7. Снова неволя
На берегу увидел рыбацкую хижину. Видно было, что в ней давно никого не было. Толкнул дверь, и она со скрипом отворилась. Вошел внутрь. На полу валялись изломанные корзины, когда-то служившие рыбакам для хранения рыбы. Около стены виднелся топчан, сбитый из досок.
Бросив на топчан пустую сумку, вконец обессиленный, голодный, лег и моментально уснул. Сколько проспал – не знаю. Но проснулся от неясного шума. Понял, что со мной что-то произошло. Хотел встать, опустить ноги на землю – и не смог: они оказались связанными. С улицы доносилась чужая речь. Я окончательно пришел в себя, взглянул в проем двери и увидел румынских солдат, о чем-то переговаривающихся. Ужас охватил меня: снова неволя, побои, издевательства. Я знал, что румыны сдадут меня немцам, а те побег не прощают.
Стоявший у двери солдат скомандовал:
– Выходи на улицу!
Я с усилием опустил спутанные ноги. Рукой показал на них, дав понять, что идти не смогу. Разрешили развязать. Вышел из хижины, взглянул на небо, и такая тоска охватила меня!
Удар прикладом в спину вывел из оцепенения. Меня повели к видневшемуся невдалеке селу. По дороге встречались нам идущие с уборки люди, с граблями, серпами, что-то спрашивали у солдат, с интересом меня рассматривали.
Когда вошли в село, я уже ругал себя на чем свет стоит за беспечность. Разве нельзя было в другом месте, более безопасном, дождаться темноты? Ночью переплыл бы реку и стал свободен.
Вышли на центральную площадь села. Над большим каменным зданием развевался красно-желто-зеленый национальный флаг, над крыльцом висела табличка «Примерия» (управа).
Вошли во двор. Один из солдат пошел доложить шефу, другой же, открыв засов железной двери, толкнул меня в подвал. От сильного толчка я поскользнулся и упал на пол. Удушливый запах неубранных нечистот проникал глубоко в легкие, вызывая кашель. Это была первая тюрьма в моей жизни.
Когда глаза привыкли к темноте, увидел в углу еще двух заключенных. Они подвинулись, дали мне место около себя и участливо спросили:
– Ты кто будешь?
Я назвал себя. В свою очередь спросил их:
– А вы?
Один назвался Никитой, другой – Иваном. Никита, шепелявя, рассказал, что они сбежали из лагеря Бельцы, да на реке их поймали.
Подвал, куда нас заперли, был без окон, с земляным полом. Стены и сводчатый потолок – сырые, с них капало. Было очень холодно.
Скоро загремел засов на двери. Она открылась – в проеме стоял солдат, требуя меня на допрос. То ли от истощения, то ли от страха, закружилась голова. В подошвы впились тысячи искр. Но все же мысль работала: как вести себя? Как не проговориться, что я из лагеря Васлуй?
Конвоир защелкнул металлические наручники и тычком приклада в спину приказал следовать к зданию. Остановились около обитой черным дерматином двери. Конвоир постучался и, получив разрешение, втолкнул меня в кабинет. Сам остался ждать.
За массивным столом сидел полный офицер в звании лейтенанта. Рядом в гражданском костюме стоял переводчик. Он подошел ко мне и на ломаном русском языке спросил:
– Куда шел?
Я промолчал. Снова тот же вопрос. Сидевший за столом офицер, видя, что я не собираюсь отвечать, коршуном подлетел ко мне, с силой ударил в подбородок, сбил с ног. Стал бить, стараясь попасть в лицо, обливая при этом потоком ругательств.
От ударов меня затошнило, голова закружилась. Я уже не мог определить, где больнее. Боялся, что прикончит. Офицер крикнул солдату, чтобы тот увел меня в камеру.
Лежащие в углу пленные помогли мне лечь. Тот, что шепелявил, Никита, произнес:
– Здорово тебя, браток, румыны отделали.
У меня действительно все было разбито: нос, губы, по спине стекала кровь. Так прошел первый день. Ночью долго не мог заснуть, все тело болело. Казалось, что лежу на раскаленных углях. Нос и губы распухли. Нужно было бежать как можно скорее.
– Ребята, вы не спите? – это спрашивал Никита. – Кто из вас знает, сколько километров до Одессы?
Понял, что мои товарищи думают о том же.
Наш разговор прервался. За дверью послышались шаги, затем лязг открываемой двери. Солдат принес ведерко воды и три кусочка мамалыги. Все оставил на приступке и молча удалился, снова заперев дверь.
– Жратву принесли, – обрадовался Никита, поспешно забирая принесенный ужин.
Раздав всем по куску мамалыги, первым же и начал есть. Но, откусив, зло выругался и бросил кусок на землю. Я тоже есть не смог: мамалыга была протухшая, сильно пахла, видимо варили ее давно и решили скормить нам. Мы побросали куски на пол, ближе к параше, напились воды и улеглись спать.
Утром открылась дверь, лучи солнца осветили камеру.
– Русские дьяволы, выходи на волю!
На дворе стояла машина. Нам надели на ноги кандалы и посадили в машину. Рядом сели два конвоира. Приказали не разговаривать. Дорога не была долгой. Приехали в небольшой городок Браил. Около привокзального сквера машина остановилась, нас высадили.
Жители с интересом смотрели на нас, с разрешения конвоира подходили, давали кусок хлеба, мамалыги. Наблюдали, как мы быстро расправлялись с хлебом. Каждый из нас позабыл, когда ел его в последний раз.
Скоро подошел поезд. Мы вошли в вагон, заняли места у двери в купе. Поезд тронулся. За окном остались провожающие, кому-то махали, прощаясь. Среди них были и те солдаты, что везли нас до города.
Начался обычный многоголосый шум, говор на чужом языке. Пассажиры устраивались на местах, кое-кто раскладывал на столиках провизию, возбуждая в нас аппетит. Голод мучил страшно.
Но постепенно все затихло, вагон засыпал. Мои товарищи притворились спящими. Конвоир заснул, привалившись ко мне, не выпуская из рук винтовку. Никита глазами показал, что они уходят. Я дал знак, что понял. Как мне хотелось быть рядом с ними! Но уйти с ними не мог: конвоир держал меня крепко. В жандармерии терпел, а сейчас я плакал – от зависти и обиды. Вспомнился Севастополь, Херсонесский мыс. Почему я остался жив? Чтобы надо мной свистела плетка? Но я еще не знал, какие испытания меня ждут впереди.
Первым тихо поднялся Никита, прихватив с собой ранец спящего конвоира. За ним осторожно, чтобы не гремели колодки, пошел его друг. Оба тихо выскользнули за дверь.
Под стук колес я задремал. Конвоир спал, похрапывая. Светало. Поезд резко остановился, и мой сопровождающий проснулся. Вначале он еще не понял, что произошло, куда делись двое русских. В страхе на весь вагон закричал:
– Убежали, русские черти!
На его крик подняли головы пассажиры, не понимая, что кричит солдат. Узнав причину раздражения, сочувственно кивали головами, сожалея о случившемся, читали молитву. В глазах некоторых видна была откровенная радость:
– Господи, святая Мария, да помоги им господь!
Солдат в раздражении сильно ударил меня в лицо. Из чуть зарубцевавшихся ран брызнула кровь. Еще сильнее он разошелся, когда увидел, что пропал рюкзак. Тряхнув меня с силой, приказал выходить из вагона.
На перроне я успел увидеть вывеску: «Тимишера». Толпились мужчины и изящно одетые женщины. Они с интересом смотрели на меня, смеялись над разбитым в кровь лицом.
Мы шли долго. Вышли к монастырю, окруженному рощей. Правее были видны бараки, в четыре ряда обтянутые колючей проволокой. По углам стояли сторожевые вышки – все это напомнило мне Васлуй. И такая меня охватила тоска!
Здешние солдаты не походили на тех, что были на фронте, – здоровые, крепкие. Их офицеры выглядели щеголевато, в обтянутых брюках, начищенных до блеска сапогах.
Кабинет, куда меня привели, был со вкусом отделан, и не верилось, что здесь могут вестись допросы. За столом сидел полный пожилой человек в гражданском костюме, не похожий на румына. Позднее мы узнали, что это был белоэмигрант граф Скворцов. Увидев меня, он поднялся из-за стола и на чистейшем русском языке сказал:
– Ну-с, начнем-с. Ваша фамилия, имя?
Я ответил. Последовал другой вопрос:
– Кто были те, что сбежали из вагона? Почему вы не пошли с ними?
Меня охватила ненависть к этому барину, предателю Родины, и я ответил ему:
– Если бы смог, тоже ушел бы.
Скворцов от моих слов стал пунцовым. Он вытащил из кармана платок, вытер вспотевший лоб, схватил со стола плетку. Посыпались удары. Сильным ударом в челюсть меня сбили с ног. Бил Скворцов по чему попало. В тот момент я думал только об одном: лишь бы не вышиб глаз. Слепому мне не добраться до дома. Вскоре я потерял сознание.
Когда пришел в себя, увидел, что стою босыми ногами на цементном полу, кандалы сняты. Темнота. Перед глазами железная дверь с глазком посередине. Понял, что стою в карцере, в бетонном ящике. Воздух вонюч настолько, что по всему телу идет дрожь, ноги сводят судороги. Попытался согреться движением ног и не смог этого сделать – размеры ящика не позволяли. Охватило какое-то тупое безразличие.
Сколько так простоял – не помню. Очнулся от лязга открываемой двери.
Когда ее отворили, я вывалился на пол. Румын-надзиратель облил меня водой, и я открыл глаза. Увидел еще двоих солдат. От слабости не смог самостоятельно подняться. Тело было непослушное, каждое движение причиняло боль.
Меня подняли и привели на лагерную площадь, где уже стояли узники в лохмотьях. На некоторых были серые полосатые костюмы, на ногах – деревянные колодки. Вдоль рядов бегали полицаи, выпрямляя ряды. Зачитали приказ коменданта, который гласил:
– За совершенный ранее побег из лагеря и содействие побегу из вагона группы пленных с кражей военного имущества (ранец конвоира) приговаривается настоящим приказом к 25 розгам и двум месяцам тюрьмы.
Солдат, привязав меня к скамейке, встал рядом. К нему присоединилось еще несколько человек.
У каждого в руках была ременная плетка. Вначале я пытался считать удары, но с каждым взмахом делать это становилось труднее. Сжав до боли зубы, на семнадцатом ударе счет прекратил.
…Очнулся я в камере с решетчатым окном под потолком. Лежал на животе. Спина горела огнем, все тело ныло. Рядом со мной на гнилой соломе лежали еще три узника с худыми обросшими лицами. Особенно большая борода была у крайнего узника. Они тихо разговаривали.
– Здорово его румыны отделали, – услышал я.
Попытался повернуть голову, но рассеченная спина не позволяла этого сделать. Постарался припомнить, что со мной произошло, как я оказался здесь, но всего вспомнить не смог.
Новые мои товарищи постарались мне как-то помочь: подложили солому под голову, поправили сбившуюся гимнастерку, напоили. Сосед с большой бородой сочувственно произнес:
– Мы думали, что ты не отойдешь… А звать-то тебя как?
Я назвался.
– А меня зови просто Савельич.
Познакомился я и с другими заключенными.
Медленно, но я шел на поправку. Все время хотелось пить. Надзиратель приносил в камеру скудный завтрак – небольшую порцию мутной воды, именуемой кофе. Ее я быстро выпивал, а мамалыгу отдавал товарищам. Они же мне отливали часть своей порции от обеда. И еще очень хотелось выйти из душной камеры на свежий воздух, посмотреть на небо, погреться на солнышке, пройтись по земле. Но я еще не знал, что придется учиться ходить заново. Оказывается, это трудное дело. Я сильно ослаб, не мог самостоятельно подняться, даже опираясь на стену. Помогали товарищи. Чаще других подходил ко мне Савельич, к которому я успел привязаться. Позднее эта привязанность перешла в дружбу. Он помогал мне ходить. Сначала от стены пять шагов, отдых и пять шагов назад. И постепенно мои ноги стали чувствовать тяжесть, и я смог ходить самостоятельно.
Закончился срок у двоих наших товарищей, их выпустили в общую зону. Мы остались с Савельичем одни. Подолгу беседовали, не боясь, что нас услышат. Полностью доверяли друг другу.
Истек срок и нашего заточения. В первый же день выхода из камеры мы долго гуляли по лагерю. Я был еще очень слаб, порой кружилась голова, Савельич заботливо меня поддерживал.
…Подошла зима 1943 года. Уже месяц, как нас гоняют на ремонт трамвайной линии. Холодно, многие заболевают, и их отправляют в лазарет, да еще никто оттуда не возвращался. Иногда нам во время работы перепадает кусок хлеба от горожан или початок кукурузы. А однажды кто-то бросил сверток с хлебом, в котором была записка, тут же исчезнувшая в кармане Савельича. Вечером, прочитав ее, мы узнали, что Советская армия разгромила под Сталинградом 360-тысячную армию Паулюса. Это радостное сообщение с быстротой молнии облетело весь лагерь. Отношение к заключенным с этого дня явно изменилось. Палка и плетка применялись гораздо реже. Присмирели и полицаи.
Однажды утром после проверки на работу никого не послали. В бараки принесли ножницы и бритвы, приказали привести себя в порядок. Мы с недоумением пожимали плечами, строили догадки. Пришли к выводу, что немцам на фронте дают прикурить.
Парикмахеры в каждом бараке нашлись тут же. После стрижки мы не узнали друг друга. Истощенные узники были с большими головами, тонкими шеями, заострившимися носами. Оказалось, что Савельич, мой друг, был совсем не старым, а довольно молодым, с красивым волевым лицом человеком.
После стрижки нас повели в баню, о которой не знал ни один узник. Отсчитав партию по 50 человек, румыны приказали перед входом раздеться и пройти внутрь, где было не теплее, чем на улице. Под потолком висели «отростки». Вошли в баню два румына в резиновых сапогах, открыли все вентиля, и сразу из десятков труб хлынула ледяная вода. Кто сумел удержаться на ногах, пробежал через облако брызг в другое помещение. А тот, кто упал, барахтался в холодной воде. Румыны, глядя на них, смеялись. В соседнем помещении лежали полосатые куртки, брюки и деревянные башмаки-колодки. Тут же лежали круглые полосатые береты, похожие на колпаки.
Тот, кто оделся, подходил к писарю, который краской ставил на куртке лагерный номер. Вся процедура заняла несколько минут. До «бани» у нас была армейская одежда, хотя и рваная, но своя, русская. Были фамилии, имена. В полосатых же костюмах мы все стали одинаковыми.
Нас построили, несколько раз пересчитали, приказали ждать. Вышел комендант лагеря Чекан. Полицаи, увидев его, зашептались, стали поправлять ряды. Майор подозвал писаря с книгой, тот стал называть номера, и вызванные отходили в сторону. Вызвали и нас с Савельичем.
Затем вывели за ворота и посадили в машины. Вначале мы ехали по тем же улицам, по которым меня везли в лагерь восемь месяцев назад. Потом свернули в центр города и въехали на привокзальную площадь. К пассажирским вагонам были прицеплены еще два товарных. Нас быстро погрузили в них, и поезд тронулся. Часа через два состав остановился на небольшой станции Джамболия, где наши вагоны отцепили. За станцией виднелся завод с высокими кирпичными трубами. Нас повели по центральной тихой улочке чистенького городка, застроенного одно- и двухэтажными домами с острыми высокими крышами, крытыми красной черепицей.
Нестройный перестук деревянных башмаков будил тишину. Узники еще не научились ходить в них, старались делать упор на носок, а потом наступать на пятку. Получался двойной удар по мостовой. Это вызывало смех у стоявших вдоль улицы редких горожан.
Мы остановились за городом около низкого одноэтажного кирпичного флигеля, обнесенного со всех сторон колючей проволокой, как лагерный барак. За ним виднелись заводские корпуса и две большие кирпичные трубы.
Нас разделили на группы по десять человек, определили по комнатам с одним небольшим зарешеченным окошком, выходящим на заводской двор.
Я старался не отстать от Савельича, чтобы попасть с ним в одну комнату. Это удалось. Мы заняли двухъярусную кровать, на которой лежала охапка соломы. Через некоторое время в комнату вошел старший сержант конвоя в сопровождении переводчика и объявил, что мы будем работать на кирпичном заводе господина Латая. Ознакомил с распорядком дня: подъем в шесть часов утра, завтрак, затем работа. Обед – в 12 часов. В 18 часов – окончание работы и ужин. На прощание переводчик сказал: «Доброй ночи!» – и вместе с сержантом удалился.
Все это было как во сне. Пожелания доброй ночи мы не слышали с тех пор, как уехали из дома.
Утром нас разбудил заводской гудок. И сразу же в дверь забарабанили солдаты с криком «Подъем!», хотя уже никто не спал. Было приказано выйти на утреннюю проверку, а затем на завтрак. Пища здесь мало чем отличалась от лагерной. Но на маленький кусочек хлеба намазывали тонкий слой маргарина.
На заводе нас опять разделили: одну группу поставили к прессам, другую – в сушильный цех, а третью, более многочисленную, отправили в карьер на добычу глины. Я попал на пресс. Нужно было брать с конвейера кусок глины и направлять его под пресс. Когда оттиск черепицы готов, двое других должны направить его в сушильный цех. Работа была изнурительной, руки быстро наливались свинцом. В барак приходили страшно уставшие, проглатывали скудный ужин и валились на свои топчаны, засыпая мертвецким сном. А утром все начиналось сначала.
Но постепенно работа втянула, мы и не заметили, что на дворе уже весна. Рабочие тоже к нам привыкли. Несмотря на предупреждения солдат, можно было услышать и перепалки. И шутки. У румынских рабочих, особенно женщин, каждый раз находился предлог о чем-либо расспросить нас. У каждой на восточном фронте был или сын, или муж, брат или жених.
В один из дней, когда из-за отсутствия глины остановился конвейер, я сел на раму пресса. Друзья мои ушли в дальний конец цеха поболтать с товарищами. Вдруг кто-то мне в спину бросил кусочек глины. От неожиданности я вздрогнул, посмотрел по сторонам. Недалеко от меня стояла улыбающаяся девушка. Помня предупреждение сержанта, я поднялся с места, но подойти не решился.
– Комраде, – показала она на сложенную штабелем черепицу.
Там я увидел небольшой сверток, в котором нашел немного хлеба и брынзы.
Пустили конвейер, все встали на свои места. После работы я рассказал Савельичу об этом случае. Боялся, что он не одобрит моих действий, но в ответ услышал успокаивающие слова:
– Пользуйся моментом, постарайся ближе с ней познакомиться. Это сейчас очень важно.
С тех пор в кусочки глины девушка стала вкладывать записки. Так установилась связь с внешним миром. Почти ежедневно мы получали сведения о положении на фронтах, узнали от румынских друзей о разгроме немцев на Кавказе. Настроение поднялось, мы стали чувствовать себя бодрее.
Но мысль, что мы работаем в далекой Румынии, а не у себя дома, не давала покоя. Как-то раз, оставшись вдвоем с Савельичем у пресса, мы разговорились, и он дал понять, что пора сбавить темп. Я сначала не понял, о чем он говорит. Но Савельич на ухо мне прошептал, что это мнение комитета. Я узнал, что, оказывается, и здесь, в плену, есть люди, которые продолжают бороться. Комитет решил, что в прессовочном цехе заключенные должны ослаблять крепление гипсовых форм, в результате чего во время обжига изделие будет коробиться, и его переведут в брак. А группа, работающая в карьере, должна по возможности выводить из строя ножи, режущие глину. В сушильном цехе готовую продукцию складывать в штабеля выше обычного, тогда она будет рассыпать при малейшем движении.
Но это не прошло бесследно: увеличением брака заинтересовалась администрация завода. Правда, она не смогла выявить организатора саботажа, хотя опрошен был каждый русский, работающий на заводе. А многие и не знали его. А им был офицер Советской армии Александр Завадский.
Окончание следует...
Автор: Герман Баканов
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого!
