В свое время я уже писал об иерархии и повиновении в творчестве такого видного христианского писателя XX века, как Клайв Льюис. И вот буквально только что мне представился повод ещё раз затронуть этот вопрос — я обнаружил в Сети весьма любопытный отзыв на мою статью о том, как в творчестве верующих религий «дьявольская лжерелигия» нередко оказывается своеобразным зеркалом их собственных религиозных взглядов. В той моей статье я рассматривал и творчество Льюиса (книгу «Последняя битва» из цикла «Хроники Нарнии») — и вот как автор отзыва прокомментировал мои рассуждения (отзыв довольно многословен, но весьма ценен, поэтому я привожу его здесь):
«А как простой человек может повиноваться Богу? Только одним способом — слушаясь тех, кто говорит от Его имени. Даже в «Космической трилогии» условно-положительные персонажи исполняют приказы не лично Бога, а эльдилов, его высших и доверенных слуг.
И вот внезапно перед нами наглядный пример того, чем опасно бездумное повиновение. Да, к Обезьяну присоединились многие, кто не верил ни в Аслана, ни в Таш, а просто жаждал власти. Но основная масса нарнийцев слушалась его, потому что была верна Аслану и, не раздумывая, внимала всякому, кто говорит от его имени. Слепая вера повела их за лжепророком и его ложным богом.
Льюис одумался и пересмотрел свои взгляды?
Ничуть не бывало. Посмотрите, что происходит, когда настоящий Аслан всё же решает вмешаться. Он карает лжепророка Обезьяна и неверующих скептиков, которые последовали за ним ради выгоды. А тех, кто поддался на обман и выполнял всё, что было им велено именем Аслана — даже самого Осла, который по глупости стал «антихристом», одевшись в львиную шкуру — прощает. Их покорность снова оказалась высшей добродетелью — единственным, чего Аслан от них по-настоящему хотел.
И это логично. Для Льюиса человек слишком глуп, чтобы знать замыслы Бога — а значит, заведомо не может отличить истинного пророка от ложного. Даже сами попытки так сделать уже греховны, потому что сомневаться и полагаться на собственные суждения — начало отпадения от Бога.
Но тебе и не нужно об этом беспокоиться. Главное — повиноваться служителям Бога, неважно, настоящие они или нет, праведники или грешники, наставляют тебя на путях святости или просто используют в своих целях. Пока ты делаешь это ради Бога, из любви к Богу и послушания Ему, ты на правильной стороне, и Он тебя за это похвалит».
Я не уверен, что автор отзыва во всём точно реконструировал ход мысли самого Льюиса, но проблему он поставил правильно. Принцип иерархического подчинения являлся краеугольным камнем убеждений Льюиса, причем в «Хрониках Нарнии» он представлен ещё в смягченной версии. Апогея он достигает в «Космической трилогии», в которой ради продвижения иерархического принципа Льюис принес в жертву ему даже чистоту христианства, смешав его с неоплатоническим мистицизмом — чем был изрядно недоволен его друг Толкин, несмотря на собственную приверженность тому же принципу иерархии. Впрочем, и в «Последней битве» принципиальная иерархичность картины мира Льюиса выражена явно. Приведу несколько наиболее выпуклых примеров подобного.
