В свое время после выхода в печать произведения христианского апологета Клайва Льюиса «Мерзейшая мощь» (cюжет которого вращается вокруг тайного заговора, участники которого в союзе с бесами пытаются, соединив науку и технику с оккультизмом, уничтожить всё человеческое в человеке), знаменитый биолог Джон Холдейн обвинил его произведение (помимо прочего) во враждебности науке и антиинтеллектуализме.
Льюис, отвечая Холдейну, подчеркнул, что критикует не науку, а использование достижений науки во зло и сциентизм как веру в то, что научно-технический прогресс решит все социальные проблемы. Но трудно не согласиться со следующим наблюдением Холдейна: «Идея Льюиса достаточно ясна. Применение науки к человеческим делам ведет только в ад. Этим миром в основном правит дьявол. «Тень черного крыла лежит на всем Теллусе», и лучшее, что мы можем сделать — стремиться к собственному спасению в страхе и трепете. Религия Откровения рассказывает нам, как это делается». Льюис действительно не нападает на науку и технику сами по себе — но, безусловно, в «Мерзейшей мощи» и «Космической трилогии» в целом содержится ожесточенная критика идеи преобразования мира человеческими усилиями (в том числе и при помощи науки).
Профессор Уэстон, антагонист произведений «За пределы безмолвной планеты» и «Переландра», хочет спасти человечество от вымирания путём колонизации иных миров — и в первой книге он считает необходимым истребить разумных аборигенов Марса, а во второй выступает орудием бесов, пытающихся подтолкнуть к грехопадению новорожденное человечество Переландры. В «Мерзейшей мощи» и вовсе действует целый научно-исследовательский центр ГНИИЛИ, находящийся в прямом контакте с бесами («макробами») и состоящий из аморальных трансгуманистов (выражаясь современным языком), намеренных изменить человеческую природу под свои бесчеловечные идеалы.
В самом деле, кого не возьми из персонажей «Мерзейшей мощи» — об «общественных нуждах», «занятии прикладной наукой в интересах нации», «прогрессе», «социальном планировании», желании облагодетельствовать человечество и тому подобном говорят исключительно злодеи, служащие бесам, или их обманутые марионетки (термин «передовой» - также слово из их арсенала). Слово «демократия» также используют или работающие на ГНИИЛИ, или «заблуждающиеся идеологически» персонажи.
Протагонист, Марк Стэддок, первоначально работающий на ГНИИЛИ, исходно верит в благородные цели этой организации и в социальный прогресс (как он сам формулирует свой идеал — «овладение природой... уничтожение войн... нищеты и других регрессивных явлений... в общем, сохранение и развитие человеческого рода»), но сам он до пересмотра своей системы ценностей лишен какого-либо нравственного стержня и выполняет даже самые сомнительные распоряжения ГНИИЛИ — например, пишет в прессу статьи, оправдывающие проводимую ГНИИЛИ репрессивную политику в городе Эджстоу (интересно, что восстаёт он лишь тогда, когда ему приказывают топтать крест).
Конечно, упомянуто, что, мол, были и среди «прогрессистов» лично порядочные люди: «— Жаль таких, как Черчвуд, — вздохнул Деннистоун, — он был прекрасный человек. Студентам он доказывал, что этики не существует, а сам прошел бы десять миль, чтобы отдать два пенса». Но они в повествовании даже не появляются, а лишь упомянуты — и, видимо, погибают при уничтожении Эджстоу вместе с остальной безликой массовкой (ещё есть лично порядочный Хинджест, которого убивают, но о его взглядах мы знаем мало). В целом идеи, что люди могут взять свое будущее в свои руки и построить лучший мир
В остальном образ прогрессистов негативный — и показательно то, какими приёмами это нередко достигается. Возьмём, скажем, тему женской эмансипации. Институтской полицией ГНИИЛИ, в которой (это отдельно отмечается) помимо мужчин служат и женщины, командует (вместо того, видимо, чтобы вести жизнь домохозяйки) демонстративно-мужиковатая Фея Хардкастл, о которой упомянуто, в частности, что, в прошлом, она была суфражисткой. Само собой, эта самая Хардкастл — злодейка-садистка, лично пытающая жену Марка Джейн. Отдельно отмечено одним из персонажей, что она не носит лифчик; видимо, эта деталь должна дополнительно ужаснуть читателя.
