5. НЕВОЛЯ
Тихо. Стрельба прекратилась, развеялось облако дыма. Постепенно стал приходить в сознание. Попытался встать, но голова закружилась, и я снова упал, больно ударившись головой о камни. Опять наступила тишина, хотя на самом деле стоял многоголосый гомон. Гитлеровцы пристреливали оставшихся в живых раненых солдат. Придя в себя, услышал рядом чужую речь:
– Русс, ауфштейн!
На голос открыл глаза. Передо мной стоял немец, держа ногу в грязно-коричневом сапоге у меня на груди. От нее пахло чем-то неприятным. Немец направил на меня автомат и произнёс:
– Иуде? Коммунист?
Я стал подниматься. Сапоги с моих ног были сняты. Меня босого, еле державшегося на ногах повели к колонне пленных. Там я увидел своих бойцов из дивизиона: Полетаева, командира тяги, и старшего лейтенанта Реуданика, на которых были белые повязки полицаев. Во время боёв на Херсонесском мысе они пропали, и все считали их убитыми. Негодованию нашему не было предела.
Стояла нестерпимая жара. Казалось, что всё живое ищет спасения от неё, но тяжелее было не столько от жары, сколько от сознания, что ты теперь не принадлежишь себе. Больно было видеть, как разрушен город: улицы завалены битым кирпичом, щебнем, везде валялась искорёженная техника. И трупы, трупы, трупы…
Колонну построили и повели через весь город. Отдельные жители уныло смотрели на проходившую колонну, надеясь увидеть близких или знакомых.
За городом нас встретили огороженные колючей проволокой сторожевые вышки, немцы, прогуливающиеся в металлических касках. Это был первый лагерь по пути в неволю.
Рано утром, когда ещё не высохла роса, ударами в спину немцы стали всех выгонять за ворота, строить в колонну и с криками «Шнель! Шнель!» погнали по Ялтинскому шоссе на Бахчисарай. По дороге нас обгоняли машины с прицепленными орудиями. Немцы, смеясь и гогоча, фотографировали колонну.
– Русски капут, буль-буль! – и бросали в пленных пустые консервные банки, остатки яблок.
Могли ли мы тогда предположить, что через несколько десятилетий нам, ветеранам обороны Севастополя, будут демонстрировать эти киноленты, нашедшиеся у немцев в архивах кинохроники?
Конвоиры шли в шортах, в гимнастёрках с засученными рукавами, без конца отстёгивали фляги с водой. А мы смотрели на них с завистью, мечтая о глотке воды. Шли в колонне по пять человек. В нашей пятёрке было четыре человека из дивизиона, и мы держались друг друга. К нам ещё примкнул тяжело раненный матрос с крейсера «Красный Крым». Тельняшки на нём не было, вся грудь была перебинтована. Нелегко ему давался каждый километр тяжёлого пути. После очередного привала матрос совсем занемог. Товарищи помогали ему идти, брали под руки. Но к вечеру ему стало совсем плохо, и он попросил оставить его на обочине дороги. Перед тем как выйти из колонны, он попрощался с каждым из нас и, шатаясь, прихрамывая, вышел. К нему тут же подошёл конвоир, послышалось рычание собаки и крик:
– Хальт!
Но матрос продолжал сидеть, глазами провожая проходившую колонну.
Послышалась короткая очередь – матрос упал на землю. Пленные видели, как кровь по виску стекала на забинтованную грудь.
Шли до ночи. Когда стемнело, показались огни Бахчисарая. За городом нас опять ждал лагерь, опутанный колючей проволокой.
За воротами нас встретили немецкие офицеры в чёрной форме с эмблемой «СС» в петлицах. Рядом с ними стояла другая группа разношёрстно одетых врагов. И среди них мы увидели Реуданика и Полетаева.
Гестаповец на ломаном русском языке объявил:
– Коммунисты, комиссары, евреи, два шага вперёд!
Наступила гробовая тишина. Никто не шелохнулся. Тогда гестаповец поманил к себе Полетаева, и тот пальцем указал на коммунистов из нашего дивизиона – шофёра Сергеева и наводчика установки Бачиева. Гестаповцы подлетели к ним, выдернули из колонны и втолкнули в отдельную загородку из колючей проволоки, предварительно раздев до нательного белья. Утром их должны были расстрелять. Но ночью, рискуя жизнью, к ним пробрался санитар дивизиона Александр Климов, вывел через слабо натянутую в одном месте проволоку в общую зону. Немцы их не хватились и с рассветом оба товарища ушли с нами в Симферополь.
К полудню третьих суток мы подошли к окраине Симферополя. Город, казалось, вымер. Но это только казалось. Первыми нашу колонну заметили ребятишки.
– Пленных ведут! Наших пленных! – кричали они.
На ребячий крик выбегали из домов женщины. Всматривались в измученные, обросшие щетиной лица. Одна из женщин, несмотря на окрики, подошла к одному немцу и стала ему объяснять, что пленные хотят пить. В руках у неё было ведёрко с водой. Но конвоир ударом ноги вышиб ведёрко из рук женщины. И снова окрик:
– Русски, вег, вег!
Прошла неспокойная ночь. А утром нас погрузили в товарные вагоны.
…С грохотом захлопнулись двери, лязгнули буфера, и поезд медленно, постепенно набирая скорость, повёз нас в неизвестность. В небольшом зарешёченном колючей проволокой вагоне было человек 70, не было места даже сидеть. Здесь собрались бойцы из разных частей: моряки, артиллеристы, сапёры, пехотинцы.
Я занял место у окна. Рядом со мной примостился раненый матрос. От его забинтованной ключицы шёл тяжёлый запах. Матрос, кусая пересохшие губы, часто здоровой рукой вытирал холодный пот со лба. Мы не знали друг друга, но общая беда нас сблизила. Я сочувственно спросил:
– Что, тяжело?
– Нелегко, когда плечо разворотило, – ответил тот.
Мы познакомились. Его звали Андреем. И он рассказал, что в последние дни, когда стояли на Сапун-горе, в их блиндаж угодил снаряд. Все погибли, его и товарища ранило: того осколками в грудь и ноги, его вот оставили без руки. Каждый рассказал о себе, о своей довоенной жизни. Андрей работал поваром в ресторане в Одессе, оттуда же и был призван в армию. После обучения был зачислен на крейсер «Красный Крым».
Стоявшие рядом прислушивались к нашему разговору. Один из бойцов попросил махорки на закрутку. Андрей здоровой рукой достал кисет и отдал ребятам. И махорка быстро пошла по рукам, обратно к хозяину не вернулась.
– Осталось от друга, он…
– Убит гитлеровцами по дороге к Симферополю, – закончил я, вспомнив матроса, которого мы вели под руки.
После курения повеселели, подобрели. Потеснились, попробовали усесться и завели разговор: кто откуда, кто где служил, как попал в плен… Лишь об одном никто не говорил: коммунист он или нет. И ребята нашего дивизиона не могли сказать, что они «катюшники», – это было большим секретом.
Скоро разговор в вагоне затих. Измученные люди задремали. Тревожная тишина навевала уныние. Сквозь дремоту работала мысль: всё это страшный сон. Зрело решение: нужно бежать. А куда? А как? С этой мыслью я засыпал и просыпался.
Утро не принесло облегчения. Поезд мчался мимо белых хат. Война и здесь прошла. Кругом была пустота. Пусто было и на душе. Плен лишил возможности защищать Родину. Втайне я завидовал тем, кто с победой дойдёт до Берлина, вернётся домой победителем. С гордостью они будут говорить, что сделали всё для разгрома врага. А что я скажу? Был в плену? Работал на немцев? Как я буду смотреть в глаза близким? И всё более крепло решение бежать. Бежать! Во что бы то ни стало!
С этой мыслью я отошёл от окна, вернулся на место. Андрей сильно стонал. Бредил, просил пить. Под вечер успокоился. А ночью ему опять стало плохо. Чуть рассвело, он взглянул на нас как-то странно, словно прощаясь, да так и остался лежать с открытыми глазами. Его перенесли на середину вагона.
Шли четвёртые сутки пути. От жары и вони было невмоготу. Всех тянуло к окнам. Из-за этого начались перебранки, каждый старался занять место у окна. Немцы на остановках двери не открывали, вагон не убирался. После Андрея умерло ещё двое. Трупы разлагались, делая воздух ещё тяжелее. Кому-то нужно было проявить инициативу, но люди боялись открыться. И тогда поднялся политрук нашего дивизиона Ковалёв.
– Товарищи! – громко произнёс он. – В нашем вагоне едет много раненых, им труднее. Без помощи, еды, воды им не добраться до места. Умерло три человека, может быть больше, если мы не позаботимся о них. Предлагаю перенести раненых к окну.
И на просьбу политрука откликнулись. Пленные стали отходить от окна, уступая место больным. И всё же один упрямо продолжал стоять у окна. На просьбу отойти закричал:
– А не отойду! Я первым занял это место и не хочу погибать из-за других.
Ковалёв, поправив гимнастёрку, резким голосом скомандовал:
– Встать! С вами разговаривает командир. Освободите место у окна!
Этот голос заставил многих поднять головы – так давно они не слышали воинской команды. С любопытством рассматривали человека, рискнувшего открыться, обеспокоенного положением раненых бойцов.
Тот, который не хотел отходить от окна, что-то хотел сказать, но перед ним встала могучая фигура наводчика дивизиона Белобородова. Тот взял скандалиста за ворот, дёрнул на себя и пинком откинул на середину вагон. Упав, этот боец прохрипел:
– Приедем на место, вы получите всё сполна. Первым скажу, что вы коммунисты.
А наутро появился ещё один труп. И никого не интересовало, кто расправился с этим человеком.
Под вечер прибыли в Николаев. Поезд остановился.
– Кто из Одессы? Кто из Николаева? – перекличка ранила сердце, вызывая тоску по свободе.
Открылись двери, впустив свежий воздух. Румынские солдаты ворвались в вагон, пересчитали пленных. Убрали трупы. Состав тронулся дальше. После ещё двух остановок прибыли в Одессу. Смельчаки на платформе пробовали передать пленным продовольствие. Но удавалось это единицам. Получившие хлеб делили его с товарищами.
Недолго стоял поезд. И снова гудок, и состав повёз нас дальше на запад.
Через два дня прибыли в Румынию. Только поезд остановился, как за окном раздались крики и ругательства, лай немецких овчарок.
– Репеде, репеде, русули дрожу! («Скорей, русские черти!»)
Узники, стоя на перроне, с любопытством рассматривали местечко, куда их привезли. Справа виднелся вокзал с интересным названием «Васлуй». Далее – небольшой парк, за ним белые хаты, утопающие в зелени. Мы держались вместе.
Не было с нами только нашего командира – его мы оставили в Николаеве.
6. ВАСЛУЙ
В голове колонны шагал румынский офицер, размахивая плёткой, рядом шел солдат с автоматом, держа на поводке собаку. Офицер кричал, что медленно движемся, сыпал ругательства. Часто слышалось слово «камфара». Позднее узники так и прозвали его – Камфарой.
Шли недолго. За городом мы оказались у ворот лагеря, опутанного колючей проволокой. На сторожевых вышках были установлены прожектора и пулемёты. Подойдя к баракам, увидели обросших худых людей. Нас пересчитали. Счёт у румын явно не сходился, так как по дороге в каждом вагоне были умершие.
В бараке мы – политрук Ковалёв, наводчик Белобородов, водитель установки Борис Раскатов и я – держались вместе, постарались и устроиться рядом. К нам примкнул ещё и подводник Александр Попов. Плотно прижавшись друг к другу, сидели мы, думая каждый о своём. Мысль о побеге не выходила из головы. Было тихо, только стоны раненых нарушали тишину. Мучила жажда, хотелось есть. Но тяжелее всего было от мысли, что ты в неволе. Потихоньку задремали. Но это не был сон. Одолевали кошмары.
Утром нас с ругательствами выгнали на улицу, построили в колонны. Вдоль них бегали писари с бумагой, спрашивая каждого его имя, фамилию, часть, где служил. Другие краской ставили на одежде номера. С этого времени у нас не было имён – только номера. По ним нас вызывали, по ним наказывали за малейшую провинность. Попутно писари и полицаи за пайку хлеба выторговывали грязную рубаху или солдатские брюки, а затем перепродавали румынам за деньги.
Переписав всех, нас оставили стоять под палящим солнцем. Долго никто не появлялся. И только когда раненые начали падать, теряя сознание, из комендатуры вышла группа румынских офицеров. Камфара приказал всем догола раздеться для проведения обыска. Осмотр продолжался несколько часов. Солдаты и полицаи выворачивали карманы, заглядывали под мышки. Забирали всё, что не забрали немцы в Бахчисарае. В огонь летели оставшиеся кусочки бумаги, карандаши. Семейные фотографии. Только под вечер дали команду развести всех по баракам. Мы, к счастью, оказались вместе. Заняли места, легли на подстилку, пахнущую хлоркой, и, уставшие, голодные, быстро уснули.
Утром картина повторилась. Лагерные полицаи с криками и ругательствами ворвались в бараки, выгнали всех на улицу. Пересчитали и погнали к сараю, именуемому столовой. Строем провели мимо котлов. Кто был с котелком или с консервной банкой, подходил к ним, получал небольшую порцию баланды и кусок тёмно-серого месива – мамалыги, как называли его румыны, быстро на ходу проглатывал и вставал в строй. Это был завтрак. Но и обед, как мы узнали потом, мало чем от него отличался.
Наша группа должна была вместе со всеми добывать в карьере камень. Вместе с нами в колонне шёл узник с бледным до синевы худым лицом и впалой грудью. Его всю дорогу мучил сухой удушливый кашель, и время от времени он сплёвывал на землю красную мокроту. По дороге в карьер он нам и рассказал о порядках в лагере, предупредил, что бьют здесь за всё: за то, что опоздал на проверку, неправильно повернулся, не отдал честь офицеру… Особенной жестокостью отличался оберлейтенант Думитрсону, нами прозванный Камфарой. Из-за плохого питания здесь узники быстро слабеют. Того, кто уже не может работать, помещают в лазарет, а оттуда в яму за проволоку. И добавил:
– В лазарет не советую попадать. Там условия ещё хуже, чем на работе. Работающему дают пайку хлеба, замешанного на древесной муке, а в лазарете не получишь и этого – только мамалыга.
Прошла неделя, как приехали в Васлуйский лагерь. На работе быстро уставали. Лица наши похудели, некоторые заключённые стали пухнуть от голода. От кувалды и кирки появились кровавые мозоли, впоследствии перешедшие в язвы. Инструменты от слабого удара со звоном отскакивали, и стоило больших усилий добыть карьерный камень. Та пища, которую мы получали, не могла восстановить силы.
Целыми днями до захода солнца мы работали под окрики конвоиров – капо. Конец работы возвещал колокол. Тогда мы брали в руки те камни, что добыли, и возвращались в лагерь, где их складывали в кучи. Это были горы камней. В лагере получали черпак баланды, 200 граммов хлеба и шли отдыхать. И так каждый день.
Расскажу, что такое баланда. В кипяток кладут немного крупы, чуть масла, соли, всё размешивают до однородной массы. Но лагерная баланда – это совсем другое. Во вскипячённую воду бросают зелёные стручки фасоли, иногда подсаливают. И всё.
День шёл за днём. Утром с криками, ударами палок выгоняли на работу, вечером же, если не было замечаний от капо, узники получали свою порцию баланды и валились на нары обессиленные.
Тот узник, который присоединился к нам в первый день, всё больше слабел. Но в лазарет категорически отказывался идти. Мы видели, как трудно ему добывать камень. От слабого удара глыба не разбивалась. Товарищи, работавшие рядом, старались помочь расколоть камень, вечером дотащить его до лагеря. Ни имени, ни фамилии своей он нам не сказал. В один из дней он не смог пройти и половину пути. И тогда он вышел из колонны и сел на свой камень. С тоской смотрел он на проходивших мимо товарищей по плену. К нему тут же подлетел конвоир с овчаркой, приказал встать, взять камень и догонять колонну. Но человек этот не подчинился и только ниже опустил голову. Конвоир спустил собаку. Она с рычанием набросилась на жертву и стала её рвать. Вначале узник как мог защищался, закрывал лицо руками, но скоро всё стихло.
На другой день, идя на работу, мы увидели на том месте тёмное пятно, лоскутки одежды да брошенный камень. Тяжёлое чувство охватило нас. Вот ещё один русский солдат остался лежать далеко от родины.
Этот случай многих заставил задуматься о своей судьбе. Мысль о побеге с новой силой охватила меня. Она преследовала всюду: и днём, когда долбил киркой камень, и ночью, когда сон не шёл.
Август на исходе, дни были удивительно однообразны. Старшим в нашей группе был политрук Ковалёв. Но это только мы знали, что он политрук. Для всех он был просто заключённый № 1130. Однажды, когда я шёл с ним в паре, решил поговорить, открыть свои мысли о побеге – мне нужен был совет старшего товарища.
Вырваться из плена – это совсем не просто. Я начал издалека, туманно говорить, но Ковалёв сразу понял, в чём дело. Подошёл ко мне настолько близко, что только я один слышал его.
– А как думаешь с питанием?
– Думаю через день откладывать пайку хлеба.
– Да, – задумчиво произнёс Ковалёв. – Это только сказать легко. А чувствуешь себя как?
– Пока ничего. А как вы себя чувствуете? Не согласитесь со мной пойти?
– Я? – он как-то странно на меня посмотрел. – Я не собираюсь. Сильно ослаб, не хочу быть обузой. Счастливого тебе пути!
О нашем разговоре политрук никому не сказал.
А мысли о побеге одолевали всё чаще. По ночам снились кошмары. Казалось, что меня догоняют собаки, рвут одежду. Во сне я часто вскакивал, пугая лежащих рядом товарищей.
Как-то на площадке, где происходило построение, офицер по кличке Чапа заметил, что я не снял фуражку после команды снять «капеллы» (пилотки). Он подлетел ко мне вихрем, ударом кулака свалил на землю и стал пинать, приговаривая:
– Русский чёрт! Русский чёрт!
Утолив злобу, приказал раздавать завтрак, а меня, избитого, в синяках, кровоподтёках, голодного, отправили в барак. В тот утренний час там было тихо – все ушли на работу. Я залез на своё место и стал обдумывать план побега. Я уже достаточно хорошо знал местность вокруг лагеря. Километрах в десяти-пятнадцати виднелась роща, правее были румынские селения. Всё это нужно было пройти за короткие ночные часы.
Но мне нужен был товарищ. И я решил ближе познакомиться с соседом по нарам. Вечером мы, прижавшись друг к другу, с ним долго шептались. Саша сразу понял, о чём идёт речь. Он сам думал об этом постоянно, только не решался никому открыться. В ту же ночь мы обо всём договорились. Решили откладывать по пайке хлеба. Он, правда, засохнет, но это было не страшно. Вторую же пайку делить пополам.
Готовились недели две. Хлеб действительно засох, на некоторых кусочках появилась плесень, но всё же это был хлеб. Экономия нам не прошла даром: на работе чаще уставали, лица ещё больше похудели и вытянулись. Возвращаясь с работы, думали лишь об одном: только бы не упасть.
Продолжение следует...
Автор: Герман Баканов
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.