Продолжение воспоминаний графа Карла Васильевича Нессельроде (перевод с фр.)
В течение 1805 года Россия, Австрия и Англия составили против Франции новый союз. В октябре месяце возгорелась война (здесь третьей коалиции). Корпус Мармона (Огюст) из Голландии двинулся в южную Германию. Русские войска, под начальством графа Толстого (Петр Александрович), заняли Ганновер.
Батавское посольство было отозвано в Петербург, так что мои официальные сношения прекратились, но вместе с тем мне было приказано "оставаться в Гааге, сколько возможно и извещать о том, что делается за спиной французских армий". Задача была и щекотливая, и не всегда удобоисполнимая. Иногда, как, например, после получения известий о наших под Ульмом и Аустерлицем поражениях, мне приходилось весьма жутко.
Я находил утешение лишь среди добрых голландцев, искренно сочувствовавших нашим несчастьям. Им надоело французское иго, и они, вероятно, сбросили бы его, если бы союз ознаменовался успехом, а не поражением. Вместо того, этим гордым республиканцам, пришлось подчиниться новому королю (Людовик Бонапарт), которым император французов наградил их весной 1806 года.
Россия не признала этой власти. Я получил приказание выехать из Голландии и ожидать в Берлине нового назначения. В самый день въезда в Гаагу короля Людовика я покинул этот город.
По дороге в Берлин я провел недели две у отца моего во Франкфурте. Я предвидел, что готовившиеся события надолго разлучат нас. В это время статский советник Убри (Петр Яковлевич) был послан в Париж "для мирных совещаний" вместе с английским уполномоченным лордом Лодердейлем (?). Выезжая из Франкфурта, я был уверен, что спокойствие Европы будет упрочено если не прочным миром, то, по крайней мере, более или менее продолжительным перемирием.
Под этим впечатлением я приехал в Берлин. Представительство России было здесь в довольно странном положении. После Аустерлицкого сражения и заключения Пресбургского мира, барон Гарденберг (Карл Август фон) вышел из министерства, и оно снова попало в руки преданного Франции графа Гаугвица (Кристиан фон), виновника той шаткой политики, которой Пруссия следовала со времени Базельского мира (1795).
Наш посланник Алопеус (Давид Максимович) объявил, что не хочет иметь дела с новым министром; но так как эта выходка не подвигла короля возвратиться к "другу своему" Гарденбергу, и так как вместе с тем император Александр (Павлович) не счел нужным прерывать сношения с берлинским кабинетом: то сношения с графом Гаугвицом были поручены возвращавшемуся из Петербурга графу Штакельбергу (Густав Оттонович), при котором мне и велено было состоять.
Поручение это имело главнейшей целью посредничество между Пруссией и королем шведским, присоединившимся к союзу 1805 года и занимавшим еще некоторые местности в северной Померании. Речь шла об очищении им этих местностей, что и совершилось после скучных переговоров.
Во время этих переговоров внезапно приехал к нам из Парижа Убри, везя трактат, который взял на себя подписать. Трактат этот не удостоился ратификации, и кабинет наш, видя неизбежность столкновения, предписал мне "объехать южную Германию и собрать сведения о числе и расположения в ней французских войск, содержимых там Наполеоном под разными предлогами вопреки условиям Пресбургского мира".
Я начал с того, что поехал в Гоф, где один из старинных моих приятелей, генерал граф Тауэнцин (Богислав Фридрих Эмануэль фон), расположил свою главную квартиру. Оттуда я отправлял весьма исправно донесения министерству. После двухнедельного там пребывания я через Прагу, Теплиц, Дрезден вернулся в Берлин, и повсюду мне встречались прежние знакомцы, сообщая полезные сведения для дополнения моих донесений.
В Берлине я нашел большую перемену: граф Гаугвиц, поборник "мира, во что бы то ни стало", сделался вдруг горячим приверженцем войны. Тайна этой метаморфозы была такова.
В непосредственных с Наполеоном сношениях, последовавших за Аустерлицкой битвой, граф Гаугвиц достиг уступки Ганновера Пруссии; но при переговорах Франции с Англией, Наполеон уверял, что Ганновер будет уступлен обратно Англии. Двуличность эта привела к разрыву, радостно принятому как берлинской публикой, так в особенности войсками.
Полная воспоминаниями о Фридрихе Великом, армия предавалась самодовольному веселью, нисколько не оправдавшемуся за неспособностью старых генералов, получивших начальство, в особенности герцога Брауншвейгского (Карл Вильгельм), который уже пресловутым походом своим в Шампаньи утратил славу, нажитую в продолжение Семилетней войны.
Известие об Йенском сражении (1806) как гром свалилось на Берлин. Решившись на войну, король отправил в Петербург генерала Круземарка просить о содействии России; к сожалению, вследствие нерешительности графа Гаугвица, было уже упущено много времени.
Император Александр, не задумываясь нисколько, двинул два корпуса войск к Берлину. Здесь полагали, что войска эти уже недалеко, так что граф Штакельберг счел нужным непосредственно уведомить главнокомандующего об Йенском поражении. Поручение это было возложено на меня.
Покуда наши уполномоченные отъехали для безопасности в Голштинию, я отправился навстречу русской армии, но вместо того, чтобы встретить ее на берегах Вислы, нашел генерала Беннингсена (Леонтий Леонтьевич) и его главную квартиру в Гродно. Сообщив ему что следовало, я продолжал свой путь на Петербург через Ригу, где застал генерала графа Буксгевдена (Иван Филиппович), командовавшего вторым корпусом, отданным в распоряжение прусского короля.
Печальная развязка кампании 1805 года имела последствием перемену у нас министра иностранных дел. Князь Адам Чарторыйский, благодаря которому составилась (третья) коалиция, должен был удалиться.
Император Александр заменил его генералом Будбергом (Андрей Яковлевич), некогда посланником нашим в Швеции. Будучи мало ему известен, я сожалел о его предшественнике, изъявлявшем мне благорасположение. Под этим впечатлением я представился новому своему начальнику. Генерал Будберг был премилый человек, болезненный, ума не слишком возвышенного, совсем не созданный для места, на которое попал.
Уважение к истине заставляет меня произнести о нем такое суждение, хотя в отношении меня лично он был всегда крайне обязателен и не пренебрегал случаем оказать мне услугу. Уже до моего приезда он предназначил меня сопутствовать графу Петру Толстому, который должен был, в качестве военного комиссара, ехать в главную квартиру прусских войск.
Вследствие Йенского сражения и нового размещения войск, эта поездка была уже не нужна, и я на время остался без должности. Генерал Будберг, при первом нашем свидании, спросил меня, чего я желаю. "При теперешних значительных обстоятельствах, отвечал я, следует желать лишь одного: быть употребленным как можно деятельнее".
Ответ этот пришелся ему по сердцу и остался незабытым.
Оба русские корпуса, как я сейчас сказал, состояли под командой генералов Буксгевдена и Беннингсена. Чтобы соединить главное начальство в одном лице, а также с целью удовлетворить общественному желанию, чтобы русское имя было во главе наших армий, император поручил главное командование старику фельдмаршалу Каменскому (Михаил Федотович).
В царствование Екатерины II Каменский отличался в Турции. Он был причудлив, жесток, хотя и не лишен воинских дарований, но чрезвычайно заносчивого нрава, притом очень дряхл и не в состоянии сесть на лошадь. Назначая Каменского, император не совсем охотно сдался на заявления доходивших до него толков.
Обыкновенно в России при главнокомандующем состоит чиновник министерства иностранных дел, заведующий перепиской с гражданскими и военными властями союзных государств. В одно утро, генерал Будберг прислал за мной и предложил мне состоять при фельдмаршале Каменском. Я, не задумываясь, согласился.
Он изумился и сказал мне:
- Да разве вы не знаете что за человек Каменский?
- Очень хорошо знаю, - отвечал я.
- Другие выказали менее готовности; я не премину выставить это при случае, - прибавил Будберг.
На другой день после подписания приказа о моем назначении, я явился "к страшному фельдмаршалу", который принял меня довольно хорошо и предложил ехать с ним вместе, что не обещало большого удобства в путешествии.
Мы выехали в декабре, дороги были не проездными, Каменский "спешил медленно": он точно предчувствовал ожидавшую его катастрофу.
Так он провел два дня в Риге, столько же в Вильне и еще долее в Гродне, куда за ним приехал капитан Бенкендорф (Александр Христофорович), присланный дежурным генералом, графом Толстым, умолять о скорейшем приезде главнокомандующего, так как Бонапарт уже перешел через Вислу для нападения на корпус Беннингсена, расположенный вдоль реки Цкры.
Фельдмаршал уехал, приказав мне догнать его в Пултуске, куда я прибыл ночью, в ту самую минуту, когда были атакованы наши аванпосты, и Каменский сел в сани, намереваясь ехать к месту сосредоточения наших сил.
Он принял меня дурно, сказал что "мне нечего тут делать", и велел вернуться в Гродну для ожидания там новых приказаний (он опасался подвергнуть архивы случайностям сражения). Я послушался, скрепя сердце: будучи молод, горяч, я горел нетерпением присутствовать при битве. Через два дня по возвращении в Гродну, я, к величайшему своему удивленно, нашел там фельдмаршала.
При самом начале сражения (здесь при Пултуске) он потерял голову до того, что сказал генералу Беннигсену: "Вы начали распоряжаться, так отвечайте и за исход; я ни во что не стану мешаться и сдам командование армией по старшинству генералу Буксгевдену."
Тотчас по его приезде я поспешил к нему явиться. "Я не командую больше", - сказал он мне, ступайте к генералу Буксгевдену." Так завершилась военная карьера этого "ветерана с придурью".
Конец его жизни был еще плачевнее: он поселился в деревне и был убит своими крепостными людьми. Император Александр, узнав о поступке фельдмаршала, вышел из кабинета и, обращаясь к окружавшим его, сказал: "Угадайте-ка, господа, кто первый бежал из армии?".
Сумасбродство Каменского послужило в пользу Беннигсену. Он первый имел славу "устоять против того, кто до тех пор казался непобедимым". Бонапарт, повсеместно отбитый, должен был отступить за Вислу. Время года и дурное состояние дорог, на которых французы открыли пятый элемент "грязь", помешали Беннигсену воспользоваться этим успехом.
Гул Пултусского сражения, 14 (26) декабря 1806 года, громко раздался по Петербургу; в Беннигсене стали видеть человека могущего быть противопоставленным Бонапарту. Он был назначен главнокомандующим на место Каменского, причем Буксгевден отозван. Согласно этому и я перешел сначала от Каменского к Буксгевдену, а потом от Буксгевдена к Беннигсену.
Было весьма затруднительно продовольствовать армию в краю уже опустошенном, и потому решено было перевести войска наши в восточную Пруссию, оставив на Нареве обсервационный корпус под начальством генерала Эссена (Петр Кириллович). Мы вступали в страну, занятую в то время одним лишь французским корпусом маршала Бернадота.
Войска неприятеля были сильно разъединены; тотчас, по вступлении, наш авангард устремился на них; в деле при Морунгене (1807) перевес остался за нами; при этом Бернадот потерял свои экипажи, а граф Петр Пален отличился. Узнав об этом поражении, Бонапарт со всей своей армией покинул Варшаву и настиг нас в первых числах февраля.
Генерал Беннигсен решился принять сражение, но, не находя местность к тому удобною, отступил от Морунгена к Прейсиш-Эйлау. Это отступательное движение заняло у нас три дня, в течение коих нам пришлось выдержать довольно серьёзные арьергардные схватки. Днем дрались, а ночью маршировали.
Я следовал за этими движениями верхом и довольно хорошо переносил усталость. В одной из этих битв мы имели несчастье потерять генерала Анрепа (Роман Карлович), одного из лучших генералов. Наконец мы остановились у Эйлау, где 27-го января 1807 года было дано одно из кровопролитнейших сражений этой кровавой эпохи.
К несчастью, сражение это не имело должных последствий. Поле битвы вполне осталось за нами, и каково же было наше изумление, когда на другой день нам было дано приказание отступить на Кенигсберг, покуда Бонапарта отступал со своей стороны? Генерал Беннингсен старался оправдать свое распоряжение беспорядками, неизбежными после всякого сражения, будь оно выиграно или проиграно.
Таким образом, мы провели дней пять или шесть в Кенигсберге, поправляясь и ожидая подкреплений. Действительно, вскоре соединился с нами атаман Платов (Матвей Иванович), предводительствовавший несколькими полками казаков и бригадой егерей.
Генерал Беннигсен имел в ту пору намерение, которое, при энергическом и быстром исполнении, могло бы привести к самым счастливым последствиям: он отправил графа Петра Толстого принять начальство над частью Эссенова корпуса, с приказанием войти в старую Пруссию и угрожать правому флангу французов; сам же Беннигсен с главными силами должен был одновременно атаковать их фронт.
Мы снова двинулись, полные надежд. Отряд казаков шел впереди; попадавшиеся ему неприятельские аванпосты поспешно отступали, оставляя нам много пленных.
Во время бездействия армий Бонапарт присылал к нам парламентером генерала Бертрана (Анри Гасьен), под предлогом предложить перемирие, которое Беннигсен отверг не задумываясь. Он продолжал свое наступательное движение, но дойдя до Браунсберга узнал, что французская армия, прекратив отступление, внезапно остановилась и расположилась вдоль реки Пассарги; это совсем сбило с толку нашего начальника и заставило его отказаться от плана действий столь искусно задуманного.
Здесь начинается ряд ошибок и неудач уничтоживших слишком большие возлагавшиеся на Беннингсена надежды. Ему, как и многим из его современников, Бонапарт приставлялся головою Медузы, поражающей одним своим появлением. Подобное расположение духа было на этот раз тем прискорбнее, что французская армия остановилась ненамеренно на Пассарге: ей приказано было отступать за Вислу, но шедший по реке лед воспрепятствовал тому.
Справедливость этого была впоследствии заверена мне генералом Жомини, который занимал в то время место начальника штаба корпуса Нея и был послан навести мосты, чего не мог исполнить.
И наш, и прусский кабинеты старались привлечь Австрию к союзу. Генералу Беннигсену приказано было из Петербурга сообщать в Вену сведения о ходе военных дел и в особенности выставить важным потери понесенные французами под Эйлау. Меня отправил он с этим поручением в Вену, куда я приехал в начале февраля 1807 года.
Во главе австрийского министерства был мой старинный знакомый, граф Штадион (Иоганн Филипп фон), тот самый, с которым я был дружен, когда жил в Берлине. Представителем нашего двора оставался еще князь Разумовский (Андрей Кириллович), уволенный вследствие Аустерлицкого сражения; за неприбытием назначенного на его место князя Куракина (Александр Борисович), он продолжал еще управлять посольством.
Я объяснил и ему, и графу Штадиону, положение дел. К великому моему удовольствию, все венское общество разделяло радость и надежды, оживлявшие врагов Бонапарта после Эйлауской битвы. Я провел самым приятным образом три месяца, посреди этого блестящего общества, изобиловавшего восхитительными женщинами.
Расположение австрийского правительства ежедневно улучшалось до того, что оно стало уже собираться послать одного из генералов (Винсена) для соглашения с Беннигсеном о военных и политических замыслах, вызываемых обстоятельствами.
Между тем император Александр прибыл в армию, сопровождаемый Будбергом, который приказал мне вернуться как можно скорее. Он приготовил мне новое назначение и желал объявить мне о том лично. Дело шло об аккредитовании меня при Людовике XVIII, который жил в Митаве и изъявил желание иметь при себе посредника для передачи нашему министерству своих видов и многочисленных проектов о том, как произвести во Франции реакцию.
Фридландское сражение покончило и проекты Людовика XVIII, и речь о моей поездке в Митаву. Во время аудиенции, данной мне в 1814 году в Тюльери, Людовик XVIII сказал: "я очень счастлив, граф, что знакомлюсь с вами здесь, а не там, где должен быль познакомиться прежде".
Не к законному королю, а к самозванцу суждено мне было отправиться.
Известны последствия несчастной битвы: перемирие, свидание русского и французского государей на плоту посреди Немана, 13 (25) июня, и переговоры о мире в Тильзите. Уполномоченными при этом были назначены: от нас князь Куракин, заехавший по пути в Вену для получения последних приказаний императора Александра, и князь Дмитрий Лобанов; со стороны французов - Талейран.
Я был определен к Куракину, но деятельность моя ограничилась переписыванием трактата. После того как все условия его были определены личными переговорами государей, продолжавшимися иногда до поздней ночи, редакция была возложена на французскую канцелярию. По заключении и утверждении трактата император Александр возвратился в Петербург, куда я и последовал за ним.
Барон Будберг, не одобрявший новой системы, освященной Тильзитским миром, вышел вскоре в отставку и заменен графом Николаем Петровичем Румянцевым.
Перед выходом из министерства Будберг организовал Парижское посольство. Граф Толстой назначен послом, а я советником посольства. Назначение это, хотя и лестное, было мне не по сердцу. Я никогда не сочувствовал ни Франции, ни ее повелителю, и хотел отказаться, как милостивые слова императора Александра положили конец моим сомнениям, и я хвалю себя за то: ибо назначение в Париж делалось началом прекрасного, обширного поприща, которое Господь дал мне пройти.
Граф Толстой, тоже против воли, поехал во Францию, где все для него было ново. Он имел много здравого смысла, характер благородный, твердый, но не привык жить в большом свете; светские обязанности стесняли его, и по приезде в Париж, он гораздо более занят был мыслью удалиться от непривычного для него положения, чем желанием укрепиться в нем.
Тем не менее, он имел успех; его откровенные приемы понравились Наполеону; в частых и иногда довольно оживлённых между ними разговорах граф Толстой всегда умел сохранить свое достоинство. Мне досталось излагать письменно их разговоры и вообще вести всю переписку посольства. Депеши наши не всегда говорили в пользу союза с Францией и потому должны были не понравиться графу Румянцеву, заклятому приверженцу Наполеона.
Около этого времени готовилась испанская война. Весной 1808 года разыгралась Байонская трагедия, и вслед за нею вспыхнула почти вся Испания. Император Наполеон решился послать туда значительные силы для возведения брата своего Жозефа на престол Карла IV. Но вместе с тем он почувствовал необходимость позаботиться о мирных расположениях других континентальных держав, тех в особенности, коим он нанес столько вреда, что не мог ожидать от них дружелюбия.
С этой целью он предложил императору Александру новое свидание. Свидание это последовало в Эрфурте. Император Александр пригласил туда графа Толстого, который взял и меня с собой. Таким образом мне довелось быть свидетелем этого знаменитого свидания, не принимая никакого прямого участия в делах и я мог при этом собрать драгоценные сведения и узнать все происходившее.
Император обошелся со мною довольно холодно: он был недоволен мною за парижские депеши. Граф Толстой немедленно попросил и получил увольнение. Граф Румянцев сопутствовал Государю и вел переговоры с Шампаньи, которого Наполеон, недовольный Талейраном, назначил министром иностранных дел. Шампаньи был слепой исполнитель велений своего владыки, с приемами совершенно иными, чем его предшественник, и довольно угрюмый в сношениях с дипломатическим корпусом.
Когда Талейрану изъявляли сожаление об удалении его от дел, он, бывало, отвечал: "вы не правы, господа; в сущности, здесь нет никакой перемены; вся разница между Шампаньи и мною в том, что если император прикажет ему снять с кого-либо голову, так он сделает это через час, а я употреблю месяц на исполнение подобных приказаний".
Перемена эта восстановила Талейрана против его августейшего повелителя. Он начинал уже изъявлять нечто вроде глухой оппозиции и не одобрял видов Наполеона на Испанию. Император Александр покровительствовал браку племянника его с курляндской княгиней Доротеей, что и подало повод к сближению Государя с Талейраном.
В Эрфурте они неоднократно разговаривали, причем Талейран обращал внимание Государя на честолюбивые замыслы Наполеона, гибельные для Франции, не менее чем для Европы. Точно так же как и многие приближенные Наполеона, Талейран думал, что Тильзитским миром Франция достигла пределов славы и могущества, что за тем и надлежало остановиться.
Нечто вроде соглашения состоялось тогда между императором Александром и Талейраном; по возвращении в Париж я сделался посредником между ними. Последствием "Эрфуртского свидания" были принятое Россией обязательство оказывать Франции помощь и содействие в случае нападения со стороны Австрии во время испанской войны.
В свою очередь Наполеон обещал не противиться присоединению к России Дунайских княжеств, если бы нам удалось принудить Порту к этой уступке. Сверх того оба государя уговорились обратиться к Англии с предложением мира. Граф Румянцев и Шампаньи с этою целью отправили официальные депеши Великобританскому кабинету.
Граф Румянцев решился ожидать в Париже ответа из Лондона.
Князь Куракин был назначен на место графа Толстого; но так как ему нельзя было приехать раньше как через несколько месяцев, то было мне поручено управлять текущими делами посольства. Выбор этот был неудачен. Человек недалекий, с множеством странностей, князь Куракин менее всего годился быть представителем посреди народа столь склонного к насмешливости.
За тем и положение мое при нем сделалось крайне тяжелым. Доверие, которое выказывали мне иные из замечательных людей Франции, составляло для меня отраду. Сношения мои с ними давали мне возможность следить за событиями и сообщать оживление депешам, которые составлял я по приказанию князя Куракина. Переговоры с Англией не имели никакого успеха.
Покуда они продолжались, Наполеон уехал в Испанию, сделал блестящую кампанию, снова занял Мадрид и принудил корпус английских войск, под начальством генерала Мура, сесть на корабли в Коронье. В Испании он узнал о военных приготовлениях Австрии, что и побудило его поспешить возвращением в Париж. Это было в начале 1809 года.
Граф Румянцев, простившись с Наполеоном, уехал в Петербург. Незадолго до его отъезда приехал князь Куракин и вступил в управление посольством. Тотчас по отбытии Наполеона из Испании, французские войска претерпели несколько частных поражений. Со своей стороны, Австрия, видя сопротивление полуострова, продолжала вооружаться. К весне вооружения эти достигли до того, что война сделалась несомненною.
На дипломатическом собрании в Сен-Клу, французский император весьма резко выказал свое неудовольствие австрийскому посланнику, графу Меттерниху. У Наполеона подобные выходки бывали предисловием к делу: перед разрывом Амьенского трактата он разыграл такую же сцену с английским послом, лордом Витвортом. Два года спустя пришла очередь русского посла.
Вследствие Наполеонова объяснения с Меттернихом, австрийские войска, под начальством эрцгерцога Карла, вступили в Баварию. Французам приказано было двинуться на Рейн, под предводительством маршала Бертье; при первой встрече с австрийцами они потерпели неудачи. Наполеон поспешил соединиться с армией и выиграл знаменитое Регенсбургское сражение (1809), открывшее ему путь в Вену и заставившее эрцгерцога Карла отступить в Богемию.
Пока события эти совершались в Германии, посольство наше бездействовало, сообщая лишь в Петербург императорские бюллетени и известия из Испании, продолжавшие быть неблагоприятными. Кое-какие частные дела заставляли меня желать возвращения в Россию. Я был намерен покинуть парижское посольство. Положение мое при князе Куракине не соответствовало моим видам, хотя он не переставал выражать мне свое благорасположение. Получив отпуск, я отправился в Петербург, где граф Румянцев разрешить мне оставаться пока там.
Война Франции с Австрией окончилась Венским миром. Россия не вполне сдержала принятые в Эрфурте обязательства, и это зародило неудовольствие в душе Наполеона. Как и следовало ожидать, князь Куракин оказывался послом не весьма удовлетворительным; его упрекали особенно в том, что он не умел разузнавать о событиях, а также в том, что депеши его были ничтожного содержания.
В январе 1810 года мне предложили отправиться в Париж, под предлогом заключения займа, в действительности же для того, чтоб уведомлять императора Александра о происходившем там, через посредство Сперанского, который вполне пользовался тогда высочайшим доверием.
В феврале я уехал в Париж. Дорогой, совершенно неожиданно, я узнал о смерти отца. Под этим грустным впечатлением я продолжал путь и вступил в новые свои обязанности. Заем не удался, но переписка установилась и продолжалась восемь месяцев. Князь Куракин и министр иностранных дел ничего о ней не подозревали.
Письма мои основывались на разговорах с Талейраном и другими лицами, противниками возраставшего честолюбия Наполеона. К этой оппозиции примкнул Коленкур (Арман де), тогдашний французский посол в России; в секретных разговорах с императором Александром он обратил его внимание на властолюбие своего повелителя, угрожавшее России.
Весной 1810 года Наполеон, недовольный донесениями Коленкура, отозвал его и заменил генералом Лористоном. Император Александр, не желая терять столь драгоценного источника сведений, предложил ему посылать письма в Петербург через меня.
Все эти люди не помышляли об измене Наполеону: они хотели лишь предостеречь его от порывов его же собственных страстей, воспрепятствовать ведению нескончаемых войн, изводивших население Франции, обеднявших ее и угрожавших страшной катастрофой.
Другие публикации:
- Новый прусский король не хочет торопиться ни в чем: таково его правило (Из переписки князя А. Б. Куракина с Н. П. Паниным, 1796)
- У графа Моркова действительно была сцена с Бонапартом (Из писем сардинского посланника в России графа Жозефа де Местра (из Петербурга, 1803))