В «Последней битве» Нарнию захватывают калорменцы — народ, поклоняющийся Ташу, то есть дьяволу, извечному врагу Аслана (Бога); в русском переводе «калорменцы» ошибочно переведены как «тархистанцы», а из бога Таша по неизвестной причине сделали «богиню Таш» (хотя дьявол — мужского «рода»). Культ Таша носит изуверский характер, вплоть до человеческих жертвоприношений. Казалось бы, предводитель калорменских захватчиков, тархан Ришда, как откровенный злодей должен быть истовым почитателем Таша. Но не тут-то было — он безбожник и в своего родного бога-дьявола даже не верит, и захватить Нарнию намерен не во имя него, а во имя своих корыстных интересов (или, в лучшем случае, ради интересов Калормена как экспансионистской империи):
«Это были Рыжий и тархан Ришда, как они его называют. “Благородный тархан, — сказал кот нежно, — я хотел бы знать точно, что мы оба имели в виду, говоря сегодня, что Аслан значит не более, чем Таш”. “Без сомнения, о, наиболее проницательный из котов, — ответил другой, — вы поняли, что я имел в виду”. “Вы имели в виду, — сказал Рыжий, — что ни тот, ни другая не существуют”. “Все посвященные знают это”, — сказал тархан. “Мы можем понять друг друга, — промурлыкал кот, — вы, как и я, немного устали от Обезьяна”. “Глупое, грубое животное, сказал другой, — но надо его использовать. Мы должны держать все это в секрете и заставлять Обезьяна действовать по нашей воле”. “Будет лучше, — сказал Рыжий, — если мы позволим некоторым из наиболее просвещенных нарнийцев быть нашими советниками, будем подбирать их одного за другим, ибо звери, которые действительно верят в Аслана, могут отвернуться от нас в любой момент. И это случится, если Обезьян по глупости выдаст тайну. Но те, кого не заботят ни Таш, ни Аслан, кто думает о своей выгоде и наградах, которые Тисрок даст им, когда Нарния станет тархистанской провинцией, будут тверды”. “Превосходнейший кот, — сказал капитан, — выбирайте очень внимательно”».
Ришду в итоге ждёт жалкий конец, когда он обнаруживает, что его «бог» реален:
«Тархан не мог ни оторвать лица от земли, ни сказать ни слова. Он вздрагивал, как человек в икоте. В битве он был храбр, но половина его храбрости исчезла этой ночью, когда он начал понимать, что существует настоящая Таш. Здесь же он лишился и ее остатка. Внезапным резким движением — так наклоняется петух, чтобы склюнуть червяка — Таш накинулась на несчастного Ришду и подхватила его двумя правыми руками».
У положительных героев (например, короля Нарнии Тириана) жуткая судьба Ришды, оказавшегося в абсолютной власти демона, никакого сожаления не вызывает:
«Но в это мгновение голос позади Тириана, тихий, как залитое солнцем море, произнес:
— Убирайся, чудовище, и тащи в свою страну законную добычу, во имя Аслана и Великого Отца Аслана, Императора Страны-за-морем.
И страшное создание исчезло с тарханом под мышкой».
Но вовсе не стоит думать, что Льюис расист и у него все смуглолицые калорменцы злы по природе. Есть у него и положительный калорменец. Это… истовый почитатель Таша Эмет, который в итоге оказался истинным праведником и уверовал в Аслана при встрече с ним. То есть в картине мира Льюиса даже сатанист (ведь Таш — это дьявол) Эмет оказался лучше безбожника Ришды, потому что он признает некий высший авторитет в лице Таша (он говорит Ришде «И почему ты говоришь, что мне там нечего делать, ведь я буду счастлив умереть тысячью смертей, если смогу взглянуть в лицо Таш?»); религиозное чувство спасает Эмета даже несмотря на то, что оно исходно было направлено «не туда»:
«Я шел мимо трав и цветов, среди благородных и усладительных деревьев, и вот, в узком месте, между двумя камнями, встретился мне Великий Лев. Скорость Его была как у гепарда, а размеры — как у слона, шерсть — как чистое золото, а глаза сияли, как золото, которое льется в горне, и был Он ужасней, чем пламенеющая гора Лагора, и красота Его превосходила все в этом мире настолько, насколько роза в цвету превосходит пыль пустыни. Я упал к Его ногам и подумал: “Уверен, что настал мой смертный час, ибо достойный всякого поклонения Лев знает, что я все дни моей жизни служил Таш, а не Ему. Но лучше увидеть Льва и умереть, чем быть Тисроком в этом мире, и жить, и не видеть Его”. Но Славнейший наклонил свою золотистую голову, коснулся моего лба языком и сказал: “Добро пожаловать, сын”. Я произнес: “Увы, Господин, я не сын Твой, я слуга Таш”. Но Он ответил: “Дитя, все, что ты отдавал Таш, ты отдавал Мне”. А потом, ибо я страстно желал мудрости и понимания, я пересилил свой страх и спросил Славнейшего: “Господин, разве правду сказал Обезьян, что Таш и Ты — это одно и то же?” И Лев зарычал в ответ так, что земля сотряслась (но гнев Его был не против меня), и сказал: “Это ложь. Не потому, что она и Я это одно, но потому, что мы — противоположное. Я беру себе то, что ты отдавал ей, ибо Я и она настолько различны, что служение Мне не может быть отвратительным, а служение ей — отвратительно всегда. Если кто-то клянется именем Таш и сдержит клятву правды ради, это Мною он клялся, того не зная, и Я отвечу ему. Если же кто совершит жестокость именем Моим, и скажет “Аслан”, он служит Таш, и Таш примет его дело. Ты понял, дитя?” И я сказал: “Господин, Ты знаешь, что я понял”. И еще я сказал (ибо не мог лгать): “Я искал Таш все мои дни”. “Возлюбленный, — сказал Славнейший, если бы твое желание было не ко Мне, ты не искал бы так долго и так искренне, ибо искренне ищущий — всегда находит”».
Тут, конечно, есть и гуманистическая составляющая — идея, что хорошие люди есть везде, даже в самом людоедском обществе, и потому даже калорменец может спастись и прийти к Богу. Но почему-то для Льюиса (по крайней мере, в случае «Последней битвы» — в реальной жизни он относился к атеистам куда более дружелюбно) такого хорошего человека значительно легче встретить (по крайней мере, среди калорменцев из «Последней битвы») даже среди дьяволопоклонников, чем среди безбожников.
Хотя, казалось бы, именно именем Таша в Калормене творятся все эти ужасы (в другой книге Льюиса, «Конь и его мальчик», Калормен описан как восточная деспотия, где по одной лишь прихоти облечённого властью его подданного могут заживо сварить в масле) — и едва ли человек, искренне уверовавший в Таша, может быть хорошим. Безбожнику, в Таша не верящему, было бы легче осознать, что с калорменскими порядками что-то не так — ведь освящаются они именно именем Таша, который ещё и считается предком калорменской правящей династии (см. книгу Льюиса «Конь и его мальчик»).
История Эмета напоминает мне историю другого персонажа из совсем другого вымышленного мира — Аврелиана Лоргара, примарха легиона Несущих Слово из вселенной WarHammer 40000. Лоргар служил Императору Человечества, невероятно могущественному сверхчеловеку-псайкеру (интересно, что образ Императора Человечества в WarHammer 40000 отчасти перекликается с христианским представлением об Антихристе) — и Лоргар поклонялся ему как Богу. Но Император Человечества в своем государстве железной рукой насаждал атеизм, и даже поклонение своей особе он отверг, уничтожив город Монархию, где Лоргар воздвиг храмы в честь Императора. Тогда Лоргар, находящийся в состоянии, как принято говорить в таких ситуациях, духовного поиска, обратился к тем, кто был готов принять его поклонение — чудовищным Богам Хаоса.
Результатом этого стала катастрофа — так называемая Ересь Хоруса, в ходе которой половина легионов Адептус Астартес (созданных Императором генномодифицированных сверхлюдей) обратилась к поклонению Хаосу и превратилась в едва ли не главную угрозу человечеству, Император Человечества после поединка с главарём мятежников Хорусом утратил дееспособность, а государственной религией Империума Человечества стало поклонение Императору как Богу… то есть, по иронии судьбы, та самая религия, которую некогда создал Лоргар до того, как разочаровался в Императоре и поклонился Богам Хаоса.
Нетрудно заметить, что «духовным поиском» Лоргара двигала, в сущности, психологическая потребность в духовном рабстве, желание сотворить себе кумира, которому он будет бить поклоны и слепо повиноваться (что и неудивительно, поскольку Лоргар вырос на теократической планете Колхида); Император Человечества разочаровал его именно тем, что не пожелал стать подобным кумиром в полной мере — хотя его режим и был диктаторским, он всё же ещё не дошёл до претензии на божественные почести. Напротив, в неуловимо схожей с историей Лоргара истории Эмета схожее стремление любой ценой (даже если ему придётся ради этого умереть) «обрести Бога» толкуется как спасительное устремление, выделяющее его из массы злодеев-калорменцев.
Теперь перейдём от калорменцев к нарнийцам. В «Последней битве» действует группа безбожников-гномов («гномов за гномов»), которые разочаровались в почитании Аслана после того, как обнаружили, что культ Обезьяна, действовавшего от имени Аслана, оказался сплошным надувательством, а их самих продали в рабство калорменцам. Их разочарование в Аслане после всего этого выглядит абсолютно закономерно и по-человечески понятно, но, в отличие от «добродетельного дьяволопоклонника» Эмета, они не удостаиваются рая («Истинной Нарнии»), потому что не могут поверить в её реальность:
«— Аслан, — попросила Люси сквозь слезы, — можешь ли ты... сделаешь ли ты что-нибудь для этих бедных гномов?
— Дорогая, — ответил Аслан, — я покажу тебе, что я могу сделать, и чего не могу. Он подошел к гномам поближе и издал низкое рычание, сотрясшее воздух. Гномы заговорили друг с другом: “Слышишь? Это та шайка на другом конце Хлева. Пытаются испугать нас. Они делают это специальной машиной, не будем обращать внимания. Не дадим снова обмануть нас”.
Аслан поднял голову и потряс гривой. Внезапно на коленях у гномов оказались роскошные яства: пироги, языки, голуби, трюфели, мороженое, а в правой руке у каждого бокал с отличным вином. И все было бесполезно. Они начали жадно есть и пить, но было ясно — они не понимают, что у них в руках. Им казалось, будто они едят то, что можно найти в Хлеву. Один говорил, что пытается есть солому, другой — что нашел кусок старой репы, а третий — что ест сырой капустный лист. Потом они подняли к губам золотые бокалы с красным вином и сказали: “Нравится ли вам пить грязную воду из того же корыта, что и осел? Никогда не думали, что дойдем до такого”. Вскоре каждому стало казаться, что другой нашел что-то более вкусное; они начали драться и отнимать друг у друга куски и ссорились до тех пор, пока не завязалась настоящая драка, и вся изысканная еда была размазана по их лицам и одежде и растоптана под ногами. Наконец они сели, чтобы привести в порядок кровоточащие носы, и сказали:
— Во всяком случае, здесь нет Обманщика. Мы никому не позволим обманывать нас. Гномы для гномов.
— Вот видите, — промолвил Аслан, — они не позволяют нам помочь им. Они выбрали хитрость вместо веры. Их тюрьма внутри них, и потому они в тюрьме. Они так боятся быть обманутыми, что не могут выйти из нее».
Проще говоря — вы утратили веру, потому что обнаружили, что духовные лидеры вашей религии всё это время были циничными негодяями, использовавшими вас в своих целях? Сами виноваты — не утратили бы веру вопреки всему, всё было бы у вас хорошо. Не знаю, вкладывал ли Льюис этот смысл в данный сюжет сознательно или нет, но, по сути, у него получилось именно это — гномы, обнаружив, что претендент на высокое положение (Обезьян) в иерархии всё это время был недостоин этого положения, усомнились в иерархии в целом. Это очень хорошо видно в их разговоре с положительными героями:
«— Я вас не дурачу, — сказал Тириан сердито, — я служу настоящему Аслану.
— А где он? Кто он? Покажи его нам! — закричали гномы.
— Вы думаете, я держу его в кармане, глупцы? — сказал Тириан. — Кто я, чтобы показывать вам Аслана по своему желанию? Он не ручной лев.
Когда эти слова вырвались у него, он понял, что сделал неправильный ход. Гномы принялись глумливо напевать: “Не ручной лев, не ручной лев”.
— Это то самое, чем тот, другой, держал нас в повиновении, — сказал один из них.
<…>
— Держись в рамках приличия, мистер, — отвечал гном, я не думаю, что мы захотим еще королей, если ты и вправду Тириан, хотя и не слишком похож на него. Короли нужны нам не больше, чем Асланы. Мы сами теперь будем соображать и не собираемся снимать шляпу ни перед кем. Понял?».
Мысль Льюиса проста и доходчива — утратив веру в высший авторитет в рамках существующей иерархии (Аслана, то есть Бога), гномы в целом утрачивают веру в иерархию и впадают в абсолютный нигилизм, отрицая даже королевские полномочия Тириана. Но тут художественная правда текста оборачивается против посыла Льюиса — точно так же, как абсолютно оправданно возмущение гномов тем, что их именем Аслана обратили в рабство (и предположительно всемогущий и всеблагой Аслан ничего не сделал для того, чтобы разоблачить Обезьяна как обманщика), точно так же и их нежелание подчиняться Тириану вполне логично — он элементарно профнепригоден как правитель (король), поскольку не смог защитить Нарнию от калорменских захватчиков.
Незаметно для него Обезьян учреждает свой культ лже-Аслана и приводит в страну калорменских захватчиков. А чем в это занимается Тириан? Охотится: «Недели три спустя последний король Нарнии сидел под огромным дубом у двери охотничьего домика, где он часто останавливался дней на десять в погожие весенние дни». Узнав о том, что именем лже-Аслана калорменцы творят злодеяния, он вместо того, чтобы собирать войско для отпора врагу (как это делает кентавр-прорицатель Рунвит, героически погибающий в бою), решает сдаться, потому что при мысли, что Аслан мог приказать творить зло, у него случается экзистенциальный кризис и он не желает исполнять королевские обязанности, вместо этого отправляясь сдаваться калорменцам (то есть, в сущности, на верную смерть).
«— Но, сир, как может Аслан приказывать такие ужасные вещи?
— Он не ручной лев. Что мы знаем о том, что он должен делать? Мы, двое убийц. Алмаз, я вернусь назад. Я отдамся в руки тархистанцев, и отдам свой меч, и попрошу их отвести меня к Аслану. Пусть он судит меня.
— Ты идешь на смерть.
— Ты думаешь, меня заботит, что Аслан осудит меня на смерть? — ответил король. — Это ерунда. Лучше умереть, чем жить в страхе, что Аслан пришел и оказался не похож на того Аслана, в которого мы верили и к которому стремились. Представь себе, что солнце взошло однажды и оказалось черным».
По сути, «гномы-атеисты» абсолютно правы. Вся нарнийская иерархия исходно ничего не сделала для нарнийцев — Аслан позволил Обезьяну обмануть нарнийцев, а Тириан, слепо следуя своему религиозному чувству, добровольно сдался калорменским захватчикам, оставив Нарнию без правителя (и если бы не чудесное прибытие «семи друзей Нарнии» с Земли, он был бы мёртв, а обман Обезьяна так и не был бы разоблачен).
Кстати, схожую проблему, связанную с акцентом на иерархии, мы обнаруживаем и в творчестве друга Льюиса, Толкина («Сильмариллион»). В нём, в определённом смысле, сталкиваются «католическая» и «протестантская» парадигмы — в сюжете об Исходе Нолдор. Феанор, вождь восставгих нолдор, обвиняет Валар в преступном бездействии и в том, что они не смогли защитить живших в Валиноре эльфов, как обещали (после того, как дьявол-Моргот убивает Древа Валар, грабит жилище Феанора в Форменосе и похищает его сокровища, убивая его отца Финвэ) — он выступает как этакий «протестант», обращаясь непосредственно к авторитету Эру (Бога) в обход Валар в принесённой им Клятве и оспаривая притязания Валар во главе с Манвэ на статус наместников Эру («католическая» парадигма), и против их воли отправляется в Средиземье на войну с Морготом.
Хотя, по сути, лишь действия нолдор, последовавших за Феанором в Средиземье, спасли его народы от порабощения и/или уничтожения Морготом, их восстание против Валар осуждается, а Феанор и его сыновья по ходу дела становятся убийцами родичей (в силу собственнической привязанности Феанора к своим величайшим творениям, Сильмарилям). Интересно, что первоначально, на стадии «Книги Утраченных Сказаний», где Валар ещё не мыслились однозначно как проводники воли Валар, позиция Толкина по этому вопросу была более сложной (вплоть до осуждения отказа Валар помогать нолдор), но по мере «ангелизации» Валар бунт Феанора и нолдор в целом всё более осуждался.
Но вернёмся к главному вопросу, который у критически настроенного к религии человека немедленно встаёт при прочтении «Последней битвы» — почему Аслан ничего не сделал для того, чтобы разоблачить лжепророка Обезьяна? Как ни странно, Льюис даёт на него ответ — хотя и в другой своей книге про Нарнию, «Принц Каспиан» (где присутствует похожая коллизия — в отсутствие Аслана Нарнию захватили завоеватели-тельмаринцы, уничтожив значительную часть населения Нарнии, а выживших заставив скрываться):
«— Аслан, я так благодарна, что нашла тебя снова. Я думала, ты позволишь мне остаться. Я думала, ты зарычишь и прогонишь всех врагов — как в прошлый раз. А теперь все так ужасно.
— Тебе это трудно, малышка, но ничто не повторяется дважды. Нам и раньше бывало трудно в Нарнии».
По сути, этот ответ, напоминающий классическую формулу «жираф большой, ему видней», апеллирует к концепции «неисповедимы пути Господни» — поскольку Бог несравненно мудрее, чем человек, человеку в принципе не дано постигнуть Божий Промысел. И вот тут художественная правда текста снова оборачивается против Льюиса.
Аргумент «неисповедимы пути Господни» ещё приложим к реальному миру и концепции объективно существующего Бога. Однако Аслан — не реальный Бог, а художественный персонаж, представляющий идею Бога в вымышленной вселенной «Хроник Нарнии». Я не хочу принижать литературный талант Льюиса, но, скорее всего, он банально не придумал, почему Аслан не вмешался во всех этих ситуациях. Или же невмешательство Аслана нужно было Льюису для того, чтобы описанный сюжет случился — если бы Аслан появился сразу и покарал врагов, рассказывать было бы не о чем (а помимо религиозной составляющей в «Хрониках Нарнии» есть и чисто художественная).
Проще говоря, апелляция к неисповедимости Божьего Промысла в случае «Хроник Нарнии» является не содержательным объяснением, а, как ни печально, отмазкой — невмешательство Аслана вытекает не из природы Аслана как воображаемого Бога, а из художественных целей Льюиса как истинного создателя вселенной «Хроник Нарнии». Встаёт вопрос — если ссылка на неисповедимость путей Божьих является очевидно фальшивым объяснением в вымышленном мире, то достоверно ли оно в мире реальном?
Впрочем, «Хроники Нарнии», как я уже отмечал — вовсе не апогей приверженности Льюиса идее иерархии. Тот же Аслан нередко лично общается с нарнийцами и даже не особо вмешивается в их жизнь (за вычетом критических ситуаций) — он довольно «демократичный» Бог, удостаивающий своих адептов живым общением (в этом плане он похож на Бога Ветхого Завета, который, при всех своих специфических чертах, регулярно общается со своими избранниками). Совсем иную картину мы видим в «Космической трилогии» Льюиса — в которой в качестве направляющих героя высших сил выступает отнюдь не Бог, а планетарные архангелы-оярсы. В сущности, это та самая модель, которую продвигает Обезьян в «Последней битве» (и которая существует, в той или иной степени, в реальных религиях) — не Бог лично общается с людьми, а некто вещает от его имени.
И это не случайность — и даже не только результат влияния на Льюиса оккультиста Уильямса. Льюис, как и его друг Толкин, профессионально изучал литературу Средневековья и раннего Нового Времени (в этой связи я всячески рекомендую читателям его работу «Избранные труды по истории культуры», в которой он замечательно обозревает её; книга будет весьма полезна для ценителя средневековой литературы и для того, кто пытается понять мировоззрение и космологию средневековых образованных людей), и в полной мере воспринял содержащиеся в ней идеи, представляющие из себя, по сути, христианизированную версию неоплатонизма (то есть мировоззрения, изначально восходящего к античному язычеству). В рамках неоплатонической картины мира человек, по сути, отделен от Бога сложной иерархией духовных сущностей (ср. с оярсами).
Предоставлю слово самому Льюису:
«Ангелы действительно единственные из сверхчеловеческих существ, кто способен на это, ибо для Псевдо—Дионисия, не менее чем для Платона или Апулея, очевидно, что Бог общается с человеком лишь через некое «посредство», и он впитывает свою философию в Писание так же свободно, как Халкидий впитывает свою в «Тимея». Псевдо—Дионисий не может отрицать, что теофании, непосредственные явления Бога патриархам и пророкам, по-видимому, встречаются в Ветхом Завете. Но он совершенно уверен, что на самом деле этого никогда не происходило. Эти видения были в действительности опосредованы хотя и небесными, но все же тварными существами, «как если бы Божественный закон устанавливал, что существа низшего порядка должны быть движимы к Богу существами высшего порядка» (IV). По глубочайшему убеждению автора «Небесной иерархии», Божественный закон именно это и устанавливает. Его Бог не делает напрямую ничего, что можно сделать через какое‑либо посредство. Кажется даже, что чем длиннее цепочка посредников, тем для Него лучше; передача или препоручение, отчетливо выстроенное ослабление силы и благости, — универсальный принцип Дионисиевой вселенной. Божественное сияние (illustratio) достигает нас как бы разреженным, отчасти поглощаясь по пути иерархиями».
И Льюис не возмущен подобной интерпретацией — напротив, он ей зачарован, ведь она освящает принцип иерархии (на протяжении всей своей работы он постоянно горько сетует, что современный человек больше верит в равенство, чем в иерархию):
“Настоящее исследование, впрочем, сосредоточено не на кратковременном воздействии новой религии на старую, а на длительном влиянии старой на новую. Последняя, неоплатоническая, волна язычества, вобрав в себя многое из предыдущих, аристотелевской, платонической, стоической — чего там только не было, — захлестнула далеко на берег, оставив соленые озерца, которые, быть может, никогда не пересохнут окончательно. Не все христиане и не во все времена различали их или же признавали их существование; и среди тех, кто это делал, всегда были живы два подхода. Существовал христианский «левый фланг» — он существует и сейчас — те, кто с неизбывным беспокойством рвется во что бы то ни стало отыскать и немедленно изгнать отовсюду все языческое. Но есть и «правый фланг» — те, кто, подобно Августину, способен увидеть у «платоников» предвосхищение учения о Троице или торжествующе восклицать, подобно Иустину Мученику: «Если что‑то сказано хорошо, неважно кем, это принадлежит нам, христианам»”.
С учетом политических взглядов Льюиса, нетрудно догадаться, что если «левый фланг» — скорее пейоратив, то «правый фланг» — скорее комплимент.
Неоплатоническое влияние можно увидеть, к слову, и в финале «Последней битве» — Аслан, побеждая Таша, не пересоздаёт Нарнию, а запускает процесс её разрушения, вместо этого перенося героев в некую «Истинную Нарнию», представляющую из себя платоновское царство идей (это не только «Истинная Нарния», но и «Истинная Англия»). Тут можно снова увидеть влияние средневекового неоплатонизма, в котором «надлунный» мир, в противовес нечистому и грешному «подлунному» (нетрудно сравнить это с интерпретацией Земли как «безмолвной планеты», захваченной тёмными силами, в «Космической трилогии» — в противовес другим планетам), толкуется как чистый и незапятнанный и избегающий разрушения в ходе эсхатологической катастрофы (здесь иерархизм поднимается уже на глобальный уровень). Как отмечает сам Льюис:
“Впрочем, в одном пункте можно было бы ожидать противоречия. Неужели всей этой прекрасной Вселенной, безгрешной и совершенной повсюду за сферой Луны, предстоит погибнуть в последний день? По-видимому, нет. Когда Писание говорит, что звезды падут (Мф. 24, 29), это можно понимать фигурально; это может значить, что тираны и вельможи низвергнутся вниз со своей высоты. В конце концов, речь ведь может идти и о метеоритах. И апостол Петр (2 Пет. 3, 3 сл.) говорит лишь, что мир будет разрушен огнем, как некогда был разрушен водой. Но ведь никому в голову не придет, что потоп мог подняться до надлунных сфер; значит, не сможет и огонь. Данте освобождает высшие сферы от последней катастрофы; из седьмой песни «Рая» мы узнаем, что то, что проистекает непосредственно от Бога, senza mezzo distilla, не окончится никогда. Подлунный мир не был сотворен непосредственно; его части были созданы подмастерьями. Человек же был создан непосредственно Богом, отсюда и его бессмертие; то же самое с ангелами, и очевидно, не только с ними, но и с paese sincero nel qual tu set, «той чистой областью, в которой ты ныне пребываешь». Если понять сказанное здесь буквально, надлунный мир не будет разрушен; лишь четыре элемента ниже Луны, «разгоревшись, разрушатся»”.
Но вернёмся к иерархии социальной:
«Вот почему мы только на границе метафоры, когда спенсеровский Артегалл бранит уравнителя-великана, говоря ему, что все сотворено «в доброй мере» и «знает свои четкие пределы», так что холмы не «превозносятся» над долинами, а долины не «завидуют» холмам, в силу той же великой власти, что заставляет царей повелевать, а подчиненных повиноваться. Для Спенсера это больше, чем просто затейливая аналогия. Общественная иерархия имеет тот же источник, что и космическая, она в самом деле — оттиск той же печати, только на ином воске».
Интересно, что Льюис, видимо, не задумался над оборотной стороной этой метафоры (апеллирующей к «природе»), ставящей под сомнение неоплатоническую концепцию «великой цепи бытия», рассматривающую природную, социальную и религиозную иерархию как разные аспекты одной и той же реальности. Дело в том, что в природе в действительности царствует дикий произвол, пожирание сильных слабыми («выживание наиболее приспособленных», выражаясь научным языком). Точно так же и планеты вращаются вокруг звезд не в силу любви и почтения по отношению к ним, а благодаря силе притяжения, основанной, пардон за тавтологию, сугубо на силе.
Если такова «природная», «естественная» иерархия, то почему мы (при рассмотрении природной, социальной и божественной иерархии как звеньев одной цепи — из чего исходит неоплатонизм, в том числе и христианизированный) отвергаем макиавеллистское и марксистское понимание социальной иерархии как пространства отнюдь не гармонии, а конкуренции, и где, собственно, гарантии того, что иерархия божественная принципиально отличается от неё — и истинный Бог, сотворивший этот мир, выглядит как добрый и благосклонный Аслан, а не как жаждущий человеческой крови Таш? И если мы апеллируем к идее неисповедимости путей Божьих — можем ли мы, оставаясь до конца честными, одновременно верить в неисповедимость Бога и его же всеблагость?
Автор — Семён Фридман, «XX2 ВЕК».
Вам также может быть интересно: