Падение ангелов — канонический христианский сюжет, представляющий из себя религиозное объяснение парадокса наличия зла в мире, созданном всеблагим Богом. Традиционно оно объясняется гордыней — см. пророчество Исайи о «царе Вавилонском», в христианстве рассматриваемое как история падения дьявола: «Как упал ты с неба, денница, сын зари! <…> А говорил в сердце своем: «взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе́ в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему» (Ис. 14:12-14). Однако это объяснение внутренне противоречиво.
Ведь ангел — «печать совершенства, полнота мудрости и венец красоты» (Иез. 28:11), то есть это не только высокоморальное, но и высокоинтеллектуальное существо, которое должно было бы в полной мере осознавать возможные последствия своего мятежа. Можно сказать, что дьявол возгордился, сосредоточившись на любви к себе вместо любви к Богу (объяснение от блаженного Августина) — но откуда взялась сама эта ошибка?
Обычно мятежи случаются по двум причинам, дополняющим друг друга. Первая — несправедливость власть предержащих или, по крайней мере, неблагополучие их подданных, в котором они винят власть (но концепция всеблагости Бога и совершенства ангелов исключает это объяснение — ангелов никто не угнетал и у них не было ни в чем недостатка). Вторая — подданные надеются, справедливо или ложно, что смогут свергнуть нынешний режим и сменить его на более благоприятный (но ангелы должны были быть достаточно мудры, чтобы понимать, что мятеж против Бога заранее обречён на неудачу).
Характерно, какое объяснение причин падения дьявола (и последовавших за ним ангелов) в своем художественном творчестве давали такие христианские авторы XVII века, как Йост ван ден Вондел (пьеса «Люцифер») и Джон Мильтон (эпическая поэма «Потерянный Рай»). Сразу отмечу, что у обоих авторов будущие падшие ангелы ещё до своего окончательного падения в их творчестве предстают существами, нездорово озабоченными вопросами власти и своего иерархического положения. Хотя, казалось бы, для совершенного существа, тем более — бестелесного (то есть не являющегося социальным животным вроде человека со стремлением к доминированию и внутривидовой конкуренции), переживания по поводу того, кто над кем стоит, выглядят странно.
Возьмём, например, «Люцифер» ван ден Вондела. Падение Люцифера и его окружения объясняется через зависть к людям, которых Бог намеревается возвеличить в ущерб ангелам (те отныне будут низведены до служебных духов при людях, а Бог воплотится в человеке). Этот сюжет — апокрифический (падение дьявола, по мнению ряда толкователей Библии, которое отображено и у Мильтона, произошло ещё до сотворения человечества), но, конечно, художественно и психологически он выглядит жизненно — по крайней мере, если проецировать такие сюжеты на человеческое общество. Неприятно узнать, что тебя создали лишь для того, чтобы ты до скончания времён являлся чьим-то слугой — особенно с учетом убеждения ангелов в своем онтологическом превосходстве над людьми. Не случайно Люцифер у ван ден Вондела спрашивает Гавриила:
Столь тягостный к чему назначен нам удел
Внезапно? В чем и кто из нас не преуспел?
Возможно ль, чтоб Господь свою слиял природу
С людской? Ничтожеству позднейшему в угоду
Отринул Ангелов? К чему, Гонец, открой,
Порушен вечности первоначальный строй?
Как стала низью высь? Тварь во Творцы попала?
Осмысленное где в законе сем начало?
Однако ещё до того, как Гавриил от имени Бога провозглашает людей повелителями ангелов, у ангелов из окружения Люцифера (таких, как Аполлион и Вельзевул) заметна ревность к людям. Причем местами эта ревность имеет довольно вздорные причины — например, ангелы завидуют людям из-за их способности размножаться.
Аполлион
<…>
С женой бессмертною бессмертен и мужчина,
Подобна ангельской его благая часть, —
Но нас он превзойдет, распространивши власть
Свою повсюду. Кто ему перечить сможет?
Потомством ни один Дух Неба не умножит
Небесных Ангелов конечное число.
Предвидеть следствия — премудро не зело.
Вельзевул
Быть унижаему — для Духа нетерпимо!
Казалось бы, способность людей умножаться в числе сама по себе никак не ущемляет положение ангелов — но Аполлион и Вельзевул у ван ден Вондела явно воспринимают мироздание как игру с нулевой суммой: где один выигрывает, другой непременно проигрывает. Позднее, подстрекая Люцифера к восстанию против Бога, Вельзевул акцентируется на унижении не только ангелов в целом, но лично Люцифера — как являвшегося прежде наивысшим в небесной иерархии, наместником (ср. с нидерландской должностью штатгальтера) Бога, теперь «ущемленным» в пользу Адама:
Тому ничтожеству дать власть неимоверну —
Не слишком щедро ли? То навело бы скверну
На сан наместника, на первоестество!
Нет равного тебе близ Бога никого.
В том же духе рассуждает и Аполлион («честь» здесь — положение в иерархии):
В ком честь уязвлена всех боле — тот иди
Мятежных воинов небесных впереди
И первым в бой вступи!
Вообще перед Люцифером его окружение ещё до окончательного своего падения буквально пресмыкается. Например, Аполлион обращается к нему следующим образом:
Наместник, трепеща, жду твой услышать глас:
Провидец, коему вся власть дана Господня,
И я служу кому, — почто пришла сегодня
Нужда Правителю в послушливом рабе?
Стоит отметить, что подобное преклонение Аполлиона в данном случае обращено не к личным качествам Люцифера (Люцифер ван ден Вондела, в отличие от Сатаны Мильтона, не слишком харизматичен, нерешителен и направляется своим окружением, включая Аполлиона), а именно к его положению в небесной иерархии.
И у ван ден Вондела, и у Мильтона Люцифер — ни в коем не случае не революционер и тем более не «демократ». У ван ден Вондела он, напротив, обвиняет Бога в попрании сословных прав ангелов («Пусть бросит Небо нас в пучину жарких блат, // Туда же с нами пасть и скиптрам, и коронам, // // Что Божьим навсегда дарованы законом // И неотъемлемы»), а у Мильтона же он специально оговаривает, подстрекая ангелов к мятежу против Бога, что «Званья, ранги // Свободе не помеха и вполне // С ней совместимы». Восстаёт он вовсе не против небесной иерархии как таковой, а против того, что его в рамках этой иерархии «понизили» — в пользу Адама, как у ван ден Вондела, или в пользу Сына Божьего, провозглашенного господином ангелов, как у Мильтона.
У Мильтона та же сюжетная коллизия — «дьявол восстал против Бога потому, что раньше он был первым на Небесах, а теперь стал вторым» (и достаточно большое количество его присных руководствовалось тем же мотивом) - воспроизведена ещё более выпукло. Если Люцифер у ван ден Вондела ещё может оправдать себя тем, что он выступает против Адама как «ничтожества позднейшего», то Сатана у Мильтона восстаёт против существа, высшего по сравнению с ним (Сына Божьего), сугубо по причине личных обид. Хотя, казалось бы, он может благополучно существовать и в менее высоком чине.
В человеческом обществе редко любят власть лишь ради неё самой, а не даруемых ею благ (а те, кто любит исключительно власть ради власти — довольно специфические личности). Однако мир ангелов — то есть, по идее, существ высокоморальных и высокоинтеллектуальных — невольно рисуется ван ден Вонделом и Мильтоном как прямо-таки одержимый идеей власти. Причем при внимательном прочтении произведений обоих авторов оказывается, что это относится далеко не только к падшим ангелам.
См. наблюдение Е. Витковского: «Кажется, непонятной причина "воцарения Человека" остается и для самого Гавриила — во всяком случае, между "верными" и "неверными" Ангелами разница лишь в том, что "неверные" считают возможным обсуждать данный свыше приказ, а "верные" — повинуются, не пытаясь вникнуть в смысл». Незаметно, чтобы верные Богу ангелы у ван ден Вондела сами про себе относились к людям принципиально лучше падших — просто для них приоритетными являются решения наивысшей власти, то есть Бога, а не его «наместника» Люцифера.
У Мильтона это выражено ещё более выпукло. Возьмём, например, сцену того, как обернувшийся Божьим ангелом Сатана проникает в Эдем. Приняв внешность Божьего ангела, он беседует с обманувшимся его обличьем архангелом Солнца Уриилом, стремясь выяснить местонахождение Адама и Евы. По завершению их беседы:
Глубоко Сатана
Склонился, по обычаям Небес,
Где высшим Духам низшие — почет
И уваженье воздают всегда.
То есть общество ангелов мыслится Мильтоном как настолько одержимое иерархией, что для них значимы чисто внешние, материальные выражения покорности. Примечателен спор Сатаны с верным Богу ангелом Абдиилом о том, создал ли Бог ангелов или они возникли сами. Поняв, что Сатану не переубедить, Абдиил уходит, обращаясь к Сатане со словами, проникнутыми преклонением перед властью и силой:
я хочу быстрей
Покинуть нечестивые шатры
Преступные, пока грозящий гнев
Внезапным пламенем не охватил
Всех, без разбору <…> Поймешь
Тогда, в стенаньях, Кем ты сотворен
И Кто тебя способен истребить!
То есть, в представлении Абдиила высшая власть вправе разить «всех, без разбору», даже верных себе (раз Абдиил боится даже за собственную особу — и удаляется именно по этой причине) — и, более того, высшим доказательством божественности этой власти (см. тему спора Сатаны и Абдиила) является её способность уничтожать непокорных. Упомянутый эпизод с участием Сатаны и Абдиила — часть рассказа архангела Рафаила о падении Сатаны, предназначающегося для предупреждения ещё не падших Адама и Евы. Завершает его Рафаил, обратившись к Адаму со следующими словами:
Не внимай
Лукавым обольщеньям и жену —
Слабейшую, чем ты, — предупреди.
То есть Рафаил, повествуя о падении ангелов, и не думает обращаться к Еве (хотя в итоге искушена Сатаной оказывается именно она, и изначально тот нацеливается именно на неё) — он обращается только к Адаму, поскольку тот в иерархическом отношении стоит выше Евы. А объяснять что-то Еве — уже дело Адама, а никак не Рафаила.
То есть мир ангелов (даже не-падших) — мыслимый христианами, казалось бы, как мир совершенных в моральном и интеллектуальном плане существ — оказывается и у ван ден Вондела, и у Мильтона царством существ, оценивающих других личностей исключительно по их иерархическому положению, и преклоняющихся перед силой. В сущности, единственное, что в этом контексте отличается не-падших ангелов от падших — то, признают ли они над собой Бога как высшую инстанцию или нет.
Тут, на мой взгляд, в художественном отношении сказывается ещё и проблематичность христианской концепции зла как явления, не имеющего объективных предпосылок в мироздании (созданном всеблагим Богом и потому тоже изначально всецело благом) и возникающего словно из ничего в силу злоупотребления свободой воли. Эту концепцию изложил, в частности, католик Толкин в стихотворении «Мифопоэйя»:
Зла не узрим мы, ибо зла истоки
не в Божьей мысли, но в недобром оке.
Зло в выборе недобром и стремленьи,
не в нотах зло, но в безголосом пеньи!
Однако при попытке написать художественное произведение (а не пересказ Библии или теологический трактат) о падении дьявола невозможно просто написать «он возгордился и захотел стать равным Богу» — поэтому ван ден Вондел и Мильтон, изобретая «спусковой крючок» для дьявольского мятежа, в итоге неизменно приходят к… изображению конфликта как банального недовольства Люцифера «понижением».
Иногда, пытаясь решить эту объективную проблему, литераторы-христиане приходят к весьма примечательному результату — частичному выходу за пределы монотеизма в своём творчестве. Так, у ван ден Вондела верные Богу ангелы сетуют, что «Из неизвестной тьмы, // Поживу здесь унюхав, // Явилась Зависти змея» — Зависть здесь не только персонифицирована (как, к примеру, рождающийся из головы Сатаны Грех в «Потерянном Рае»), но ещё и происходит извне мира ангелов. У ван ден Вондела, конечно, это всего лишь метафора — но у Мильтона она получает дальнейшее развитие. В «Потерянном Рае» Сатана, странствуя в поисках Эдема, чтобы погубить человечество, перемещается через Хаос, царство бесформенной первоматерии, и встречает его владык:
Внезапно перед ним престол возник
Владыки Хаоса; его шатер
Угрюмый над провалами глубин
Раскинут широко; второй престол
Ночь занимает, с головы до пят
Окутанная темной пеленой, —
Наидревнейшая изо всего,
Что существует; рядом с ними Орк,
Аид и Демогоргон, чье нельзя
Прозванье грозное произносить.
Силы Хаоса, персонифицирующие неупорядоченные Богом элементы вселенной, поддерживают мятеж против Бога, потенциально ведущий к низведению мира в ничто. «Анарх, старик с изменчивым лицом», один из владык Хаоса, говорит Сатане:
Но распри ваши даже ей грозят.
Держава древней Ночи из-за них
Ущерблена: сперва отторгнут был
Обширный Ад, чтоб вам тюрьму создать.
Теперь Земля и Небо — новый мир, —
Подвешены на золотой цепи,
Над нашими владениями, там,
Где легионы рушились твои.
И знай, коль ты намерился туда:
Опасен путь, хотя и не далек.
Ступай, спеши! Разруха и разор,
Бесчинство и крушенье — любы мне!
Набожный протестант, Мильтон едва ли верил в созданных его воображением (а точнее, заимствованных из языческой мифологии древних греков) владык Хаоса в том же смысле, в котором он верил в существование Бога и дьявола — но примечательно, что у него возникает образ изначально злой силы, отчасти внешней по отношению к Богу (даже если она не появилась независимо от Бога, она, по-видимому, с самого начала враждебна ему).
Отмечу, что у Толкина при создании вымышленной вселенной Арды этот мотив тоже присутствует — например, в описании предпосылок падения Мелькора, то есть дьявола вселенной Толкина: «Часто странствовал он один, в пустоте, взыскуя Неугасимого Пламени, ибо распалялось в нем желание дать Бытие собственным творениям; и казалось ему, что Илуватару дела нет до Пустоты, и не давала Мелькору покоя ее праздность. Однако не обрел он Огня, ибо Огнь принадлежит Илуватару. Но в одиночестве рождались у него мысли иные, нежели у собратьев его» («Сильмариллион»).
В ранних, черновых текстах Толкина, таких как «Книга Утраченных Сказаний» (где языческие мотивы были более выражены по сравнению с позднейшими работами), этот мотив выглядит ещё более выпукло ещё на этапе творения мира Айнур (ангелами) под руководством Эру (Бога): «Таким образом, Мелько распространялся, омрачая музыку, ибо эти мысли пришли к нему от внешней темноты, куда еще не направил Илуватар свет своего лица; и из-за того, что его тайные мысли не были в родстве с красотой замысла Илуватара, гармонии его были искажены и уничтожены» («Музыка Айнур»).
Унголианта, злой дух, содействовавший Мелькору в уничтожении Древ Валар (повлекшем за собой «грехопадение» и «изгнание из рая» эльфов-нолдор), на этапе «Книги Утраченных Сказаний», по-видимому, мыслилась как существо, соприродное по происхождению мильтоновским владыкам «Хаоса и Древней Ночи»: «Здесь обитал изначальный дух Мору, о которой даже валар не ведают, откуда или когда она явилась, и которую народы Земли нарекли множеством имен. Может статься, явилась она порождением туманов и тьмы на границах Тенистых Морей в кромешной мгле, что царила после того, как разлились Светильни, и и до того, как воссияли Древа, но более вероятно, что она была всегда» («Воровство Мелько и затмение Валинора»).
Интересно отметить, что Толкин, в отличие от ван ден Вондела и Мильтона, смог художественными средствами решить проблему «внезапного властолюбия» дьявола — Мелькор у него исходно, до личностной деградации, стремился не к власти над другими самой по себе, а к тому, что получить возможность творить независимо от Эру (даже борьба между Эру и Мелькором во время Музыки Айнур не за власть как таковую, а за то, кто из них воплотит в жизнь свои творческие замыслы — не случайно в своём творчестве Толкин подчеркивал скорее творческие, чем властные функции Бога). Существо, движимое стремлением творить, действительно более похоже на первоначально благого ангела, чем существо, движимое стремлением любой ценой сохранить своё положение в иерархии.
Однако достичь этого результата Толкину удалось, в сущности, за счёт активного использования элементов языческой мифологии (достаточно упомянуть о наличии у толкиновских «ангелов»-Айнур разделения на мужской и женский род), весьма причудливо переплетающейся в его творчестве с христианством — что видно по выраженным демиургическим функциям Айнур и особенно Валар (своеобразных архангелов), которые не только управляют миром от имени Бога, но также упорядочивают его и учат (как Аулэ и Йаванна, например) его обитателей различным искусствам, ремёслам и наукам.
В этом ключе напрашивается сравнение языческой мифологии с библейскими преданиями. Если мы возьмём, к примеру, «Теогонию» Гесиода, то мы увидим в ней (с поправкой на цикличность языческой картины мира) образ поступательного развития мира — от божеств, персонифицирующих безличные космологические начала (Хаос, Эрос, Ночь, Мрак, День, Эфир) через хтонических титанов как детей Неба и Земли к антропоморфным и покровительствующим различным сторонам человеческой жизни олимпийцам. Частый мотив языческой мифологии многих народов — победа младшего поколения богов, упорядочивающего мир, над старшим, хаотическим (как мильтоновский Бог побеждает Хаос, используя его в качестве «строительного материала» для создаваемого им мира).
В христианской традиции мы видим обратную ситуацию. Мятеж Люцифера против Бога в корне отличается от, например, заговора Кроноса против Урана (или Зевса против Кроноса), поскольку — даже безотносительно того, что дьявол не имеет шансов победить всемогущего Бога — тем, что дьявол не может предложить ничего взамен установленному Богом порядку, кроме смены фигуры, венчающей небесную иерархию (у тех же ван ден Вондела и Мильтона это хорошо отражено в виде того, что конфликт между ангелами сводится к борьбе за власть и положение в иерархии). То есть вместо развития мира можно говорить о деградации — грехопадении (сперва части ангелов, а затем и всего человеческого рода), чьи последствия во многом не будут преодолены до самого конца мировой истории.
В связи с этим хочется отметить следующее. Христианская (и в целом монотеистическая) картина мира, постулирующая существование всеблагого Бога, направляющего историю мира и обеспечивающего посмертное блаженство для праведников, обычно считается более оптимистичной (с поправкой на адские муки для грешников, но этот нюанс выносится за скобки), чем картина мира язычника или атеиста.
Однако эту точку зрения можно поставить под вопрос. Ведь если последовательно руководствоваться философско-теологической идеей о Боге как о абсолютном добре, совершенном благе, то получается, что любое творение Бога (будь то мир, ангел или человек) неизбежно уступает ему в совершенстве и, следовательно, изначально содержит потенциал для «падения» (в противовес картине мира, исходящей из идеи поступательного развития мира). Не случайно некоторые некогда существовавшие религиозные направления прямо рассматривали само создание материального мира как ошибку (гностицизм), а другие, существующие и по сей день, считают своей целью, в сущности, исчезновение индивидуальной личности через слияние с Божеством (концепция мокши в индуизме).
Автор — Семён Фридман, «XX2 ВЕК».
Вам также может быть интересно:
