Воспоминания графа Карла Васильевича Нессельроде (перевод с фр.)
Я родился в Лиссабоне 2 (13) декабря 1780 года. Моя мать была протестантка, а отец католик. Прожив долго среди энциклопедистов и философов XVIII века, он сделался менее исключительным в деле веротерпимости и потому согласился на желание матери моей окрестить и воспитать меня по обрядам той веры, которую она сама исповедовала. В Лиссабоне не оказалось иного протестантского храма кроме домашней церкви английского посольства; в ней совершилось мое крещение, и таким образом я на всю жизнь принял англиканское вероисповедание.
Едва мне минуло шесть лет, как я лишился матери. Несчастье это так глубоко поразило отца моего, что сделало для него ненавистным пребывание в Лиссабоне. Он стал ходатайствовать об увольнении, которое и получил в 1787 году. Отцу моему было под 60 лет; он сильно страдал подагрой, что и внушило ему желание, после далеко небезмятежной жизни, удалиться от общественных дел.
Будучи одним из младших членов старинной фамилии герцогства Берг (?), он, по тогдашнему обыкновению всех младших в роду, искал счастья везде понемногу. Сначала вступил он в австрийские войска и находился в 1747 году в сражении под Лауфельдом, где получил в голову рану, следы коей сохранил до самой смерти.
Потом постепенно перебывал в службе Палатинского двора, Соединенных Провинций, Франции и Пруссии. Во Франции он состоял полковником в королевском немецком полку (Rоуаl-Аllеmand), вышел в отставку во время опалы своего покровителя, герцога Шуазеля, после чего и возвратился в Германию.
Находясь в Берлине для устройства домашних дел, он имел случай сделаться известным Фридриху Великому; ему посчастливилось даже понравиться этому государю оригинальностью ума своего, напоминавшего в нем скорее француза, чем немца, быстротой ответов подчас очень метких.
Фридрих предложил отцу моему оставить его при себе, пожаловал ему камергерский ключ и, что было несравненно привлекательнее для отца моего, принял его в число тех умных людей, которые составляли "приятельский кружок" этого монарха. В течение 6 лет отец мой оставался при дворе великого короля, не занимая впрочем, никакой должности.
Правда, что раз Фридрих предложил ему назначить его посланником в Вену, но ограниченность предложенного при этом содержания заставила отца моего отвечать, что, "не имея никакого состояния, он должен отказаться от чести быть представителем четырех нищенских орденов".
Видя, что положение его в Пруссии не представляет ему никакой надежды упрочить свою будущность, отец мой просил у короля увольнения. Король согласился не без досады; выраженной в словах довольно жестких.
Во время пребывания своего в Берлине, отец мой познакомился с князем Орловым, который предложил ему вступить в Русскую службу. Императрица Екатерина, вследствие ходатайства ландграфини Дармштадтской, матери великой княгини Натальи Алексеевны (первой супруги императора Павла) изъявила благосклонное согласие на принятие в службу отца моего, пожаловала его в камергеры и вслед за тем назначила на только что учрежденное место посланника при Португальском дворе.
Пробыв в Португалии шесть лет и выхлопотав себе увольнение, отец мой прибыл в Петербург, но здесь ожидали его новые предложения, помешавшие ему привести в исполнение намерение отдохнуть от дел. Граф Сергей Петрович Румянцев, бывший тогда Русским посланником в Берлине, поссорился с тамошним двором из-за этикета, причем вся вина была на его стороне. Императрица отозвала виновного и велела предложить отцу моему его место.
Как ни мечтал мой отец об отставке, но не было никакой возможности отказаться от предложения, доказывавшего высокое доверие Императрицы к его способностям и преданности; притом в Берлине предстояло исполнить поручение весьма важное и трудное по тогдашним обстоятельствам: Россия состояла в войне с Турцией и Швецией.
Успехи нашего оружия смущали Англию: она боялась осуществления в отношении Оттоманской Империи замыслов, обнаруженных благодаря легкомысленному тщеславию некоторых, и Питт возымел намерение, в видах равновесия союза России с Австрией, соединиться с Пруссией и вооруженной рукой на море и на суше противодействовать нам на Востоке.
Обессилить действия английского министерства, старавшегося вовлечь прусский кабинет в свои планы, - такова была задача, указанная отцу моему в Берлине. Императрица думала, что вследствие долговременного пребывания при дворе Фридриха Великого, приобретенных при этом личных знакомств и близких сношений с лицами, имевшими влияние при дворе, отец мой предпочтительно пред всяким другим обладал средствами, необходимыми для достижения успеха.
Это решило выбор Государыни. Назначение последовало и сопровождалось лично в отношении меня милостью: по высочайшему повелению, я записан мичманом, хотя мне было всего 8 лет от роду.
Покуда отец мой был в России, я оставался во Франкфурте на попечении одной из моих теток по матери. Приехав в Берлин, отец вызвал меня к себе и поместил к директору гимназии (Фридрих Gedike), в которой я проходил курс учения. Чтобы сделаться морским офицером, нужно было, пожалуй, не такое воспитание; но обстоятельства готовили мне другое поприще, для которого гораздо лучше служило данное мне в то время образование, к несчастью оставшееся неоконченным.
Достигнув 16-тилетняго возраста (в 1796 году), я был отправлен отцом моим в Петербург для начала службы. Я приехал сюда за шесть месяцев до кончины императрицы Екатерины и имел честь быть представленным ей. Она назначила меня в Балтийский флот и поручила меня адмиралу Карцову (Петр Кондратьевич) для изучения службы под его начальством.
С этой целью я перебрался в Кронштадт, где помещалось второе отделение морского кадетского корпуса, находившееся в заведывании моего наставника. Переселение мое произошло в сентябре 1796 гоа. В ноябре Императрицы не стало.
Император Павел еще до вступления на престол был весьма милостив к моему отцу, который при отъезде моем в Петербург дал мне письмо к нему. При воцарении своем, Павел, вспомнил о том, и пожаловал меня прямо в свои флигель-адъютанты по флоту. Получив известие об этом лестном повышении, я немедленно покинул Кронштадт, вернулся в Петербург и был представлен Государю, который принял меня чрезвычайно благосклонно и допустил дежурить при своей особе.
Однажды он спросил меня, "имею ли я охоту к морской службе". Я отвечал, "что не имел еще случая приохотиться". Государь сказал на это, "что он так и думал", зная про мое берлинское воспитание, и предложил мне перейти в сухопутные войска. Я согласился с большим удовольствием. Государь перевел меня поручиком в конную гвардию, оставив при себе флигель-адъютантом. Я продолжал дежурить при Государе и сопровождал его в Москву на коронацию весной 1797 года.
Когда двор возвратился в Петербург, то отец мой приехал благодарить Императора за оказанные мне милости. Еще в 1795 году отец мой испросил у императрицы Екатерины чистую отставку, которую и получил с 2000 рублей пенсии. Приезд его в столь преклонных летах (70 лет) имел целью направить первые служебные шаги мои и водворить меня в Петербургском обществе.
Император Павел был к нему чрезвычайно ласков. Не забыв кое-каких услуг (здесь Нессельроде, через посредничество графа Мамонова, выхлопотал у Императрицы денежную сумму, которая была необходима великому князю), оказанных ему отцом моим в прежние годы, Государь пожаловал ему Александровскую ленту, вскоре потом дал в 12-тилетнее пользование мызу Нейгут в Курляндии и уговаривал поселиться в России; но расстроенное здоровье не позволило отцу моему воспользоваться этим лестным предложением.
Проведя в России год, он летом 1798 года уехал во Франкфурт, где и оставался до смерти.
Я продолжал дежурить при Императоре. В этом 1798 гоу составился против французской республики новый союз, в котором Россия впервые приняла участие. Мы выставили три корпуса: первый, генерала Розенберга (Андрей Григорьевич); был направлен к Италии, с тем чтобы, по соединению с австрийской армией, стать под главное начальство фельдмаршала князя Суворова, которому император австрийский, с согласия императора Павла, поручил свою Итальянскую армию.
Второй корпус, под начальством Корсакова (Александр Михайлович), должен был действовать в Швейцарии; третий, под предводительством генерала Германа (Иван Иванович), предназначен к высадке в Голландии для занятия этой страны вместе с англичанами. Весной 1799 года должны были начаться военные действия во всех этих местах. Зимою еще Государь велел предложить своим флигель-адъютантам вступить в действующие войска и принять участие в войне.
Я поспешил согласиться на это предложение, причем выказал больше отваги, чем предусмотрительности. Меня поместили во второй корпус, собиравшийся на границах Подолии и долженствовавший соединиться с корпусом Розенберга. Я отправился по назначению, но едва доехал до Киева, как курьер из Петербурга привез мне приказание Государя вернуться немедленно.
Прощайте мои мечты о воинской славе! С отчаянием в душе пришлось ехать обратно и отказаться от счастья быть участником в Итальянской кампании, обессмертившей Суворова, имя которого, несомненно, принадлежит к именам величайших полководцев новейших времен.
Опечаленный, я вернулся в Петербург. Прием Государя был таков, что не рассеял моей грусти. При представлении моем, он сурово сказал мне: "Если не хочешь служить при мне, так отправляйся в полк". Таким образом, кончилось "моё флигель-адъютантство", и я пошел явиться к князю Борису Голицыну, командовавшему конной гвардией. Общество офицеров состояло из избранного дворянства, из молодых людей первых фамилий: то были "петербургские львы".
Несмотря на то, или, может быть, по тому самому, полк не был в милости у Государя: не проходило парада или ученья без неудовольствий, выговоров и всего чаще, разжалований. Последний род наказания повторялся столь часто, что повышение сделалось очень быстрым. Вследствие этого я, 9-го июня 1799 года, был произведен в полковники.
Увы, недолго пришлось мне наслаждаться таким почетом! В конце декабря, мой эскадрон стоял в карауле Зимнего дворца. Один из моих офицеров не расслышал команды полковника, распоряжавшегося парадом, и сделал ошибку, замеченную Государем. И без того недовольный полком, Государь сильно рассердился, разжаловал офицера, сменил князя Бориса Голицына, назначил великого князя Константина Павловича командиром конногвардейцев и выслал их из столицы в Царское Село.
К несчастью, а может и к счастью, я попал в эту общую немилость; но, благодаря остатку доброго ко мне расположения, "был уволен не просто", как некоторые из моих товарищей, а "с пожалованием в камергеры". Не без живого сожаления покинул я военное поприще. Впрочем, я имел счастье любить всякую, выпадавшую на мою долю, службу.
Итак, мне пришлось быть камергером, нести придворную службу, и в 20 лет предаваться бездействию, которое не могло ни отвечать моим вкусам, ни обеспечить мою будущность. Я воспользовался свободным временем, чтобы несколько нагнать занятиями время, потерянное на военной службе.
Такое существование продлилось более года, в течение которого меня постигли новые превратности. Летом, Государь, чем-то разгневанный, уволил всех камергеров, за исключением двух или трех. Некоторые получили места по гражданскому управлению, а я просто уволен в отставку.
К концу 1800 года Государь велел объявить, что разрешает всем уволенным от службы военным и гражданским чинам просить о новом вступлении. Я поспешил представить просьбу Государю и немедленно назначен к прежней должности камергера.
Возвратясь из Гатчины, Император перенес свое местопребывание из Зимнего в только что оконченный Михайловский дворец. Здесь я целовал ему в последний раз руку на куртаге 11-го марта, незадолго до его кончины. В ночь с 11 на 12-е последовала страшная катастрофа, возведшая на престол Александра.
В то время было принято посылать уведомления о вступлении на престол дворам, состоявшим в родстве с императорскою фамилией; обыкновенно посланных выбирали из числа камергеров. Меня отправили к герцогу Вюртембергскому, брату императрицы Марии Фёдоровны. Вследствие войны с Францией он принужден был искать убежища в чужом владении, Эрлангене, где я и исполнил возложенное на меня поручение, довольно щекотливое по причине расспросов о кончине императора Павла, которым меня подвергали.
Мне посчастливилось не уклониться от того что мне приказано было говорить.
По подписанию 9-го февраля 1801 года Люневильского мира, французские войска стали очищать Германию, и герцог Вюртембергский мог возвратится в свои владения. Он пригласил меня приехать к нему для получения там последних приказаний и ответов на привезенные мною письма императорской фамилии. "Я хочу, - говорил он мне, - чтобы вы могли сказать сестре моей, что видели меня водворившимся у себя дома".
Из Эрлангена я отправился в Штутгарт, заехав по пути во Франкфурт, где имел счастье свидеться с отцом моим, который там поселился по отъезде из Петербурга. Проведя во Франкфурте десяток дней, я, тотчас, по прибытии Вюртембергского герцога в его столицу, поехал к нему. Он принял меня в Людвигсбурге, своем любимом загородном замке. Герцог беспокоился о здоровье неизлечимо больного любимца своего, графа Цеппелина (Карл фон).
Замечательный был человек этот герцог, ума высокого, характера неукротимого, тиран в семействе и в государстве. Наблюдать его вблизи было для меня довольно интересно. Видно такова участь этого небольшого государства, - часто попадать под управление прихотливых людей. Воспоминания о царствовании знаменитого герцога Карла еще были там живы, и мне не раз приходилось слышать анекдоты о монархе, про которого Шиллер сказал: "Когда Дионисий перестал быть тираном, то сделался школьным учителем".
Он действительно, таким образом, окончил ряд убыточных выходок, какими угнетал свою страну. Расставшись с герцогом, я завернул в Карлсруэ, где счел нужным представиться маркграфу и маркграфине Баденским, так как последняя была матерью императрицы Елизаветы Алексеевны. Оттуда я снова заехал во Франкфурт к отцу моему и, пробыв с ним несколько недель, предпринял обратный путь в Росою.
Заботы о будущем не покидали меня. Новое царствование, милости, оказанные мне императором Александром, когда он был еще великим князем, давали мне надежду вступить, под счастливыми предзнаменованиями, на любое поприще. Я решился сделаться дипломатом, на что не без труда получил отцовское соизволение. Отец мой, пожавший в этой службе более терний, чем роз, не хотел подвергать своего сына неприятностям, который сам переносил.
К этим опасениям, внушенным отеческой нежностью, присоединялось, быть может, недоверие к моим дарованиям. Как бы то ни было, я настаивал на однажды принятом решении, и в проезд через Берлин старался выведать у барона Криденера (Алексей Иванович), не будет ли с его стороны препятствий, если я, по возвращении в Петербург, стану просить о назначении в его посольство.
Ответ его вполне утвердил меня в надежде быть благосклонно принятым. Барон Криденер был человек достойный, характера весьма любезного, и всегда со стоял с отцом моим в наилучших отношениях. Получив его согласие, я тотчас по приезде в Петербург стал хлопотать об исполнении своих желаний.
Просьба по этому предмету была подана мною прямо Государю, который велел передать ее графу Панину (Никита Петрович), тогдашнему министру иностранных дел. Граф Панин, приязненно расположенный ко мне, тотчас зачислил меня в министерство и назначил в Берлинскую миссию. 18 лет спустя, мне довелось определить сына его (Виктор Никитич) в то же министерство.
В августе месяце я прибыл в Берлин. Барон Криденер принял меня с отменным радушием, отвел мне квартиру у себя в доме, руководил меня в первом изучении мною дипломатии, дал мне возможность, вместе с его сыном, прослушать курс публичного права, читанный знаменитым Ансильоном (Фридрих), преподававшим в то время историю в Военной Академии. Тридцатью годами позже, Ансильон был прусским министром иностранных дел, а я Российским вице-канцлером, и мы вместе составляли и подписывали протоколы о том, какое положение трем державам Севера (как называли тогда Россия, Австрия и Пруссия) принять в отношении правительства Людовика-Филиппа.
Следующая за моим приездом зима прошла чрезвычайно блистательно в Берлине. Королева Луиза была в полном блеске красоты. Двор и высшее общество, соперничая, оживляли карнавал. Костюмированные и другие балы, спектакли любителей, обеды, следовали один за другим с такою непрерывностью, что мы едва успевали вздохнуть. Дипломатический корпус не оставался назади. Он был составлен прекрасно и представил мне случай подружиться с отменными людьми, игравшими впоследствии роли в делах Европы.
В числе их был граф Штадион (Франц фон), которого в 1806 году я застал министром иностранных дел в Вене (куда мне тогда давали поручение). Секретарем посольства при графе Штадионе был барон Вессенберг, позднее товарищ мой на Венском конгрессе, так печально окончивший свое поприще в 1848 году. Представителем Франции был генерал Бёрнонвиль, солдат революции, человек недурной, но ничтожный в деле дипломатии, и потому опиравшийся на секретаря посольства, г. Биньйона, человека очень умного, сделавшегося впоследствии известным своими сочинениями, пристрастием к полякам и ненавистью к России.
Мог ли я подумать в то время, что Талейран изберет в 1814 году Бёрнонвиля для участия во временном правительстве? В числе заметных членов дипломатического корпуса был генерал Фарриль (Гонсало), честный человек и хороший воин. События, взволновавшие Испанию, к сожалению, отбросили его на ложную дорогу. Я свиделся с ним в 1810 году, в Париже; он был в ту пору военным министром короля Жозефа (Бонапарт).
Но из всех сделанных мною тогда знакомств всего более пригодилось мне впоследствии сближение со знаменитым Генцом (Фридрих фон). Он состоял еще в прусской службе и только что напечатал два сочинения, вознесшие его на степень равную со знаменитейшими европейскими публицистами, каковы Бурк и Малле дю Пан (Жак).
Остается еще упомянуть о принце Людвиге-Фердинанде Прусском. Он принял меня в кружок своих приближенных, и я получил, таким образом возможность узнать этого принца, блистательно одаренного от природы достоинствами, обещавшими сделать из него великого человека. Быть может, он и сделался бы таким по миновании пыла юношеских страстей, которые в эпоху моего с ним знакомства были чересчур живы: удовольствия и самые серьезные занятия, женщины, игра, вино, изучение греческого и латинского языков, "генерал-бас", - все это шло у него рядом.
Необдуманный подвиг мужества лишил его жизни в Заальфельдской битве (1806). Если бы лета и опыт успели придать ему зрелости, то он мог бы сделаться полезным своему отечеству, где сожаление о нем было всеобщее.
Зима прошла и приятно, и назидательно, в обществе этих людей высокого развития. Весной отец мой тяжко захворал. С разрешения своего начальника, я навестил во Франкфурте больного, который, к счастью, оправился от болезни; но в бытность мою во Франкфурте, я внезапно получил горестное известие о смерти моего превосходного начальника, пораженного апоплексией на прогулке Под Липами (здесь берлинский бульвар).
Потеря эта была для меня вдвойне чувствительна. С одной стороны, я жалел о нем, как о человеке, с другой, предвидел, что смерть его произведет перемену в служебном моем положении. Предчувствие это оправдалось весьма скоро. На место барона Криденера назначен барон Алопеус (Давид Максимович). Алопеус был прежде директором канцелярии покровительствовавшего ему вице-канцлера, графа Остермана, и во время берлинского посланничества отца моего сильно интриговал против него, желая получить его место, что ему не удалось в то время.
При враждебных отношениях нового посланника к отцу моему, было бы с моей стороны в высшей степени неудобно состоять при его посольстве.
Я принял немедленное решение и тотчас по получению известия о назначении Алопеуса перепросился в Гаагу. Покуда шла о том переписка, и ожидалось из Петербурга согласие министра, я воспользовался временем для поездки в Богемию, - поездки, оставившей мне самые приятные воспоминания и самые интересные знакомства. В проезд чрез Дрезден я познакомился с князем, в то время еще графом, Меттернихом, австрийским посланником при Саксонском дворе.
В Теплице я свел знакомство с семейством КларИ и князем де Линь. В этой прекрасной долине собиралось на водах избранное венское общество, с присоединением отборных иностранцев более или менее отовсюду. В эпоху, о которой здесь говорится, всего более содействовал к оживлению этого чудного места князь Лобковиц (Франц Йозеф Максимилиан Лобковиц). Заклятый меломан, он соединял летом в своих Эйзенбергском и Раудницком замках лучших представителей Венской и Дрезденской трупп: в Дрездене еще существовала постоянная Итальянская опера.
Капельмейстером у князя был знаменитый Паэр (Фернандо). Под его руководством и даже с его участием (он был отличным актером) дано было с редким совершенством представление известного сочинения Паизиелло (Джованни) "Король Теодор в Венеции". Благодаря рекомендательному письму графа Штадиона, князь Лобковиц принял меня с величайшею любезностью.
Я пробыл у него с неделю сначала в Эйзенберге, а потом в Рауднице, большом замке на берегу Эльбы, куда все общество переехало для присутствования при представления "Короля Теодора", я принимал участие во всех удовольствиях и праздниках, продолжавшихся ежедневно с утра до ночи.
Увы, подобным образом жизни бедный князь разорился вполне. По его кончине все майораты были отданы под опеку, которая лишь после многих лет успела привести в порядок это огромное состояние. В Австрии опека поправляет разоренные имения, в России она окончательно разоряет их.
С трудом оторвался я от этой восхитительной жизни, к которой к тому же примешалось немножко любви. Наконец пришлось уехать. Осенью 1802 года я вернулся в Берлин, где нашел свое назначение в Гаагу. На пути я снова заехал во Франкфурт, где провел недели две с добрейшим отцом моим; затем пустился по дороге в Голландию.
Следуя правым берегом Рейна, я направился на Дюссельдорф, где еще остановился дней на десять у моего двоюродного брата (cousin), графа Карла Нессельроде, главы нашей фамилии и владельца майоратов. То был человек умный, очень образованный, большой музыкант. Он был женат на графине Гатцфельд, женщине высокого роста, некрасивой, но зато первоклассной пианистке, в такое время: когда Листы и Тальберги еще не блистали на музыкальном горизонте.
Отец мой утверждал, что брак их был делом не любви, а "генерал-баса". Племянник этот и сестра его, графиня Лерхенфельд были любимцами отца моего. Знакомство мое с этим родственником началось в Берлине, куда он приезжал провести несколько месяцев последней зимы. В Дюссельдорфе я познакомился с ним ближе; разговор его был самый интересный. Он вблизи видел начало французской революции и даже до известной степени разделял увлечение, внушенное тогда честным людям трудами Учредительного Собрания, - увлечение, от которого скоро вылечили последующие события.
Недолго я наслаждался дружбой, возникшею между мною и моим отличным двоюродным братом: он умер внезапно в следующую весну.
Остановки во Франкфурте и Дюссельдорфе замедлили приезд мой в Гаагу. Я достиг места моего назначения в декабре, почти в конце 1802 года. Русский министр, граф Штакельберг (Густав Оттонович), принял меня благосклонно, хотя несколько сурово. Начинать с ним было нелегко. Он любил дать почувствовать подчиненным тяжесть своей власти. Вскоре однако он перестал хмуриться, заставил меня работать; я только того и желал, и наши отношены сделались удовлетворительными, насколько то возможно, когда имеешь дело с человеком возвышенных чувств, сердца горячего, но и нрава преисполненного странностей и гордыни.
Я оставался при графе Штакельберге три года; наши ежедневные отношения то ухудшались, то опять поправлялись; несмотря на то, отношения эти положили основание дружбе, продолжавшейся между нами до самой его смерти. Он нередко еще будет встречаться в этой биографической заметке, что и заставило меня означить здесь главные черты его характера.
В 1795 году, после того как Пишегрю завладел Голландией, прежнее штатгальтерское правление было уничтожено, и 7 союзных провинций преобразованы в Батавскую республику, которую я и застал по приезде. Партия "патриотов" владычествовала и управляла. Все должности были заняты участниками этой республиканской партии; "оранжисты" были, безусловно, отстранены. Разделение между этими двумя париями было весьма резкое; презрение со стороны "оранжистов" и ненависть со стороны "республиканцев" делали в это время сближение невозможным.
Несмотря на то, в Гааге жили многие оранжистские фамилии, как, например, Биланды, Васенаеры, Геккерны, Вандерштали. Семейства эти составляли основу хорошего общества; дипломатический корпус имел в них сильную поддержку. Амьенский мир (1802) открыл возможность многим эмигрантам, рассеянным по Англии и Германии вернуться в отечество; в числе их было много достойных молодых людей, с которыми у меня установились приятные отношения.
Личный состав дипломатического корпуса был хорош. Влиятельнее всех был г. де Семонвилль, французский посол; по вечерам часто собирались у г-жи де Семонвилль, весьма умной женщины; сын ее, Карл Монтолон, последовавший в 1815 году за Наполеоном на остров Св. Елены, состоял в то время при посольстве.
Представителем Англии был сэр Роберт Листон, человек с большими достоинствами, характера мягкого и мирного, настоящий английский дипломат старого века. Австрийским посланником был барон Фельц, родом бельгиец, умный человек, отец госпожи Вилен XIV, приезжавшей из своих фландрийских поместий проводить зиму в Гааге, где она своею любезностью оживляла наш кружок. В таком обществе немудрено было провести приятно зиму.
Весной 1803 года новая буря разразилась над бедной Голландией, и скажу даже, над целой Европой, так как последствиями этой бури были почти беспрерывно, в течение 12 лет, продолжавшиеся войны и другие бедствия. Я разумею разрыв Амьенского трактата. Голландии досталось прежде всех.
Корпус войск, под начальством маршала Виктора, отправленный для завоевания Луизианы, должен был отказаться от этого предприятия и оставлен в Голландии, принужденной содержать его. Только что поправившаяся морская торговля этой страны снова была разорена вконец, да и целое государство доведено до крайности. Всего этого еще было недостаточно: дошло дело до того, что притязания Бонапарта не знали более границ.
Батавское правительство попыталось сопротивляться и поплатилось за то своим существованием. Бонапарт свергнул его и заменил великим пенсионером, которому предоставлена высшая исполнительная власть. Верховная эта должность возложена на Шиммельпенингка, который до разрыва был голландским послом в Лондоне, а потом в Париже. Он был прежде адвокатом в Амстердаме и играл заметную роль в партии патриотов. С умом, с характером мягким и умеренным, он принимал к сердцу благо своего несчастного отечества; за то и непродолжительно было его правление.
Эта перемена правительства произошла в 1804 году. Весной следующего затем года начальник мой, граф Штакельберг, взял отпуск и уехал в Петербург для свадьбы с графиней Людольф. Первого секретаря посольства, г. Мальтица, перевели в Мадрид, а меня аккредитовали поверенным в делах. Мне в первый раз досталось летать на своих собственных крыльях. Я смотрел на это событие как на истинное счастье и не изменил своего взгляда до сей поры, хотя в ту минуту, как пишу этот очерк, мне 78 лет.
Да и в самом деле, для молодого дипломата нет ничего желательнее как иметь случай выказать свое уменье. Случаи эти встречаются чаще во второстепенных чем в больших посольствах; доставшийся на мою долю сделал меня известным министерству. Депеши мои принимаемы были в Петербурге с большим снисхождением чем они, может быть, того заслуживали.
Нашли, что меня можно употреблять в дело, а мне только того и хотелось. Гаага могла служить точкой для любопытных наблюдений.
Другие публикации:
- Нечего жалеть, что не были на перенесении праха Наполеона, одно разочарование (Из переписки графов Нессельроде: Карла Васильевича, Дмитрия Карловича и Марии Дмитриевны (1840-1846))