4-го декабря 1796 года, недавно пожалованный в камергеры, граф Никита Петрович Панин был определен членом в коллегию иностранных дел. Это назначение снова сблизило его с князем Александром Борисовичем Куракиным, бывшим в то время в чине действительного тайного советника, вице-канцлером.
9-го (20-го) ноября граф Панин уведомил князя Куракина об отъезде в Петербург прусского генерал-лейтенанта Клейста с известием о вступлении короля Фридриха-Вильгельма III на престол (король Фридрих-Вильгельм II скончался 5-го (16-го) ноября 1797 г.)
Граф Панин - князю Куракину, Берлин, 14-го (25-го) ноября
(шифром) Если генерал Клейст (фон Ноллендорф) привез только неопределенные выражения чувств короля, если вся его миссия ограничивается обычными любезностями, вы можете подумать, что молодой государь не совсем хорошо расположен к вам и что холодность эта следствие обдуманной системы.
Подобное мнение, во всяком случае, было бы преждевременно и могло бы ввести вас в заблуждение, о чем позвольте предварить вас. Обстоятельство это, конечно, слишком тонко, чтобы я мог говорить с уверенностью; но вычисления, основанные на теории вероятностей, также иногда служат к разрешению некоторых задач.
Новый король не хочет торопиться ни в чем: таково его правило; он открыто его выражает и подтверждает его с первых же своих шагов. Прежде всего, он хочет знать, как тех людей, с которыми имеет дело, так и тех, которым поручает ведение своих дел. Старая система, может быть, не будет отринута, но будет очищена. С чашки весов до тех пор не снимут гирю, покуда, ее не заменять другой.
Примените это правило к Франции: вспомните, что теперешним министрам прямая выгода искажать виды и правила нашего кабинета, и согласитесь со мной, что разрыв с Францией невозможен до тех пор, покуда не будут вполне уверены, что в союзе с нами обретут дружбу, доверие, подпору.
Вы скажете мне, может быть "В том должны быть уверены". Позвольте, князь, не согласиться с вами и возразить, что юный монарх до сих пор был знаком с положением дел по рапортам Гаугвица (Кристиан фон), которому он не доверяет, и это великий шаг в истине; но, чтобы узнать ее вполне на это потребны время и размышления.
Если наш августейший монарх (здесь Павел Петрович) счел нужным отвечать конфиденциальным сообщением, приведенным в моей секретной реляции от 22-го октября, и ответ его был опять обращен к королевскому принцу, я не сомневаюсь, что сей последний даст удовлетворительное объяснение и честно выскажется.
Ныне все его внимание поглощено внутренними делами, которые он ставит на первый план и процессом Лихтенау (Вильгемина) исход которого, вероятно, решит судьбу графа Гаугвица.
Р. S. Эта депеша явная, любезный кузен, также точно, как и следующая, дабы вы могли обеими распорядиться по вашему усмотрению. В ответ на эту, потрудитесь только уведомить меня, имеет ли приезд Клейста связь с политическими сношениями.
Откажем ли мы Англии в просимой ею помощи, и будет ли возможность отвергнуть причину союза (casus foederis)? Умоляю вас, скажите мне об этом несколько слов; это указание будет мне необходимо. Реляцию мою за №49 поручаю воле Божией, правосудию императора и вашей поддержке. Подписываю ее с беспокойством, но без упреков совести.
Граф Панин - князю Куракину, Берлин, 14-го (25-го) ноября
(шифром) Правда, любезный кузен, что приказания, полученные мною чрез курьера Амана, доставили мне истинное удовольствие. Из нынешних моих донесений явствует, что они были мне необходимы и, может быть, признают за нужное дать мне право говорить языком, и того более решительным. Времени терять нечего, если только хотят разрушить их замыслы и спасти германскую империю от конечного ниспровержения.
Р. S. (собственноручно). Я легко могу попасть в страшный просак, если сегодняшнее мое секретное донесение замешается между явными бумагами, ходящими по рукам. Вы понимаете, любезный кузен, что только вашим сиятельствам я могу сообщать о сношениях моих с королем, равно и о быте двора, о королеве и проч.
Видите, что я не злоупотребляю правом писать императору в собственные руки; но когда это случится, цель моя не будет достигнута, если я не получу приказания откладывать эти депеши к стороне. Сегодняшняя депеша заслуживает этого, тем более что в ней содержится бумага, похищенная из прусского министерства, и если Грёбен об этом узнает, я пропал.
Завтра день погребения короля. Так как для дипломатического корпуса устроена особая трибуна, я должен проливать на ней слезы, хотя я готов помирать со смеху, глядя на немецкую скупость, выказываемую во всех торжественных оказиях.
Граф Панин - князю Куракину, Петербург, 17-го ноября
Спешу уведомить вас, что ваша эстафета с вестью о восшествии на престол короля Фридриха-Вильгельма III получена сегодня в три часа пополудни. Лишь только его величество узнал о кончине покойного короля прусского, он тотчас же приказал отменить спектакль, который был назначен на нынешний вечер в Эрмитаже. Эта внимательность с его стороны ко двору союзному, дружественному и родственному, надеюсь, будет оценена по достоинству.
Р. S. Сию минуту я возвратился из дворца, где узнал, что наш августейший монарх, не ожидая официального уведомления, уже приказал наложить траур на четыре недели по случаю кончины Фридриха-Вильгельма II.
Подобная аттенция была соблюдена у нас только при известии о кончине императрицы-королевы Марии-Терезии.
Граф Панин - князю Куракину, С.-Петербург, 14-го ноября (sic) 1797 г.
Письмо ваше под №18 я сегодня получил и с особливым удовольствия из оного усмотрел, что без всякого еще отношения моего к вам, единомысленны вы со мной по случаю мира венского с французами. Справедливы и основательны заключения ваши об оном.
Гр. Разумовский (Алексей Кириллович) показал себя в сем случае непостоянным и совершенно предосудительным для себя образом. По краткому будто сообщению барона Тугута о сем мире, не входя ни в какие подробности, прислал он с сим известием эстафету; через два дня предвестил он присылку венского курьера с отправлением о всех мирных постановлениях; но, к крайнему удивлению и беспокойству нашему, две недели протекли в совершенном молчании от него и от барона Тугута, и cie заслужило сему послу изъявление неудовольствия его императорского величества.
Наконец, столь долго ожидаемый курьер приехал сюда к графу Дитрихштейну, который вручил князю Александру Андреевичу (Безбородко) и мне двояким словом составленные письма от графа Кобенцеля и сообщил нам мирный трактат и секретные артикулы.
Содержание первого совершенно сходно с напечатанными в "Ведомостях". Секретные же артикулы заключают в себе следующее:
(Краткое изложение секретных статей и жалобы на коварство венского двора) легко судить можете, сколь вообще cie событие всякое ожидание наше превосходит и нам неприятно быть должно, а особливо по приобретении французами на Средиземном море Венецианских островов, где, без сомнения, постараются они возмутить греков и албанцев и распространить зверские свои правила и в Турции; и если, к несчастью, в том преуспеют и Порта, не усмотрев угрожаемую ей гибель, им в том не воспрепятствует, то можно легко заключить о пагубных следствиях ко вреду и нашему, из того произойти могущих.
Однако, держась неколебимо принятой нами миролюбивой системы, не намерены мы явным образом показывать наши истинные о сем мире чувства и будем попечительно стараться сохранить доброе согласие с венским двором и французами. К сему последнему имеете вы, по силе данных вам вновь предписаний, положить основание ваших подвигов против Кальяра (Antoine Bernard Caillard).
Следствием сего мира, венский двор и Францию бессовестными похищениями чужих и наследственных владений удовлетворяющего, будет, конечно, не только сближение, но и событие тесного союза между сими обеими обязывающимися державами для взаимной обороны их новых приобретений.
Тогда надо будет нам решить, прилично ли нам оставаться в таковом союзе, или нет. Я того мнения, что сохранение самой тесной связи с нашей древней и лучшей союзницей - с Англией, первый и непоколебимый предмет нам быть долженствует, а потом обстоятельства откроют пользу и надобность других союзов.
Князь Куракин - графу Панину, 27 ноября 1797 г.
(шифр по-русски) Письма ваши от 14-го (25-го) ноября я получил и не оставил сделать из оных надлежащее употребление.
В удовлетворение изъявленного вами желания знать, намерены ли мы дать Англии помощь и признаем ли настоящую ее войну за "casus foederis", канцлер (здесь А. А. Безбородко) сообщит вам при первом курьерском отправлении копию с посланных к графу Воронцову (Семен Романович) предписаний по сему предмету; но, между тем, спешу сказать вам вкратце содержание оных:
Что его императорское величество непоколебимо пребывает в принятом им правиле - свято соблюдать свои обязательства и сохранить дружбу лучшей своей союзницы - Англии; что настоящие обстоятельства, а особливо приобретение французами Венецианских островов, дающее им столь важный перевес и влияние у Порты, обращает наше внимание быть во всякой осторожности со стороны турок, а по ним и шведов, и содержать в готовности знатное число сухопутных и морских сил.
Что при всей доброй нашей воле находим мы невозможным удовлетворить требованию английскому, о посылке теперь, по силе трактата, войск, ибо оные не прежде будущего апреля из Либавы отправлены быть могут, когда время угрожающего теперь французского десанта пройдет; следовательно, не будут в состояния для требуемой помощи прибыть, а подвергнутся многим изнурениям и послужат в ослабление сил наших, к нашей собственной обороне в настоящем критическом случае нужных.
Что, судя по верности английской нации, полагаем мы, что ее могущество, ее превосходство на море, достаточны будут к отражению всяких от французов покушений против нее самой; но если оказались бы они явным образом недостаточными и мир Англии скоро заключен не будет, представляем мы впредь изъясняться о постановлении нужных для того мер, и что в изъявлении нашего попечения, быть сколь возможно полезнее союзнице нашей - Англии, намерены мы из вооружаемых к будущей весне от 25 до 30-ти кораблей послать в Северное море 12 кораблей, если только Швеция останется нейтральной.
Впрочем, что в рассуждение сохранения целости германской империи и конституции ограничиваемся мы в изъяснениях увещательных, нами об оной в Вене и Берлине сделанных, ибо и до сего не только все чины империи единомысленно о том к нам не обратились, но даже многие из них оспаривают право и существо гарантии нашей Тешенского мира, в чем ссылаемся на последние отзывы ганноверского министерства.
Сим дал я вам знать главное содержание изволения его императорского величества на последнее представление г. Уитворта, которое было ему словесно сообщено, и он, находя все наши причины совершенно справедливыми, остался доволен.
Р. S. Сими строками поспешаю вас успокоить на счет вашей реляции под №49. Я со своей стороны всю осторожность вашу в подвигах в возобновлении прерванной негоциации с Кальяром не только совершено похваляю, но в оной новое доказательство ваших искусств и достохвального усердия к пользе и достоянию отечества нашего вижу.
Мне известно, что оная не была противна, но сказано, что напрасно соединили с сим, вам особенно порученным предметом последнее требование Англии и ожидаемый отсюда на оный ответ.
Граф Панин - князю Куракину, Берлин, 29-го ноября (10-го декабря) 1797 г. (под строжайшим секретом; собственноручно)
Ваша любопытная депеша от 6-го ноября получена мной своевременно. Не пойму упорного молчания венского двора и как ни ломаю голову, не нахожу никакого извинения к оправданию поступка, так мало совместного с уважением, которым он обязан своему верному союзнику.
Что касается до графа Разумовского, я думаю, весьма вероятно, все его усилия в министерстве были бесплодны. Извините, если я говорю с такой смелостью; вы приучили меня, милый кузен, не скрывать от вас ничего. Впрочем, я говорю о человеке, которого лично не знаю и, признаюсь, на место которого желал бы поступить, если бы открылась вакансия.
Действительно, при теперешнем положении нашего департамента, где я не могу более заседать без унижения, я почел бы себя счастливым, если бы мог променять мой пост на другой - в Вене или в Лондоне.
В свое время вспомните об этом, мой почтенный друг! На вас возлагаю все мои ожидания; но, если уже дело пошло на исповедь, прибавлю: если Кочубей (Виктор Павлович) оставит коллегию, я возвращусь в нее с удовольствием.
Я слишком уважаю вас, милый кузен, чтобы скрывать мой образ мыслей, который расходится с вашим, относительно сближения с Францией. Я думаю, что не пришло еще время; что мы не имеем права, на которое могли бы сослаться, для нарушения союза с Англией; что слава императора нашего запрещает покидать союзника в самую для него критическую минуту; что план, предложенный этим двором, есть единственный, согласный с пользами России: что, отвергая его, мы поспособствуем извращению всяких правил.
Скажу более: я думаю, что император, диктуя свои последние приказания на счет Кальяра, не предвидел положения, в котором находится Англия, и что он их отменит.
Князь Зубов (Платон Александрович) все еще здесь, и я думаю, что он еще пробудет несколько времени, точно так же как и граф Разумовский. Оба они были приняты при разных дворах весьма благосклонно.
Граф Панин - князю Куракину, Берлин, 13-го (24) декабря
(секретно; собственноручно) Какова бы ни была, любезный кузен, система нашего высочайшего двора в его отношениях к тому, при котором я состою; какова бы ни была степень доверия, внушаемого новым царствованием, а думаю, что обязан, во всяком случае, пользоваться всеми обстоятельствами, могущими способствовать теснейшему их сближению и искоренению начатков недоверий, питаемых лукавыми поступками прусского министерства.
Таково чувство, одушевляющее всё мои поступки, и, льщусь мыслью, что вы угадали его в доводах, которые я имел смелость привести вам о пользе дружеской переписки между нашей несравненной императрицей (Марией Федоровной) и молодой королевой (Луизой).
Этот щекотливый вопрос еще требует некоторых объяснений, которые могу сообщить на усмотрение только вам одним, милый кузен.
К несчастью, известно положительно, что в прусском кабинете нельзя найти твердой почвы, пока г-н Гаугвиц будет занимать в нем первое место. Намерения короля чисты, но таковы же были и намерения его предшественника, имевшего также характер прямой, бывшего врагом скрытности и уверток изворотливой политики; он умел ценить наш союз и к пользе своей монархии питал чувства личной дружбы к нашему августейшему государю.
Однако же, все это нисколько не благоприятствовало успеху правого дела; сумели его обмануть, ослабить его добрые намерения, извратить его правила и из естественного союзника России сделать доброхота, чтобы не сказать - раба якобинцев.
Многие признаки предвещают, что мне придется быть свидетелем повторения той же сцены. Неопытность и нерешительность юного монарха точно так же выгодны людям злонамеренным, как и слабость его отца. Его уже окружили приспешники Гаугвица: одни повинуются этому министру корыстолюбия ради, другие - по простоте.
Я знаю одного господина из этого последнего разряда, который сам того не подозревая, орудие Гаугвица: человек добрый, прямой, честный, находящий эти же самые качества и в своем патроне. Что же из всего этого выходит?
Выходит то, что король, видящий все и желающий все видеть, желающий добра, трудящийся без устали, не знает, что ему сообщают, покорствует чужой воле, руководствуется рукой невидимой.
Вы лучше меня поймете плачевные последствия этого порядка вещей. Я думаю, что еще есть время их предупредить и только в нижеследующих средствах, вижу возможность достижения этой цели и преобразования прусской системы:
- Войти в переписку с герцогом Брауншвейгским, поладить с ним, подстрекнуть в нем чувства любви к славе, распалить ему воображение; словом сказать, наэлектризовать его изъявлениями уважения и доверия; указать ему ту цель, к которой намерены идти, и уверить его, что только он один знает к ней дорогу; что препоручают себя его познаниям и сотрудничества его ищут не для России, не для Пруссии, но для спасения всей Европы.
- Наладить (как я уже указал) дружескую переписку между императрицей и королевой; дело об акушере могло бы тому быть предлогом (в 1797 году императрица Mapia Фёдоровна была беременна (великим князем Михаилом Павловичем, родившимся 28-го января 1798 г.), по случаю смерти ее акушера Моренгейма, поручено было графу Панину пригласить из Берлина профессора Мекеля (Meckel), который и принял предложение нашего двора.
Но при этом королева прусская Луиза, хотя сама была беременна принцессой (всероссийской императрицей Александрой Фёдоровной), предлагала отправить в С.-Петербург своего собственная акушера Рибке (Riebke)).
Это привело бы неприметно к признаниям о пользе единодушного согласия между двумя монархами. Письма, проходя черев руки императора, будут писаться под его диктовку; главным предметом должно быть объяснение истинных причин недоверий всей Европы к прусской системе, а результатом - снятия личины с г. Гаугвица.
Впрочем, бесполезно делать пометку, что улаживать эти тайные сношения следует не круто, а к главному предмету приступить не иначе, как после предварительной, постепенной подготовки.
Иметь при здешнем дворе доверенного агента без верительных грамот, без официального звания, но облечённого достаточной властью. Необходимо, чтобы ему, по его происхождению и чину, доступны были все придворные собрания. Если на эту должность изберут меня, в таком случае, прежде всего я должен быть отозван, мой министерский сан должен быть с меня снят; затем, под вымышленным предлогом поручения в ином месте я должен по временам заезжать сюда.
Если эта должность возложена будет на другого, ее легко можно замаскировать и оправдать какой-нибудь уважительной причиной, например, поручением доставить королевскому принцу орден св. Андрея, коего кавалером был покойный король и который нам будет возвращен.
К чему вся эта таинственность, спросите вы? К тому, что нелепый этикет здешнего двора не допускает членов дипломатического корпуса в общество короля и королевского семейства; к тому, что полномочные министры могут говорить с ним только при публике или на чрезвычайных аудиенциях, случаи которых весьма редки; к тому, что было бы делом величайшей важности, если бы став между королем и его министрами, иметь возможность объяснять ему сущность дел, побудить его к работе, предупредить происки французов и разрушить их ковы.
Министр, связанный условиями дипломатическими, жертвующий формами самому делу (как мы к тому все принуждены), для подобной должности не годится и в данную минуту не может принести истинной пользы.
Таковы мои мечты, милый кузен! Можете мое рукописание порвать на папильотки, если хотите, зовите меня мечтателем, если вам угодно: одно только принимаю близко к сердцу, - не скрывать от вас ничего, клонящегося к пользам службы. Могу ли связывать малейшее самолюбие со многими моими мнениями?
Правда, если вы обрекаете меня еще на пребывание здесь, вы обязаны, смею сказать, утешить меня, сделав на что-нибудь пригодным, ибо жестоко было бы требовать жертвы, совершенно напрасной.
Если я имел несчастье навлечь на себя гнев императора, в таковом случае в видах его пользы столько же, сколько и из сострадания ко мне, я должен быть отозван. Если же, напротив, меня удостаивают некоторым доверием, тогда да будет мне дозволено настаивать на главнейшем пункте: необходимо, чтобы молодой король высказал свою систему. Это зависит от нас.
Нужно, чтобы он объяснился и решил выбор между Россией и Францией. Покуда он увертывается, а мы медлим да откладываем, общий враг утвердит свое владычество и ниспровергнет общественную систему.
Австрия на своих политических весах переложила гирю из одной чашки в другую; равновесие нарушено. Есть ли насущная потребность восстановить его? Вот в чем вопрос. Узы тройственного союза распутаны, одна только нить еще связывает Лондон с Петербургом; порвется эта нить и безначалие восторжествует, событие свершится!
Поступки венского двора относительно здешнего заслуживают полного вашего внимания, милый кузен. Его поведение также не политично, изменчиво, нелепо, каковым оно было с нами после мира. Горечь, злопамятство, ребяческая придирчивость пробиваются сквозь выставленную напоказ умеренность и разрушают все действие уверений в дружбе и в желании погасить факел раздора.
Я более не узнаю г-на Тугута, этого человека, казавшегося одной из прочнейших опор правого дела. Принц Рейсс, преданный этому делу со всем пылом добродетельной души, поспешил дать ему отчет о счастливых способностях герцога Брауншвейгского, развивая его систему союза между Англией и тремя могущественнейшими державами континента.
Г-н Тугуту проект этот, по-видимому, понравился; по крайней мере, он признал его пользу и неотлагательную в нем надобность; но утверждает, что характеру германскому не прилично сделать первый шага, почему? Потому, что он имеет причины к жалобам на покойного короля.
Фридрих-Вильгельм III сделал первый шаг; чего же им еще надобно? Конечно, поведение австрийского кабинета, его отречение от всяких правил, его коварное двуязычие, его подлое снисхождение ко врагу престолов лишают его всяких прав на жалобы.
Г-н Тугут говорит, что она желает сближения; что же он для этого делает? Начинает с того, что отдает в печать и во все газеты договора, убивающий германский союз. Затем, и еще дав время венской газете прибыть сюда, он присылает берлинскому кабинету экземпляр подлинных статей договора, ни слова не упоминая о статьях секретных.
Если римский император не увенчан фригийским колпаком (здесь "колпак свободы"), как-то думают французы, и если эти поступки внушены только злобой, было бы весьма полезно, чтобы вы, милый кузен, сделали напоминание о том в Вене, чтобы дать им понять неминуемые последствия. Только мы и можем быть посредниками между обоими дворами.
Хотите ли знать Кобенцеля и употребляемые им средства для усыпления тех, кого имеет выгоду обмануть? Потрудитесь прочитать прилагаемое письмо. Он прислал его во мне, отправляясь в Удино, уже снабженный полномочными н инструкциями.
Я ничего ему не отвечал и своевременно не сделал об этом доклада потому, что я должен был предположить, что все, им будто бы мне доверенное за тайну, уже известно в Петербурге.
Предоставляю благоразумию вашему употребить этот документ по собственному усмотрению. Если вздумают прислать его нашему двору, было бы, может быть, полезно разоблачить это коварство пред его императорским величеством.
На этот единственный случай прилагаю при сем официальное письмо, которое вы в то же время предъявите, потому что настоящее письмо пишу единственно вам.
Необходимо, милый кузен, чтобы я разъяснил еще третий пункт моих предложений, хотя и сильно сомневаюсь, чтобы они были приняты. Дать мне приказ отправиться в путешествие для маскировки тайной причины поручения было бы неудобно по той причине, что у меня семейство, а на поездку потребуются излишние расходы, сделать которые в настоящую минуту мне не позволяют средства.
Мера эта чрезвычайная, на которую следует снабдить меня и суммой чрезвычайной. Легчайший к тому способ, - послать кого-нибудь из "небывалых" и отдать его в мое распоряжение; ибо два сослуживца одного и того же двора портят дело, вместо того, чтобы способствовать его успеху.
Для меня, впрочем, было бы это оскорблением незаслуженным. Каково бы ни было решение ваше, льщусь надеждой, что вы расположите в пользу моего предложения: послать голубую ленту королевскому принцу. По всем признакам я уверен, что эта внимательность будет достойно оценена.
Пожалуй и достаточно, милый кузен, чтобы заставить вас раскаяться в данном мне позволении вести этого рода переписку. Скажите откровенно, что я вам надоедаю, и тогда, хотя и с сожалением, я ограничусь уверением в почтительнейших чувствах, с которыми пребуду всю мою жизнь вашим покорнейшим и преданнейшим слугой и другом, Панин.
Князь Куракин - графу Панину, Петербург, 29-го декабря 1797 г.
(шифром; конфиденциально) Не могу выразить, милый кузен, удовольствия, доставленного мне вашим письмом от 13-го (24-го) сего месяца, адресованным и предназначенным лично мне. Я совершенно согласен с вами во всем, что вы так хорошо изложили. С твердым убеждением и с истинным удовольствием я поспешил докладом, подробно объяснив ваш взгляд на вещи.
Я собрал дань похвал, которые вы заслуживаете за одушевляющее вас усердие, за чистоту намерений и благоразумие ваших видов. Они будут приняты и большая их часть осуществится. Заранее разделяю с вами чувства самодовольствия, которые доставит вам успех ваших предложений.
Очень вероятно, что молодой королевский принц получит орден св. Андрея, лишь только будут возвращены знаки ордена, кавалером которого был покойный король - его дед.
Доставка ордена будет поручена доверенному лицу, которое вы так желаете иметь для сотрудничества и для успешнейшего хода дела, чему вы сами не можете способствовать, вследствие препятствий, налагаемых вам этикетом двора, при котором находитесь, и за невозможностью поддерживать и развивать в молодом короле желание сближения с нашим двором, основанное на началах, известных нашему августейшему монарху, столь свойственное юному государю и долженствующее так сильно влиять на спокойствие и на сохранение старейших правительств Европы.
Выбор этой доверенной особы довольно трудный, как по чину, так и по личным ее достоинствам, еще не сделан. Явное поручение, на эту особу возложенное, скрыть цель ее настоящего тайного назначения.
Пока, я думаю, генералу Кутузову (Михаилу Илларионовичу) дан будет приказ, со своей стороны начать дело и предварительные к нему подступы. При его уме и способностям, нам известных, должно надеяться, что он будет действовать с умеренностью и с прилежанием, и с искусством воспользуется хорошим расположением короля в нашу пользу.
Вы слишком хорошо служите на занимаемом вами посте, и вами слишком довольны, милый кузен, чтобы могли даже помыслить избрать вас на должность посредника. Вы рождены для занятий дипломатических, пока не призовут вас иные, обреките себя на постоянно-прекрасное, как, то было доныне, исполнение возложенных на вас обязанностей.
Ее величество императрица намерена также послать свой орден св. Екатерины королеве. Сообщаю это единственно вам, ибо государыня исполнит это тогда только, когда у его величества государя императора будет более причин быть довольным действиями относительно его лично и вообще берлинским кабинетом.
Мы совершенно одинакового мнения с вами, что нельзя полагаться ни на одно из его уверений и еще того менее рассчитывать на искреннюю и решительную перемену в лживой и ошибочной системе, которую приняли и которой следовали в прошедшее царствование до тех пор, покуда г. Гаугвиц будет оставаться на своем месте.
Надобно удивляться и вместе с тем сожалеть, что он может еще держаться в мнении своего государя. Вам предстоит оказать величайшую услугу Пруссии, выставив в настоящем свете недоверие, которое он внушает.
Должно опасаться, что он обратит внимание и виды короля на союз с Францией и на территориальные выгоды, этим союзом представляемые, чтобы тем удобнее произвести смуты в империи германской и в ее конституции, улаженной с такими неправдами между ею и венским двором. Понимаете, что не этим путем можем мы сблизиться с Пруссией.
Если герцог Брауншвейгский, несмотря на все свои права пользоваться доверием и уважением короля, не осмелился начертать ему картину истинных его выгод и возвратился к себе ни с чем, не оправдав великого ожидания, вами на него возложенного, кто же теперь, кроме его, мог бы это сделать?
Так как нельзя забыть его непонятного и позорного образа действий во время похода в Шампань в 1792 году, когда в его руках было спасение несчастного Людовика XVI и Франции, когда он действовал, вопреки воле и приказаниям покойного прусского короля, - так как ему и недостатку в нем энергии приписывают бедствия, раздиравшие после того Францию и обратным толчком угрожающие всей Европе, - вследствие этого, не к нему следует обратиться, не ему оказать почет и доверие, одним словом, не для него стоит входить в какие-либо сношения.
Я должен вам сказать то, чего может быть, вы не знаете, что французские дела породили довольно деятельную переписку между покойной императрицей и им, переписку, которая не привела ни к чему. Я должен вам еще заметить, что похвалы, которыми вы осыпаете его, и надежды, на него возлагаемые в вашем частном письме от 13-го (24-го) сего месяца, разрушаются в прах вашими отзывами о нем в официальном донесении, писанном того же числа.
Я обязан в то же время не скрывать от вас, что относительно его, особа, всегда удостаивавшая вас особенной благосклонностью, на покровительство которой вы постоянно можете рассчитывать, нарочно приказала мне, от ее имени, предложить вам остерегаться побуждений вашего доброго сердца, часто заставляющих вас судить о других по себе самому; к этому она приказала присовокупить, что вы доказали то на деле известными ей связями, существовавшими между вами, Марковым и Рибосом.
Этих немногих слов достаточно, милый кузен, что бы вы знали, какого она мнения об их репутации, которая даже в публике сомнительна. В этом же вы можете видеть ее крайнюю доброту в вам, распространяющуюся даже на заводимые вами знакомства.
Ее императорское величество государыня императрица, как я вам говорил, уже писала дружественное и благодарственное письмо королеве прусской. Она не считает нужным заводить деловую переписку с этой государыней, вследствие принятия ею за правило: никогда не вмешиваться в государственные дела.
Совершенно справедливы, милый кузен, ваши заключения вероломстве венского двора и о лукавом двуличии, которым Кобенцель думал обморочить вашу проницательность и прямизну ваших намерений. Вы вполне справедливо оценили его письмо. Я сохраню его впредь до возможности переслать к вам с курьером.
Не могу также умолчать, что было бы хорошо, если бы вы время от времени уведомляли князя Репнина (Николай Васильевич) о затруднениях, вами встречаемых в деле по договору о размене пленных, ибо ваше молчание в этом случае обеспокоило его и огорчило.
Граф Панин - князю Куракину, Берлин, с 13-го на 14-е декабря (ст. ст.), 1797 г.
(собственноручно) Я почти заканчивал мою работу, милый кузен, чтобы отправить ее с этим курьером, как получил ваши шифрованные депеши от 27-го ноября. Как ни велика моя уверенность в доброте вашей ко мне, но вы ежедневно превосходите мои ожидания постоянным и тщательным попечением вами, прилагаемым, чтобы мне были ведомы все текущие действия министерства, причем даете мне всякие пояснения.
Поверьте, мой почтенный благодетель, что вы одолжаете не неблагодарного; что приятнейшим для меня утешением будет снискание вашего одобрения, и что я вполне ценю жертву, которую вы мне приносите, оставляя занятия вам более приятные, чтобы оживлять меня вашим поощрением и наставлять вашими разумными замечаниями.
Не имею ничего сказать об ответе, данном кавалеру Уитворту. Не зная его, я решился выразить мои догадки; ныне преклоняюсь пред верховной волей.
Легко понять, что предложение мое воспользоваться услугами принца Рейсс не может быть принято после того, как его двор навлёк на себя справедливые подозрения. Разумеется, об этом я более не должен и думать. Прошу вас, однако, обратить внимание на то обстоятельство, что, делая этот вопрос, я не имел понятия об измене нашего задушевного союзника. Если бы принц Рейсс имел честь быть вам знакомым, я нашел бы новые оправдания в его личном характере и поспешил бы высказать их; но вы произнесли свой приговор и потому оставим это.
Не могу скрыть от вас, почтенный друг мой, удивления моего по поводу того, что в ваших последних письмах я не нашел ни слова о выговоре, которым меня удостоили за этого несчастного поляка.
Из этого я могу заключить, что вам о том ничего не было известно. Однако же, было бы довольно странно, если бы вы узнали это только от меня (он приведен ниже).
Князь Куракин - графу Панину, С.-Петербург, 18-го декабря 1797 г.
Нежное участие, принимаемое мною в вас, милый кузен, дает мне право вообще, а в делах, до вас лично касающихся, в особенности, говорить вам нагую правду, без всяких обиняков. Замечание, сделанное вам от 16-го ноября по поводу поляка Бронеца, было следствием взгляда и предвзятых правил в отношении лиц, столь подозрительных, как этот.
Оно нисколько не изменило, могу вас уверить, ни хорошего мнения о дарованиях ваших, ни благосклонности, которую вы умели заслужить вашим старанием и деятельностью. Но вы не хотели положить пределов вашей чувствительности; она была чрезмерна и представила вам вещи в свете им несвойственном.
Простое правило для соблюдения впредь, данное вам, которое вы должны были принять к сведению, показалось вам событием досадным, вами незаслуженным, от которого может зависеть ваша репутация.
Будьте уверены, что последняя мне дорога столько же, сколько и вам самим; но так как до сих пор я вижу в вашей службе только важные причины вам быть довольным и никакого повода тревожиться или огорчаться, то убедительнейше прошу вас успокоиться и продолжать отправлять вашу должность с тем же усердием и с той же горячностью, которые уже снискали вам доверие высшего начальства, одобрения и даже похвалы всех тех, кому они известны.
Я своевременно узнал о том, что могли написать вам по делу Бронеца, но, не придавая этому значения, которое вы придали, не предполагал даже, чтобы вы приняли это так близко к сердцу, я не счел и нужным так или иначе говорить об этом.
Граф Панин - князю Куракину, Берлин, 29-го декабря 1797 г. (9-го января 1798).
№32. То, что вы говорите мне, милый кузен, на счет моего желания переменить пост, бесспорно, очень обязательно; но я думаю, что вы дурно меня поняли и я объясню вам, почему так настойчив в моих желаниях. Со вчерашнего дня носится слух, что Разумовский отозван! Признаюсь вам, это меня очень беспокоит после ответа, данного мне вами на его счет.
Граф Панин - князю Куракину, Берлин, 31-го декабря 1797 г. (11-го января 1798)
№33 (собственноручное) Мне остается, почтенный мой благодетель, сказать вам очень многое в ответ на любезное письмо ваше от 11-то (23-го) декабря. Случай представившийся сегодня захватил меня врасплох.
Мои донесения его императорскому величеству требовали глубокого размышления; я мог окончить их только теперь (полтретьего часа утра), и не знаю, как выполню данные мною вам обязательства. Наконец, будь что будет. Начнем.
Так как император удостоил меня личным сообщением причин, препятствующих исполнению моего желания войти в соглашение о текущих делах со здешним двором, я счел обязанностью препроводить прямо к его императорскому величеству мои заметки о причинах продолжительного молчания молодого короля.
Ссылаюсь на то, что вы отыщете в моей сегодняшней секретной реляции касательно этого щекотливого вопроса. Из всех реляций, вышедших из-под моего пера, еще не было ни одной, на которую я так умолял бы вас обратить особенное ваше внимание, как на эту; к тому же, она дает ответы на большую часть ваших последних сообщений.
Вы заметите, что я особенно остановился на вашей мысли о прерывании уз, связующих Пруссию с Францией. Скажите мне на милость, что такое мои рассуждения - софизмы, или вы удостоите их вашим одобрением? Вы предполагаете новый, тройственный союз, в котором Пруссия заменит Австрию.
Признаюсь вам, милый кузен, мне все-таки приятно сомневаться, чтобы венский кабинет захотел найти в нас врагов. Я предпринял бы труд, не соразмерный слабым моим средствам и противный совести, если бы стал ходатайствовать в его пользу. Но, сознавая его коварство, я не могу сознаться, чтобы барон Тугут был настолько невежда, настолько глупец, чтобы не понимать всю опасность разрыва между двумя императорскими дворами.
Союз нужно возобновить, я думаю, что это нам возможно, и тогда приобщить берлинский двор к тройственному союзу, уже существующему. Только в этом единственном пункте, милый кузен, моя система не вполне согласуется с вашей; во всех прочих молчу, проникнутый уважением и восхищением. Продолжайте наставлять меня, умоляю вас; вам не найти ученика, более усердного и признательного.
По милости придворного этикета, я не мог найти никакой возможности передать королеве письмо императрицы ранее воскресенья, дня собраний в замке. Вследствие этого я решился лично вручить его г-ж Фосс, гофмейстерине двора. Она поспешила к королеве с докладом.
Возвратясь через десять минут на свою половину, она передала мне самый любезный ответ. Едва она начала говорить, как я услышал голос королевы. То была действительно ее величество!
"Я не могла, - сказала она мне, - отказать себе в удовольствии лично выразить вам, сколь глубоко я тронута любезностями, которые императрице угодно было написать мне; более же всего для меня лестно ее обещание, что я чаще буду получать известия" от нее, и проч., и проч.
Невозможно передать вам, милый кузен, сколько бесконечной грации молодая королева сумела придать этому комплименту. Письмо произвело величайший эффект и доставляет мне живейшую радость. Если императрица заблагорассудит продолжать эту переписку, я еще раз ручаюсь вам, что дела от того очень много выиграют и сближение совершится с наименьшими препятствиями.
Было бы, я думаю, полезно, если бы его императорскому величеству были сообщены подробности, мною приведенные выше; но этих строк ему не показывайте, потому что я пишу их сквозь сон.
Надобно, однако же, сказать вам одно слово о предмете, который я очень живо принимаю к сердцу. Говоря мне о Кочубее, вы думали, кажется, что он внушает мне чувства соперничества или ревности?
Это заблуждение. Мне приятно было отдать ему справедливость; но, каковы бы ни были его достоинства, он не имел достаточно случаев выказать их, чтобы пользоваться правом лишать меня старшинства в департаменте. Дело сделано; из любви ко мне - его не поправить, это я слишком хорошо знаю; меня слишком хорошо вразумили, что мне на службе иной отрады ждать нечего, кроме исполнения моих обязанностей; но если я этим довольствуюсь, то не слишком ли жестоко требовать, чтобы я занял место ниже человека, моложе меня по службе и которому я, по крайней мере равен, по моей преданности к усердию.
Вот единственные воззрения, руководящие мною при просьбе оставить меня при посольстве, пока Кочубей будет с вами. Опять повторяю вам и по прежнему убедительно: если только правда, как говорят, будто Разумовский отозван, ничем не докажете вы мне дружбы вашей, как не дав упустить мне этот случай.
Кончаю по недостатку места и обнимаю весь от всего сердца, ото всей души. Панин.
Приписка (на отдельном листе) Курьер пробыл у меня только 24 часа и я отпустил бы его раньше, если бы не был обязан сегодня вечером отправиться на бал, на котором присутствовала королевская фамилия.
С некоторого времени балы здесь в большом ходу: король танцует, королева танцует, все танцуют, а я, - я зеваю во весь рот. Должно признаться, очень весело! Милорд Гренвилль (английский министр иностранных дел), от имени своего двора, поручил выразить мне благодарность чрез графа Воронцова, за образ моих действий с английским министром. Я этого не заслуживаю, потому что знать его и уважать - одно с другим неразлучно.
Граф Панин - князю Куракину, получено 6-го января 1798 года
(шифром) Я глубоко тронут, милый кузен, особенным вашим старанием в письме от 18-го декабря успокоить меня на счет предмета живейших моих опасений. Может быть, чувствительность моя увлекла меня слишком далеко; но думаю, что иного упрека сделать себе не могу в том несчастном деле и с грустью признаюсь вам, что тщетно в утешениях ваших я искал хоть единого слова, которое убедило бы меня, что вы верите в мою невинность.
Я льстился надеждой, что в ответе моем его императорскому величеству доказал, что меры, принятые мною, лишали Бронеца всех средств приносить вред вернее, нежели невыдача ему паспорта. Но довольно об этом, милый кузен!
Изъявление благосклонности, которыми меня с тех пор удостоили, возвратили мне спокойствие, и я должен быть благодарен польскому якобинцу за доставление мне нового доказательства вашей ко мне доброты.
Надеюсь, что вы не находите никакой перемены в моем поведении и если я, действительно, был сколько-нибудь усерден в службе, то же чувство еще одушевляет меня.