Наоборот, положительные (по мнению автора) персонажи Льюиса чужды любого прогрессизма — кстати, слово «прогрессисты» в произведении используется только для обозначения антагонистов. Их общественные идеалы представляют из себя, по сути дела, сентиментальный консерватизм с бессильной ностальгией по временам, когда всё было «правильно», люди привыкли повиноваться (о ценности повиновения, особенно в браке, Джейн Стэддок прочтут целую лекцию, а то и две), а социальные и гендерные роли были чётко закреплены: «Нам было легче. Нас воспитывали на молитвеннике и на книжках со счастливым концом. Мы были готовы любить, чтить, повиноваться и носили юбки, и танцевали вальс...» (другая героиня Льюиса называет вальс — в порядке комплимента — «старинным», хотя в современном виде этот танец появился в конце XVIII века, и поначалу различные моралисты обвиняли вальс с его простонародными истоками в непристойности). Их идеал — иерархия и повиновение (в целом довольно значимая для Льюиса тема). Но даже этот крайний консерватизм их мировоззрения — совершенно аполитичный.
Закономерным результатом скептического отношения Льюиса к идее улучшения мира становится то, что положительные (по крайней мере, с точки зрения автора) персонажи «Мерзейшей мощи» особо ничего не делают (кроме общения на темы, нередко отдающие скорее эзотерикой, чем христианской ортодоксией) — всю работу по низвержению злодейского ГНИИЛИ делают за них планетарные ангелы-оярсы, вызванные пробудившимся Мерлином. Не стоит думать, что Льюис глуп и это случайно вышедшая творческая неудача — нет, это его совершенно сознательная авторская позиция:
«— И правильно, что не напишут о нас, — сказал Макфи. — Что мы здесь делали? Кормили свиней и разводили неплохие овощи.
— Вы делали то, что от вас требовалось, — сказал Рэнсом. — Вы повиновались и ждали. Так было, и так будет».
Мерлину Рэнсом говорит, убеждая действовать: «Осталось одно: повинуйся».
Это, к слову, относится и к самому Рэнсому, главному герою «Космической трилогии». Да, он путешествовал на Малакандру-Марс и Переландру-Венеру, причем во втором случае даже сыграл значимую роль в истории, предотвратив местное грехопадении — но на Марс он попал против своей воли как пленник Уэстона на его космическом корабле, а на Венеру отправился уже по приказу оярсов. Сам он это прекрасно осознает:
«— Да, я вождь, — сказал Рэнсом. — Неужели вы думаете, что я бы отважился на это, если бы решали вы или я? Вы не выбирали меня, и я не выбирал вас. Даже те, кому я служу, меня не выбирали. Я попал в их мир случайно, как попали ко мне и вы, и даже звери. Если хотите, мы — организация, но не мы ее организовали».
Даже «Пендрагоном» — своего рода Избранным, получающим возможность отдавать приказы даже магу Мерлину (правда, в итоге больше напоминающим своего рода сектантского гуру) — он стал случайно (или, более вероятно, по воле Провидения):
«— Много позже, вернувшись с Переландры, Рэнсом случайно оказался в доме очень старого, умирающего человека. Это было в Камберлэнде. Имя его вам ничего не скажет, но он был Пендрагон, преемник короля Артура. Тогда мы узнали правду. Логрис не исчез, он всегда живет в сердце Англии, и Пендрагоны сменяют друг друга. Старик был семьдесят восьмым Пендрагоном, считая от Артура. Он благословил Рэнсома. Завтра мы узнаем, кто будет восьмидесятым. Одни Пендрагоны остались в истории, но по иным причинам, о других не слышал никто. Но всегда, в каждом веке, они и очень немного их подданных были рукою, которая двигала перчатку. Лишь из-за них не впала страна в сон, подобный сну пьяного, и не рухнула в пропасть».
В результате этого, впрочем, направленная против прогрессистов риторика Льюиса изрядно теряет в убедительности. Даже если предположить, что они — подобные ГНИИЛИ мерзавцы, в рамках воображаемого мира Льюиса им нет содержательной альтернативы. Не считать же содержательной альтернативой общину Рэнсома, где в основном вздыхают по старым добрым дням и общаются на эзотерическую тематику, вращающуюся вокруг неоплатонического мистицизма и конспирологического прочтения артуровского мифа. «Добро» у Льюиса, даже поддерживаемое самыми могущественными существами во Вселенной (Богом и оярсами), порой кажется безжизненным и бессодержательным.
В этом плане особенно показателен повышенный интерес общины Рэнсома к артуровскому мифу (даже называют себя они «Логрией», в честь легендарного королевства Артура). Дело в том, что артуровский миф в том виде, в котором он представлен у авторов рыцарских романов (вроде упомянутого в «Мерзейшей мощи» Мэлори) — не просто выдумка, а выдумка, отражающая не столько исторически сложившуюся традицию, языческую или христианскую, а плод куртуазной или благочестивой литературной фантазии (перерабатывающей первоначальные мотивы исторически сложившейся традиции), плавно переходящей в откровенное фэнтези (вроде «Королевы фей» Спенсера) — тут как со «старинным» вальсом, в действительности появившимся не так уж давно.
Кроме того, как ни странно, критика идеи улучшения мира человеческими усилиями при помощи науки у Льюиса именно из-за общего злодейства его прогрессистов получилась неубедительной. Я понимаю, что он хотел сказать, что, как говорится, «благими намерениями вымощена дорога в ад» — но у ГНИИЛИ и никаких благих намерений нет, они просто откровенно презирают человечество и человечность, а речи Стэддока про светлое будущее без войн и преступности воспринимают как набор смешных благоглупостей. Вряд ли можно было бы назвать содержательной критикой христианства произведение, в котором высшие иерархи церкви изображены как безыдейные властолюбцы вроде Родриго Борджиа (такое произведение было бы критикой церковной коррупции, а не христианского мировоззрения). То же самое относится и к «Мерзейшей мощи» как критике прогрессизма.
Конечно, можно возразить — и это делает Льюис, отвечая на критику со стороны Холдейна — что недостаток прогрессизма в том, что благо реальных людей заменяется в нём благом человечества как умозрительной конструкции, во имя которой вышеупомянутых реальных людей приносят в жертву (у Льюиса это делает ГНИИЛИ): «The first of these tendencies is the growing exaltation of the collective and the growing indifference to persons. The philosophical sources are probably in Rousseau and Hegel, but the general character of modern life with its huge impersonal organisations may be more potent than any philosophy. Professor Haldane himself illustrates the present state of mind very well. He thinks that if one were inventing a language for ‘sinless beings who loved their neighbours as themselves’ it would be appropriate to have no words for ‘my’, ‘I’, and ‘other personal pronouns and inflexions’ <…> The individual does not matter. And therefore when we really get going (shreds of an earlier ethic still cling to most minds) it will not matter what you do to an individual».
Проблема в том, что со стороны христианина и вообще теиста подобная риторика отдаёт лицемерием (независимо от того, насколько это осознаёт конкретный автор) уже потому, что в религиозной системе ценностей такое тоже вполне себе присутствует. Я сейчас говорю даже не о злоупотреблениях церковных иерархов (Льюис в ответе Холдейну оговаривает, что осуждает «теократию» и «инквизицию», то есть вмешательство церкви в политику), а именно о религиозном учении тех же христиан (да и других теистов), предполагающем, что определённое количество людей, пусть и в силу собственного выбора, обречено на вечный ад, а в финале мировой истории большинство жителей Земли погибнет в ходе апокалиптических событий — что никак не противоречит их вере в благость Бога и в то, что он пришел «спасти человечество» (то есть «человечество» это, на выходе, столь же или даже ещё более абстрактное, как и «человечество» прогрессистов).
К слову, когда Льюис говорит, что он не имеет ничего против науки «самой по себе», когда она не претендует на решение глобальных вопросов, он всё же несколько лукавит. Некоторые науки он характеризует откровенно скептически — причем речь идёт даже не о каких-нибудь практиках ГНИИЛИ вроде изуверских опытов над животными (хотя эти практики автор, выступавший за гуманное обращение с животными и против вивисекции, осуждает). Больше всего ему не угодили… экономика и социология — хотя, казалось бы, к общению с бесами эти направления привязать ещё труднее, чем физику или биологию.
Вот, например, он сетует на «низменный материализм» прогрессистов, толкнувший их на сотрудничество с бесами: «нравственность для них — побочный продукт биологических и экономических процессов». А вот он выносит (устами ученого Хинджеста, позднее убитого людьми ГНИИЛИ) беспощадный приговор социологии: «Такой науки нет <…> Вот что получается, — перебил Хинджест, — когда изучают человека. Людей изучать нельзя, их можно узнавать, а это дело другое. Поизучаешь их, поизучаешь — и захочешь отобрать то, ради чего живут все, кроме кучки интеллектуалов». А злодейка Фея Хардкастл даже говорит Стэддоку (который, кстати, по профессии именно социолог) буквально следующее: «Тут-то мы с тобой и нужны, — доверительно заметила она, тыкая пальцем Марку в жилет. — В конечном счете, сынок, что полицейская служба, что социология, — одна собака. Значит, нам с тобой вместе работать».
Подобная неприязнь Льюиса к экономике и социологии — опять же, закономерное следствие его религиозных взглядов. Экономика и социология косвенно ставят под сомнение (или, во всяком случае, могут быть для этого использованы) традиционное религиозное объяснение всех пороков экзистенциальной человеческой греховностью — утверждая, что человеческое поведение зависит от социальных условий, и для его улучшения нужно работать над изменением этих условий. Сам Льюис в своих работах, разумеется, в противовес этому отстаивал точку зрения, что виной всему — гордыня.
Возьмём, например, его рассуждение о стремлении людей к обогащению:
«Почти всё зло в мире, которое люди приписывают жадности и эгоизму, на самом деле — результат гордости. Возьмите, к примеру, деньги. Желание лучше проводить отпуск, иметь лучший дом, лучшую пищу и лучшие напитки делает человека жадным до денег: он хочет иметь их как можно больше. Но это до определенного предела. Что заставляет человека, получающего 40 000 долларов в год, стремиться к 80 000? Теперь уже не просто жадность к удовольствиям. Ведь при 40 000 долларов роскошная жизнь для него вполне доступна. Это гордость вызывает в нем желание стать богаче других и желание еще более сильное — обрести власть, ибо именно власть доставляет гордости особое удовольствие» («Христианское поведение»).
Нетрудно заметить, что Льюис в этом рассуждении полностью игнорирует любые объективные социально-экономические предпосылки стремления к максимизации прибыли, сводя всё к традиционному христианскому обличению «гордыни» (то есть феномена, оторванного от любой социальной конкретики). Обличение это, разумеется, совершенно бесплодно — ведь, если верить писаниям, даже в идеальном райском обществе у дьявола и трети ангелов откуда-то взялась гордыня, подтолкнувшая их к мятежу против Бога. Вестимо дело, в такой парадигме нечего и говорить о совершенствовании общества — ведь получается, что злополучная гордыня, способная всё испортить, может возникнуть в любых условиях (и любые преобразования бесполезны). Не знаю, пришел ли сам Льюис к такому выводу или всё же нет, но из этой парадигмы он логически вытекает.
К слову, в полемике с Холдейном Льюис снова озвучивает тезис о гордыне как корне всех зол — общество, по его мнению, таково, каково есть, не из-за его экономической структуры, а из-за человеческой порочности, выражающейся в жажде власти (то есть всё той же гордыне): «If Mammon were the only devil, it would be another matter. But where Mammon vacates the throne, how if Moloch takes his place? As Aristotle said, ‘Men do not become tyrants in order to keep warm’. All men, of course, desire pleasure and safety. But all men also desire power and all men desire the mere sense of being ‘in the know’ or the ‘inner ring’, of not being ‘outsiders’: a passion insufficiently studied and the chief theme of my story».
В этой связи, конечно, нападки на социологию и экономику глубоко закономерны.
Если посмотреть на то, что у нас есть в сухом остатке — остаётся авторская критика сциентизма как мировоззрения, ведущего к злоупотреблениям (самое очевидное — евгеника). Но разве сциентизм — единственное мировоззрение, ведущее к злоупотреблениям? На почве христианства, к примеру, в родной для Льюиса Британской империи имели место «прачечные Магдалены» и «сироты Дюплесси». Можно сказать, что это — извращение духа истинного христианства, но уж точно не сциентизм сделал людей, орудовавших в этих заведениях, равнодушными к человеческим страданиям.
Не говоря уж о том, что даже от сомнительных тенденций эпохи модерна вроде евгеники (явления, которое верующие авторы часто стараются инкриминировать сциентизму) христианство само по себе не защищает — среди сторонников евгеники присутствовали и христиане, причем считавшие евгенику выражением христианских идей. Это признают даже некоторые верующие авторы, рассматривая взаимоотношения евгеники и христианства (хотя со временем католическая церковь и выступила против евгеники):
«Если говорить об отношении к евгенике христианских сообществ, то сначала идеи евгеники были благоприятно восприняты Англиканской и Католической церквами. Этому способствовал тот факт, что с целью своей популяризации Британское общество евгенического образования и Американское евгеническое общество обратились за поддержкой к ведущим священнослужителям и составили свои послания таким образом, чтобы соответствовать религиозным идеалам [Baker 2014. V. 27. Is. 2: 281—302].
В 1909 г. англиканские священнослужители Уильям Инге и Джеймс Пейл писали статьи для Британского общества евгенического образования. Инге, будучи также членом Британской академии, был последовательным евгеником и много писал на эту тему. В своей книге «Откровенные эссе» он посвятил этому вопросу целую главу. Его взгляды включали в себя то, что государство должно решать, каким парам разрешено иметь детей. Со стороны католиков евгенические идеи встретили противодействие, в особенности когда Британское общество евгенического образования попыталось убедить правительство Великобритании легализовать принудительную стерилизацию [Ibid.].
Американское евгеническое общество первоначально обрело некоторых католических сторонников. В частности, католический архиепископ Нью-Йорка Патрик Джозеф Хейс одобрил проведение Международной конференции по евгенике в 1921 г., на которую в качестве докладчика был приглашен в том числе Уильям Инге [Ibid.]. Но католическая поддержка евгеники во всем мире резко уменьшилась, когда в 1930 г. Папа Пий XI издал энциклику Casti connubii, в которой осудил принудительную стерилизацию и евгенические законы, запрещавшие тем, кого считали «непригодными», вступать в брак и иметь детей [Pope Pius XI. 1930]».
После Второй мировой войны в США укрылся — и работал на американское правительство — неэтичный ученый и японский военный преступник Сиро Исии. Между тем, лидеры послевоенных США всячески декларировали свою преданность христианству: «Однако после зарождения христианского фундаментализма и расширения евангельского движения, совмещенного с медленным поднятием более умеренных евангеликов по социальной лестнице, Штатовские элиты начали широкое «использование» нового электората. Первым, кто умел, но предпочитал не говорить на их языке, был Трумен. Зато свидетель Иеговы Эйзенхауэр выполнил программу по полной. И это несмотря на то, что он был крещен и принят в пресвитерианскую церковь на 12тый день после инаугурации президентом. В 1954 Pledge of Allegiance дополнили фразой «одна нация под Богом», 1956 «In God We Trust” стало официальным девизом США, а в следующем году эта фраза появилась на бумажных купюрах. Именно Эйзенхауэр ввел всевозможные молитвенные утренники и встречи с религиозными лидерами в Белом Доме. Одним выстрелом были убиты два зайца — и нужные голоса были «обработаны», и концепция «христианской Америки» в противовес «безбожной России» была построен».
Позиции религии в США тех времен были крепки как никогда: «Чтобы лучше прочувствовать новизну нынешней религиозно-политической обстановки, необходимо вернуться в 1950-е годы. Это было необычайно религиозное десятилетие — некоторые историки даже считают его самым религиозным во всей американской истории. Есть много способов измерить национальные тренды по части религиозности населения. Но наиболее точным инструментом всегда был простой вопрос, включенный в опросы Фонда Гэллапа: «Усиливается или ослабевает влияние религии на жизнь Америки?».
В 1957 г. 69% опрошенных заявили, что видят рост влияния религии на общественную жизнь, и лишь 14% сказали, что оно слабеет. Все объективные индикаторы подтверждают правоту большинства: в это время богослужения посещали больше американцев, чем когда-либо, строилось множество церквей, чтобы вместить всех желающих, Священное Писание издавалось рекордными тиражами».
Но религиозность американцев не мешала США быть одним из центров евгеники.
Опять же, в случае «Мерзейшей мощи» далеко не только сциентизм служит предметом критики Льюиса. Ладно, предположим, это произведение — действительно предупреждение о возможных злоупотреблениях сциентизма и прогрессизма. Но риторика об изменении общества к лучшему человеческими усилиями (служащая в произведении атрибутом злодеев) далеко не обязательно связана со сциентизмом — наука лишь одно из возможных орудий такого изменения. Почему возможным злоупотреблениям сциентизма и прогрессизма в целом автором противопоставлена идея «послушания», хотя именно «послушание» создаёт идеальный материал для злоупотреблений? Какое отношение к сциентизму имеет, к примеру, идея службы женщин в полиции, и почему начальница женской полиции непременно должна быть садисткой? Какое отношение к реальности (даже в рамках фантастического допущения) имеет богатая идея «мы будем молиться, а высшие силы сделают всю работу за нас» (в той же «Переландре» ещё отсутствовавшая — там Рэнсом лично противостоит Уэстону, в том числе и силовыми средствами)?
Вряд ли скепсис многих христиан и иных верующих к идее улучшения мира как таковой можно свести к опасению перед возможными злоупотреблениями исполнителей. Возможно, я пристрастен, но напрашивается мысль о том, что многие придерживающиеся религиозных взглядов (я сейчас анализирую христианство, но склонен предположить, что мои наблюдения вполне применимы и к другим религиям — как авраамическим, так и дхармическим) люди интуитивно понимают — в более благополучном и счастливом обществе авторитет религии с определенной вероятностью серьёзно ослабнет, поскольку для его жителей посулы загробного блаженства будут куда менее соблазнительны, а материальный мир уже не кажется «страной теней» (термин, употребленный Льюисом устами Аслана в «Последней битве», финальной части «Хроники Нарнии»).
Проверю, не обманывает ли меня моя атеистическая пристрастность, я на примере творчества друга Льюиса, Толкина, создателя фэнтезийной вселенной Арды. Толкин в своем творчестве, в отличие от Льюиса, менее политизирован и прямолинеен, но возьмём сформулированное в его переписке осуждение эльфийских кузнецов Эрегиона во главе с Келебримбором (после Войны Гнева оставшихся в Средиземье против воли Валар) за создание Колец Власти, изначальным предназначением которых было преобразование природных условий Средиземья в более благоприятную для жизни сторону (социальные вопросы в мире Толкина затрагиваются меньше, поэтому я беру природный аспект):
«Таким образом, три основные темы сводятся к следующему: задержавшиеся в Средиземье эльфы; превращение Саурона в нового Темного Властелина, повелителя и божество людей; и Нуменор-Атлантида. Они представлены в виде анналов и в двух Преданиях, или Повестях, «Кольца Власти» и «Низвержение Нуменора». Оба важны в качестве фона для «Хоббита» и его продолжения. В первом представлено что-то вроде второго падения или по крайней мере «заблуждения» эльфов <…>
…многие эльфы прислушались к Саурону. В те стародавние дни он еще обладал прекрасным обличием, и его побуждения вроде бы отчасти совпадали с целями эльфов: исцелить разоренные земли. Саурон отыскал слабое место эльфов, предположив, что, помогая друг другу, они сумеют сделать западное Средиземье столь же прекрасным, как Валинор. На самом-то деле то был завуалированный выпад против богов; подстрекательство попытаться создать отдельный, независимый рай» (Письмо 131).
Толкин в том же письме пускается в сложные рассуждения о том, что оставшиеся в Средиземье эльфы не «исцеляли», а «бальзамировали» разорённые земли (хотя «бальзамируют» мертвое, а эти земли, несомненно, были живыми, в то время как после ухода эльфов из Средиземья они пришли в упадок), но, по сути, его главная претензия к создателям Колец Власти — именно попытка создать «независимый от богов [под «богами» во множественном числе имеются в виду Валар, ангелы-хранители Арды] рай». См. там же очень характерную авторскую ремарку «При помощи Сауроновых познаний они сделали Кольца Власти («власть» (power) во всех этих преданиях — слово зловещее и недоброе, за исключением тех случаев, когда оно применяется по отношению к богам)» — под «властью» здесь, в контексте «Колец Власти», по-видимому, имеется не абы какая власть, а именно власть преобразовать природу (так Валар создали «земной рай» Валинор).
Отдельно отмечу, что эльфийские кузнецы Эрегиона у Толкина, в отличие от ГНИИЛИ у Льюиса, намеренно показаны как люди (точнее, эльфы), искренне руководствовавшиеся благородными намерениями, а их предводитель Келебримбор представлен как творческая личность, которому автор скорее симпатизирует. Но их планы Толкин всё равно осуждает, не говоря уж о том, что они привели эльфов к сотрудничеству с неузнанным ими Сауроном, который уже больше напоминает ГНИИЛИ Льюиса своей идеей «тирании во благо» и «трансгуманистическими» проектами вроде превращения людей в призраков-назгулов — хотя, к слову, даже у толкиновского Саурона, то есть беса, цели менее выраженно-злодейски, чем у ГНИИЛИ Льюиса, состоящего из испорченных, но людей. Причем характерно, что осуждение планов Келебримбора «внутри мира» противоречит идее самого Толкина о том, что решение увести эльфов в Валинор было ошибкой и они должны были остаться в Средиземье, исцеляя его раны и наставляя людей:
«И тогда опять собрались Валар на совет, но не было меж ними согласия. Одни (и главным среди них был Улмо) говорили, что квенди должно жить на свободе в Средиземье, странствуя, где им вздумается, преображая во благо земли и залечивая их раны при помощи дарованного им искусства. Но большинство Валар опасались за судьбы квенди в мире, полном опасностей, в обманчивых подзвездных сумерках; кроме того, пленились они красотою квенди и возжаждали их дружбы. И потому, наконец, Валар призвали эльфов в Валинор, дабы собрать их всех у престола Властей в свете Дерев отныне и навсегда; и Мандос нарушил молчание, молвив: «Так судил рок». И решение это повлекло за собою в будущем немало бед» («Сильмариллион»).
То есть с одной стороны даже признаётся необходимость определённых направленных позитивных изменений, осуществляемых жителями мира — но, с другой стороны, попытка построить «независимый от богов рай», направленная на радикальное улучшение условий жизни в Средиземье, толкуется как «заблуждение» или даже «падение» со стороны эльфов. Это наводит на мысль о том, что причины осуждения планов Келебримбора у Толкина лежали не только и не столько «внутри» вымышленного мира Арды, сколько «вне» него — в его реальных религиозно-политических взглядах.
Говоря о враждебности христианства (по крайней мере, ортодоксального — если не брать различные милленаристские и хилиастические народные ереси) к идее улучшения мира, стоит отойти от чисто художественного творчества авторов-христиан и перейти к литературе авторов-христиан на эсхатологическую тематику. В ней выражен тот мотив, что Антихрист — величайший злодей человеческой истории в христианской картине мира — мыслится как выступающий под лозунгом изменения общества к лучшему.
Возьмём, например, «Три разговора» В. С. Соловьева: «На другой день не только посетители великого человека, но даже его слуги были изумлены его особенным, каким-то вдохновенным видом. Но они были бы еще более поражены, если бы могли видеть, с какою сверхъестественною быстротою и легкостью писал он, запершись в своем кабинете, свое знаменитое сочинение под заглавием: «Открытый путь к вселенскому миру и благоденствию» <…>
Но своим новым сочинением он привлечет к себе даже некоторых из своих прежних критиков и противников. Эта книга, написанная после приключения на обрыве, покажет в нем небывалую прежде силу гения. Это будет что-то всеобъемлющее и примиряющее все противоречия. Здесь соединятся благородная почтительность к древним преданиям и символам с широким и смелым радикализмом общественно-политических требований и указаний, неограниченная свобода мысли с глубочайшим пониманием всего мистического, безусловный индивидуализм с горячею преданностью общему благу, самый возвышенный идеализм руководящих начал с полною определенностью и жизненностью практических решений <…>
Никто не будет возражать на эту книгу, она покажется каждому откровением всецелой правды. Всему прошедшему будет воздана в ней такая полная справедливость, все текущее оценено так беспристрастно и всесторонне, и лучшее будущее так наглядно и осязательно придвинуто к настоящему, что всякий скажет: «Вот оно, то самое, что нам нужно; вот идеал, который не есть утопия, вот замысел, который не есть химера» <…>
И затем он объявляет простую и всеобъемлющую социальную реформу, уже намеченную в его сочинении и там уже пленявшую все благородные и трезвые умы. Теперь благодаря сосредоточению в его руках всемирных финансов и колоссальных поземельных имуществ он мог осуществить эту реформу по желанию бедных и без ощутительной обиды для богатых. Всякий стал получать по своим способностям, и всякая способность — по своим трудам и заслугам».
