Писатель пишет для себя или для людей?
Здравствуйте, уважаемые друзья! Добро пожаловать на LiterMort — канал филолога и педагога Бугаёвой Надежды Николаевны, члена Международного союза писателей им. Св. св. Кирилла и Мефодия, медалиста Международной академии русской словесности, выпускницы факультета лингвистики и словесности ЮФУ (диплом с отличием, 2011).
Роман со стихами Н.Н. Бугаёвой "Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне" вошёл в 10-ку лучших романов о путешествиях "КНИГАсветное путешествие-2022", стал лауреатом «Славянского слова-2023» и Открытого отборочного конкурса «Стилисты добра» II Всероссийского форума молодых писателей в Челябинске (апрель 2024).
На этом канале обсуждаем современную поэзию и блистательную классику, исследуем взаимосвязи между прошлым и настоящим — ведь будущее искусства невозможно без постижения былого. В общем, как говаривал Демокрит, ни искусство, ни мудрость не могут быть достигнуты, если им не учиться!
#литература #поэзия #современнаялитература #РусскийЛитературныйЦентр #Митрохин #Шеваров #мысливслух #БугаёваНН #LiterMort
Мнения разделились. Глава Русского литературного центра Никита Митрохин сказал следующее: «У писателя должна быть самодостаточность. Делать что-то нужно не для того, чтобы похвалили, а потому что нравится. А почему нравится — это не нужно анализировать. В какой-то момент я сбросил с себя все «нельзя» и стал писать о том, что мне интересно. И для тех, кому это может быть интересно. Спустя годы, в беседе с Константином Кедровым, узнал, что по такому принципу действовали все поэты-шестидесятники. Делай что должен и будь что будет — давняя мудрость.»
Иначе считает Дмитрий Шеваров, писатель, член Совета экспертов премии «Лицей»: «Если поэту не нужен ближний, то тем более ему не нужен дальний. А кто дальний? Дальний — это читатель. <…> А прочитают ли когда-нибудь его стихи условные тетя Маня или дядя Гриша — об этом и в мыслях нет.
И всё это наводит на горькие размышления о русской словесности вообще».
Шеваров, в отличие от Митрохина, полагает, что пишущий должен ориентироваться на своего реципиента — читателя, чтобы не погрязнуть в «самодостаточности», как в четырех стенах, во «тьме», где нет места диалогу с тётей Маней и дядей Гришей: «Выйти же из своих четырех стен, чтобы обнять, утешить, выслушать ближнего – нет, не хотят, не умеют.»
Близкого мнения придерживается и поэт, Член союза писателей Рунета Алексей Скволыгин: «Я ищу выступления, потому что настоящий поэт — тот, кто не просто пишет в стол или для издателя и издания книг, а тот, кто читает свои произведения.»
С одной стороны, писатель или поэт — деятель искусства, а искусство подразумевает напряжённую внутреннюю деятельность, неподдельное сопереживание миру и созидание личного высказывания о мире через художественные образы. Чем искреннее и напряжённее эта работа, тем тоньше и пронзительнее произведение искусства.
Высокий результат невозможен и без таланта, данного от природы. Это значит, что не выйдет взять любого кудрявого паренька и при должном усердии воспитать из него Пушкина, даже если скармливать ему по 10 книжек в день и приставить к нему не одну Арину Родионовну, а три. От осинки не родятся апельсинки. Нельзя натренировать баклажан быть апельсинкой, так сказать, и усердие баклажана тут ни при чём.
То есть искусство рождается из напряжённого эмоционального и интеллектуального взаимодействия с жизнью, миром, людьми, собой, а через инструмент таланта — гения — этот диалог качественно перерождается в литературу, музыку, живопись… И не только: работа талантливых и выдающихся конструкторов, математиков, экономистов, медиков, садоводов и проч. — такое же искусство, если в их труде соединились природный талант и напряженный поиск истины.
Значит, Эйнштейн не «стал Эйнштейном» — он родился им, природа создала его «машиной для физики», вложила в черепную коробку малютки Эйнштейна мозг, безупречно подходящий для физики, а в грудную клетку — сердце, жаждущее скрипичной музыки и исследований. Родись Эйнштейн в доисторические времена, до изобретения физики, он изобрел бы её, так как иначе не смог бы приложить себя. Но на самом деле, именно он не мог родиться раньше: это был бы уже не он, так как истинный Эйнштейн должен был наследовать всем предыдущим поколениям физиков. Как и Григорий Перельман.
Очевидно, что работа Эйнштейна — это искусство. Его формулы и выводы — это поэзия в физике. Быть Эйнштейном — это постоянно иметь бурлящие идеи в голове, ряды цифр и вычислений, непрекращающееся внутреннее стремление постигать законы бытия и вычислять параметры этих законов. Есть красота в осознании физических законов вселенной. Вот почему быть Эйнштейном — значит быть «машиной для физики». Звучит слишком по-роботному, так что скажем иначе: сосудом для физики. Физика переполняет сосуд и должна изливаться. Нельзя перестать быть собой, прекратить процесс внутреннего познания и созидания. Мотор перестает работать, лишь когда иссякает топливо жизни.
Так вот, вернемся к исходному вопросу: и для кого вычислял и созидал Эйнштейн? Для себя или для людей? Что первично?
Кажется, что в первую очередь для себя: это проявление его духовной жизни, а, согласно Сократу, разум человека — это и есть душа. Постижение Бога, истины и жизни есть развитие души. Следовательно, Эйнштейн прежде всего выполнял свою личную задачу на Земле, реализовывал самого себя таким, каким его создал Творец. Например, если посадить семя кабачка в почву, оно должно реализовать себя: стать полноразмерным кабачком. Иначе семени незачем существовать.
Вы знаете, мой пример забавен, но я люблю забавные примеры и потому продолжу с кабачком. Но разве кабачки существуют и развиваются сами для себя? Как «вещь в себе» и «сама для себя»?
Зачем же тогда тысячи огородников раздают своим знакомым спелые кабачки? Зачем делятся с людьми? Разве истинная цель кабачка — не принести пользу человеку? Если бросить налившийся кабачок на грядке и не отдать его никому, разве это не оставит чувство бесплодности, бессмысленности созревания этого кабачка? Зачем тучному кабачку самодостаточность? Разве самодостаточный кабачок не зреет впустую?
И разве не так же с людьми-созидателями?
Разве истинная цель физических вычислений Эйнштейна не в том, чтобы обогатить ими человечество? Разве цель Шекспиров, Пушкиных, Гумилевых не в том, чтобы их кто-то прочёл? Разве созданное поэтом и никем, кроме него, не прочитанное стихотворение не подобно тучному кабачку, оставленному на грядке?
Но то стихи. Они рвутся из души, как плач, и ничего с ними не поделаешь. Стихи — побочный продукт тайной жизни души. Как яблоня даёт яблочки, так и поэт даёт стишки, и ничего с этим не поделаешь. Их можно не собирать, тогда они будут просто валиться в траву. Можно собирать в сборники, в пакеты, дарить людям, просить взять бесплатно, потому что иначе пропадут… А можно опустить руки, но яблонька от того не перестанет давать плоды. Известный факт: от пренебрежения яблоки кислеют, мельчают. Яблоне нужен уход, иначе она как будто разочаровывается в собственном существовании и не видит смысла давать тучный сладкий плод.
Яблоня не самодостаточна. А человек?
Представим, что Эйнштейн писал формулы (почти как стихи, но — формулы) для себя. Не на заказ, не для других, не ожидая чужой похвалы или признания. Писал формулы, потому что писалось. Открывал законы всякие физические, теории формулировал… Но с людьми не делился. В стол складывал. Зачем, спрашивается? Кажется, что физический закон не имеет смысла, будучи положенным в стол. Там он вроде и есть, а вроде его и нет.
Допустим, Эйнштейн одумался и решил поделиться с миром. То есть перестал быть самодостаточным физиком. Физику-то он изучил благодаря открытым трудам сотен поколений предыдущих физиков, а значит, должен положить что-то туда, откуда брал. Чтобы не быть вором, так сказать. И вот наш Эйнштейн берёт свои бумаги и идёт их издавать. Рукописи свои подсовывает, говорит: я физик, я наисследовал, прошу принять в разработку сии теории.
А его рукописи не читают. Как так? А у нас уже есть физики, говорят ему, настоящие физики, вон они работают. А вы эпигон, графоман, бумажкомаратель. Чем вы докажете, что вы физик, а не Вася Пупкин, возомнивший себя физиком?
Ну, вы прочитайте мои рукописи, сами всё увидите, — отвечает Эйнштейн. А ему в ответ: да тут миллион страниц! Нет времени читать. Если читать всё, что приносят такие, как вы, то жизни не хватит. Вот вы докажите сначала, что вы физик, а тогда мы прочитаем.
И всё, наш Эйнштейн понуро ушёл, а мир никогда не узнал о теории относительности. Почему так произошло?
Наш гипотетический Эйнштейн какое-то время существовал самодостаточно. Он не был частью мира науки, пока автономно сочинял у себя в кабинете. И когда он решил вернуться к людям, причём не абы каким людям, а к коллегам, они его уже не приняли: его не знали, а коллегиальность держится на том, что все друг друга знают.
Тот же Пушкин с отрочества крутился около литературы. Легче ворваться в искусство с чем-то, что не требует глубокого и долгого вчитывания. Со скульптурой, например, или с песней. А вот с рукописями такое врывание уже не работает. Вообразите, что Пушкина никто не знал, а потом он захотел «ворваться» с «Борисом Годуновым». Огромный текст! Его никто не стал бы читать. Но разве можно Пушкину написать по ролям целую историческую драму только для себя, потому что пишется? Чтобы Варлаама не исполнял Шаляпин? Писалось, вот и написал. А прочитают или нет, исполнят или нет — это уже не важно…
Почему же смог ворваться Перельман со своим доказательством гипотезы Пуанкаре?
Напомню, он сообщил мировому математическому сообществу, что есть результаты, издал статьи, была собрана научная коллегия, перед толпой коллег Перельман всё расписал мелом на пятиметровой доске, потом 2 года коллеги изучали написанное и по итогам присудили Перельману миллион, от которого тот отказался.
Почему Перельманом не пренебрегли, почему согласились выслушать его и потратили на него своё драгоценное время?
А Перельман всю жизнь «крутился около науки». Он работал в университете и не имел перерывов на «самодостаточность». Он исследовал математику не для себя — а для людей, и потому ему пришлось всю жизнь крутиться в этом треклятом университете, систему которого он презирал, чтобы плоды его трудов сообщество ученых согласилось принять. Ему пришлось ездить в Америку и читать лекции. Как только его труды приняли, нужда крутиться отпала: Перельман плюнул коллегам-коррупционерам в лицо, а от миллиона отказался.
Поведи он себя самодостаточно раньше, его никто не принял бы всерьез. Диалог с Васей Пупкиным повторился бы: здравствуйте, я доказал гипотезу и хочу поделиться с мировым научным сообществом моими выводами. А вы вообще кто? Вы физик или математик, чтобы на вас тратить время? Докажите сначала, что вы не эпигон и не баклажан, и тогда ваши рукописи — возможно — посмотрят. — У меня не рукописи, у меня пятиметровая доска…
Не наступи Перельман на собственное горло и не крутись в своём университете, чтобы сформировать репутацию, его доказательствами даже не подтёрлись бы: их бы проигнорировали. И коллеги не поехали бы его слушать, и 2 года никто не вчитывался бы в формулы. Даже если бы формулы были все те же! После первого года остановились бы: господа, а вам не кажется, этот фраерок не физик, а брехло? Не станемте тратить время на очередного. Расходимся!
То же самое и с литературой. Если поэт/писатель самодостаточен и не крутится с отрочества около литературы, а пишет в стол, его впоследствии не пустят на порог. Мальчиков и девочек с улицы априори считают эпигонами и баклажанами, и мировое сообщество не уделит драгоценных секунд своего времени новому имени.
Самодостаточные деятели искусства вызывают скепсис. У них нет репутации среди коллег, нет тех, кто введёт их в общество и представит, а без этого любой Эйнштейн и Перельман будет априори низведен до качества городского сумасшедшего, тычущего в людей своими рукописями.
Но это ничего. Раз Гумилёв с Брюсовым без конца издавали, издавали свои стихи, значит, быть «несамодостаточными» нормально. Если Пушкин и Дельвиг посылали свои труды издателям и отказывались писать «для себя», то, значит, самодостаточность — это нередко разновидность ханжества.
Красивая картинка: вот писатель пишет лично для себя, в ус не дует, изливает из себя великолепие, и только он собрался закинуть стишата в стол, как подскочил издатель, стишата перехватил, издал, все читают и слёзы счастья вытирают.
А наш писатель такой: ой, ну, сам не ожидал. Пишу-то я для себя, так, безделицы порой черкну пером из вдохновенья… А тут меня хватают, чествуют, властителем дум кличут, издают… Не знаю сам, зачем им это вздумалось. Наверно, усмотрели красу души в моих стишатах безыскусных. Я, право, чести рад, но разве нет кругом поэтов более достойных? Оставьте, право, вещью буду я в самой себе, моим стишатам честным лавры к лику не пристали… Чело стишат моих к земле не склонено, а к небесам они стремятся, прочь от славы…
Согласитесь, гораздо трогательнее такие скромные речи звучат, если поэта уже издали и почествовали вволю? Из уст «поэта в себе», пишущего и самого себя читающего, это прозвучит смехотворно. Такой наив уже не может быть искренен.
А как считаете вы?
Благодарю за прочтение!
Ещё интересные статьи на канале:
