Из воспоминаний Александра Александровича Пеликана
Царствование Николая Павловича до сих пор кажется мне "каким-то невыносимым кошмаром", при одном воспоминании о котором "замирает сердце, стынет кровь". Между тем, - ни в доме отца, ни в доме деда (Венцеслав Венцеславович Пеликан), мне не приходилось видеть тех возмутительных сцен, которые в то время разыгрывались повсеместно, наводя ужас на одних, и заставляя "зверствовать" других еще более (?).
Мать моя, Софья Гавриловна, урожденная Карнович, была дочерью крупного помещика и душевладельца, и дед по матери всегда был готов представить в распоряжение моих родителей, какое угодно количество крепостной прислуги, начиная с кормилиц, из числа крепких здоровьем, рослых ярославок и кончая поварами, с полным успехом окончивших курс кулинарных наук в знаменитейшем тогда на всю Россию "Московском трактире".
Владельцем этого трактира был знаменитый в летописях Москвы деревенский приказчик деда Е. И. Гурин. Почти все родственники наши широко пользовались возможностью иметь крепостную прислугу, но мой отец не терпел у себя в доме крепостных. Это был человек "сороковых годов" и даже самая мысль о возможности владеть крепостными была ему ненавистна.
Дед также не был крепостником, хотя в доме у него имелись крепостные жены - лакей и горничная, но оба они были как бы членами семьи, выросли вместе с нашими дядями и все, не исключая деда и бабки, относились к ним с расположением и снисходительностью.
В последней лакей сильно нуждался, так как был алкоголиком, по тогдашнему просто горчайший пьяница, за что в молодости ему, как мне приходилось это слышать, немало доставалось от деда.
На моей памяти ничего подобного не случалось. Гнев деда на прислугу ограничивался тем, что слуга не смел после запоя показываться на глаза деду, но вскоре гнев сменялся на милость, и опальный слуга вновь начинал прислуживать привыкшему к нему старику, который не мог обходиться без его услуг и ухода.
Горничная, благодаря особому доверию и расположению бабки, пользовалась в семье большим значением, с ней избегали ссориться не только дети и внуки, но и сам дед, так как бабушка была характера деспотического, держала всю семью в руках. Я мало ее помню.
Отличалась она большими странностями, жила на отдельной половине огромной квартиры, в нескольких апартаментах, из которых изредка лишь совершала какие-то торжественные выходы к родным и гостям, собиравшимся по воскресным дням в столовой. Сама она обедала всегда отдельно. В свои же апартаменты она допускала мужа и детей, подчас только после долгих и упорных домогательств чрез посредничество своей фаворитки-горничной.
После ее смерти горничная стала домоправительницей. И она, и пьяница-лакей оставались в доме деда до самой своей смерти. Дед пережил их с чем-то на год.
Среди родни со стороны матери было немало закоренелых крепостников, но они жили больше в Москве, Ярославле, Вологде, да по разным усадьбам и только от времени до времени появлялись в Петербурге наездами.
Про одного нашего родственника рассказывали, что он подыскивал среди своих крестьян наиболее способных и предприимчивых, ссужал их деньгами и отправлял торговать в столицы, а когда те от торговли богатели, становились сами капиталистами, требовал их к себе в деревню, ставил на черную работу и подвергал таким поркам на конюшне, что несчастные толстосумы спешили отдавать ему все ими нажитое, лишь бы откупиться от него на волю. Таким путем он нажил многомиллионное состояние.
Про другого говорили, что один из его крепостных, учившийся в Академии Художеств и подававший большие надежды, собрал на свой выкуп по подписке среди своих доброжелателей требовавшийся для выкупа на волю три тысячи рублей. Но когда он принес эти деньги своему "барину", тот объявил, что передумал и не согласен дать вольную иначе, как за пять тысяч рублей.
Об этом было доложено президенту Академии Художеств, великой княгине Марии Николаевне, та написала жадному крепостнику любезное письмо, с просьбой отпустить на волю даровитого художника за собранную сумму, так как собрать большую сумму оказалось невозможным. Письмо это принес сам художник.
Прочитав письмо, А. Т. сперва отправил несчастного художника на конюшню и велел там всыпать ему 25 розог за то, что тот осмелился вмешать в свое дело высокопоставленную особу, а затем поспешил исполнить желание ее высочества.
Не видал я в раннем детстве производившихся повсюду ежедневно в частных домах, на площадях, в казенных зданиях, в монастырях и в учебных заведениях телесных наказаний розгами, шпицрутенами, плетьми, фухтелями и шелепами, хотя слыхал немало рассказов о том, как они производились.
Не приходилось мне в раннем детстве самому испытывать телесных наказаний или видеть, чтоб им подвергался кто-либо из живущих в одном со мной доме. Но детскую мою душу потрясали до глубины и возбуждали во мне ужас сведения, доходившие до меня со всех сторон об имевших уже место или ожидавшихся в ближайшем будущем экзекуциях.
Прислуга, рассказывая нам о предстоящем наказании кого-либо из известных ей осужденных, старалась всегда описать нам чувства, переживаемые родственниками, или отметить интеллигентность наказуемых, желая этим как бы усугубить возбуждаемое в нас чувство жалости.
"Завтра, говорили, будут гнать сквозь строй писаря инспекторского департамента, взявшего с кого-то взятку в несколько рублей "за помещение в формулярном списке ложного сведения о праве носить какую-то медаль".
Несчастный, - отец многочисленного семейства, его мать, жена, дети живут тут, с нами на одном дворе. Каково им бедным знать это и не иметь силы помочь несчастному. Какому-то еще офицеру поручено будет приведение приговора в исполнение. Бывают офицеры добрые и злые. В присутствии первых наказание производится не с тою жестокостью, как при вторых.
Злые обыкновенно ходят позади фронта, наблюдают, чтоб солдаты били сильней и тому солдату, который бьет не с особенной силой, тотчас же ставят мелом на спине крест, а по окончании экзекуции нещадно порют розгами в казарме.
На днях будут наказывать на Конной площади плетьми дочь богатого петербургского булочника за детоубийство. Родители, чтоб спасти несчастную молодую девушку от ужасных страданий, обещали палачу крупную сумму денег, если он убьет наказуемую первым ударом плети. Палач обещал".
Возможность такого убийства считалась несомненной.
Со смертью Николая Павловича все эти ужасы не сразу прекратились, а продолжались целых еще пять лет, до самой отмены жестоких телесных наказаний в 1860 году. Изменилось только отношение к ним царствовавшего монарха.
При Николае сила устрашения и действие примера на других не могли подвергаться малейшему даже сомнению, император слепо в нее верил, профессора уголовного права строили теории телесных наказаний по действующему законодательству, доказывали их полнейшую целесообразность.
От высочайшей власти исходили лишь повеления об усугублении наказаний, если это требовалось для примера, и всякое в таких случаях превышение власти со стороны исполнителей не только не каралось, но и поощрялось еще. От деда мне приходилось слышать немало рассказов об особенно возмущающих душу случаях наказаний шпицрутенами.
В бытность деда главным доктором московского военного госпиталя (в 30-х и 40-х гг.) ему приходилось перевидать тысячи наказанных, которые после экзекуции отправлялись в госпиталь на излечение. В некоторых случаях, которые, однако, встречались часто, отдавалось приказание совершать экзекуцию в отсутствии врача, т. е. забить до смерти.
Обыкновенно же, если наказуемый лишался чувств, и нюхательные средства не помогали, присутствующий врач имел право остановить наказание и отправить наказуемого в госпиталь. Там залечивали избитую спину, подстригая нараставшее дикое мясо, "дабы оно не уменьшало чувствительности спины", и снова выводили осуждённого на экзекуцию дополучить известное число ударов. Наказание, таким образом часто производилось в несколько приемов, что при виртуозности исполнителей еще более усугубляло муку, чем наказание в отсутствии врача.
Особенно запал в мою душу следующий рассказ деда.
Молодой солдатик за какую-то провинность был приговорен к минимальному по закону числу шпицрутенов, а именно к 500 ударам. Он страшно боялся. В тюрьме арестанты научили его ударить по лицу начальствующего при исполнении приговора офицерика и сорвать с него эполеты.
По закону, наказание "в случае учинения нового преступления" отлагалось, наряжалось новое следствие и суд, и затем назначалось новое уже наказание по совокупности. Солдатик так и поступил, как ему посоветовали.
Будучи приведен на место казни, он обратился к назначенному исполнять приговор прапорщику с заявлением, что "имеет сообщить ему на ухо нечто весьма важное", и когда тот приблизил свое ухо, то ударил его по лицу и сорвал с него погоны.
Юный прапорщик пришел в ярость и распорядился забить несчастного шпицрутенами насмерть. При докладе об этом государю последовала резолюция: "Собаке-собачья смерть. Прапорщику И. объявить, чтоб в будущем не был столь любопытен".
При Александре II вера в силу устрашения была несколько поколеблена, был поднят вопрос "об отмене тяжелых телесных наказаний", число назначавшихся ударов "уменьшалось монаршей милостью". Но добродушный по натуре Александр II не ведал и не понимал, что уменьшая число ударов, даже наполовину, он сплошь и рядом не избавлял от "квалифицированной смертной казни", так как присужденные к 6000 например, ударам, не выносили и тысячи, остальные удары наносились уже по трупу.
В царствование царя-освободителя осталось для меня памятно наказание в Москве пожарного. Об этой ужасной истории много тогда говорили в обществе, уже настроенном довольно либерально.
В бытность в Москве обер-полицмейстером Беринга (здесь Алексей Александрович Тимашев-Беринг), пожарный, имевший знак отличия орден св. Анны, а посему изъятый от "телесного наказания без суда", дал Берингу пощечину и сорвал с него генеральские эполеты за то, что тот, вопреки закону и всякой справедливости, приказал наказать его без вины, не желая слушать оправдания, 500 ударами палок.
За такое преступление несчастный был присужден к 3000 шпицрутенов, но выдержал только 2000, так жестоко было наказание. Случай этот, имевший место в начале освободительной эпохи, возмутил общество, но для главных виновников прошел бесследно, и даже не воспрепятствовал дарования им высоких монарших милостей к ближайшему наградному дню.
В то время в многочисленных учебных заведениях в Петербурге, принадлежавших к разным ведомствам и организованных по большей части "на военную ногу", хотя ведомства эти как, например, Горное, Путей Сообщения, Лесное, Межевое, Внутренних Дел (Строительное училище), ничего общего с военным делом не имели, воспитывалось немало моих родственников и свойственников со стороны матери.
Многие из них приходили к нам в отпуск по праздникам, с другими мы часто встречались в родственных домах, навещали их в учебных заведениях, когда они почему-либо не могли пользоваться праздничным отпуском. Родители мои любили принимать у себя молодежь и умели относиться к ней доброжелательно.
Со своей стороны молодежь охотно поверяла нашей матери свои школьные невзгоды, прося в случае нужды о заступничестве перед школьным начальством, в чем мать никогда не отказывала, хотя провинности просителей подчас были мало извинительны.
Насколько я помню, ходатайства эти в большинстве случаев достигали цели, что объяснялось главным образом тем, что мать была в то время очень видная и красивая молодая женщина и своей красотой и светскостью сильно импонировала распинавшимся перед ней в галантности "школьным бурбоном".
Я помню, как один из близких ее родственников выбил случайно в драке глаз своему товарищу по школе гвардейских прапорщиков (так называлось тогда Николаевское кавалерийское училище). За это его сперва хотели отдать в солдаты. Потом решили выпороть перед фронтом, что являлось сугубой формой телесных наказаний в войсках и учебных заведениях и производилось с утонченной жестокостью.
Получив известие о предстоящем молодому человеку (ему было с небольшим 16 лет), наказании, мать тотчас же отправилась к директору школы генералу Сутгофу (Александр Николаевич) и взяла меня с собою. Она долго и горячо умоляла Сутгофа пощадить виновного, старалась убедить его в неумышленности поступка.
Сутгоф, внушавший мне своим видом безграничный страх, долго не сдавался, но в конце концов уступил и обещал в наложение наказания ограничиться снятием погон и продолжительным лишением отпуска.
Продолжение следует