И это не личная фантазия Соловьева, а отражение широко распространенного среди христиан представления об Антихристе (кстати, это представление, возможно, повлияло и на образ толкиновского Саурона, который во Вторую Эпоху начинал с того, что хотел власти «для благих целей»), которое постепенно складывалось на протяжении многих веков истории церкви. Процитирую материал с православного сайта «Азбука»:
«Весьма возможно, что он начнет свою деятельность в условиях развязанной тайными силами новой мировой войны, когда народы, претерпевая все ужасы ее, не будут видеть никакого выхода из бедственного тупика, ибо все тайные рычаги для разрешения его будут в руках тайного общества, ему содействующего. Антихрист предложит проект самого удачного, с точки зрения политической и социальной мудрости, разрешения мирового кризиса — в установлении единообразного политического и социального строя во всем мире. И уставшее от потрясений войны, духовно ослепшее человечество не только не увидит в этом проекте коварной для себя ловушки, заманивающей его в самое безысходное и беспощадное рабство, а, напротив, признает его проявлением учености и гениальности <…>
В этот период своей деятельности антихрист не употребит никакого насилия и будет стараться завоевать доверие и расположение к себе людей обманом и своей лицемерной показной добродетельной личиной. Он, по выражению Владимира Соловьева, «набросит блестящий покров добра и правды на тайну беззакония». Он придет, говорит св. Ефрем Сирин, «в таком образе, чтобы прельстить всех; придет смиренный, кроткий, ненавистник (как сам скажет о себе) неправды, отвращающийся идолов, предпочитающий благочестие, добрый, нищелюбивый, в высокой степени благообразный, постоянный, ко всем ласковый, уважающий особенно народ иудейский, потому что иудеи будут ожидать его пришествия… Примет хитрые меры всем угодить, чтобы в скором времени полюбил его народ, не будет брать даров, говорить гневно, показывать пасмурного вида, но благочинною наружностью станет обольщать мир, пока не воцарится» (там же)».
Подобное представление об Антихристе выражено в средневековой пьесе «Действо об Антихристе», где Антихрист наделен чертами еретика и критика официальной церкви:
«Тотчас вступает Антихрист в панцире под своей одеждой, сопровождаемый справа Лицемерием и слева Расколом, который поет:
<…>
Лицемерию: На тебе моя основа.
Расколу: Ты ее усилишь снова.
Лицемерию: Дай скорее счастье ты для всех мирян.
Расколу: Ты же всем духовным нанеси изъян.
Лицемерие и Раскол вместе: Мир в тебя чрез нас поверит,
Во Христа не станет верить.
Лицемерие: За меня наверно постоит весь мир.
Раскол: И Христа отвергнет сам церковный клир.
Тут они должны идти перед ним, а он за ними медленно следует. И, придя перед престол короля Иерусалима, Лицемерие нашептывает лицемерам, возвещая им пришествие Антихриста. Они тотчас встречают его с пением:
В мире благочестие издавна шаталось:
Суетою отчая церковь заполнялась.
Гибельною роскошью были все объяты,
Но не любы Господу пышные прелаты.
Воцарись, взойди скорей на вершину трона
И сотрешь ты все следы ветхого закона».
Что интересно, подобное представление об Антихристе как о социальном реформаторе (косвенно бросающее тень на идею социального реформирования в целом) в самой Библии не находит никаких особенных оснований. Например, в Откровении Иоанна Богослова об Антихристе («звере») сказано, что его почитатели преклоняются перед ним исключительно за его силу: «И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела. И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним?» (Откр. 13: 3-4).
Есть и прямые указания на существование в его государстве выраженного социального неравенства (рабства и нищеты): «И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его» (Откр. 13: 16-17).
В одном из посланий апостола Павла говорится о том, что Антихрист объявит себя Богом, но, опять же, не упоминается о проведении им каких-либо социальных реформ — лишь об его религиозно-политических амбициях: «откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога» (2Фес. 2:3-4). Лозунг последних дней, по Павлу — «мир и безопасность» (1Фес 5:3), но, опять же, вряд ли это можно однозначно толковать как указание на социальную утопию (или, наоборот, антиутопию), а не на отражение имперской концепции Pax Romana, «римского мира».
В целом, на мой взгляд, результаты этого анализа подтверждают мысль, с которой я начинал — религиозная (в частности, христианская, но не только) ортодоксия склонна с подозрением относиться даже не к возможным злоупотреблениям на пути этой идеи, а к самой идее изменения мира к лучшему (через научные средства и/или социальные реформы), так как эта идея если не прямо, а косвенно ставит под сомнение эксклюзивность предлагаемого религией от имени Бога спасения и подрывает идею иерархии, которая чрезвычайно значима для абсолютного большинства религиозных учений.
Автор — Семён Фридман, «XX2 ВЕК».
Вам также может быть интересно: