались в наш дом, она гадала всем и всем старалась говорить только хорошее. Это поразительно, но эта женщина, голодная, оглохшая от бомбежек, испуганная на всю оставшуюся жизнь, своим гаданьем и разговорами успокаивала наших матерей! Ее кормили обедом, собирали ей в сумку кто что мог, и она уходила до следующей недели. Случалось, она долго не появлялась у нас, тогда мать с соседками переживали, не разбомбило ли их, но она, к радости всей нашей улицы, снова приходила в наш дом! Ее долго потом вспоминали женщины, особенно те, которым она нагадала хорошее, и это хорошее сбылось!