Многочисленные источники и исторические примеры подтверждают, что ни одна из воюющих сторон в Первой мировой войне «не была готова к размещению такого количества пленных солдат и офицеров противника и их обеспечению в условиях затянувшегося противостояния». При этом «в ходе войны стремление укрепить моральный дух собственного населения и повлиять на мнение нейтральных стран, измерявших цивилизованность воюющего государства по уровню смертности в лагерях военнопленных, обусловило желание всех сторон занизить или скрыть численность сдавшихся в плен собственных солдат, а также заболевших и умерших военнопленных противника».
Несоответствие условий содержания санитарным нормам, голод и эпидемии, а также многочисленные нарушения положений международного права стали причиной высокой смертности в лагерях. По мнению российских исследователей, уровень смертности среди русских военнопленных составил 7,3%, а в целом в лагерях Центральных держав погибло 190 тыс. чел., из них около 100 тыс. — в Германии. При этом смертность среди выходцев из Российской Империи в два раза превышала соответствующие показатели пленных западноевропейских национальностей. Согласно неполной немецкой статистике, 91,2% смертных случаев были вызваны болезнями (из них 39,8% по летальному исходу занимал туберкулез, 19% — пневмония и 5,5% — сыпной тиф, 31% — «прочие болезни», в которые, очевидно, входили такие «типично лагерные заболевания» как дизентерия, холера и истощение от голода), 8,2% — ранениями и 0,6% — самоубийствами.
Из Центрального Комитета Российского Общества Красного Креста в конце августа 1916 г. сообщали: «В Комитете получены сведения, что наши военнопленные в Германии и Австро-Венгрии в значительно большом числе умирают от туберкулеза и что вообще зараза этой болезнью, принимая там на почве недоедания угрожающие размеры, может послужить очагом распространения этой болезни и в России при возвращении наших пленных. Ввиду этого необходимо кроме усиления продовольствования наших военнопленных посылками съестных припасов соглашение с Германией и Австро-Венгрией об эвакуации туберкулезных больных в нейтральные страны».
Поднимался вопрос об обмене военнопленными-инвалидами (о взаимном возврате их на родину), о переводе больных и раненных военнопленных в нейтральные страны и их интернировании до конца войны. Соответствующие соглашения были подписаны между несколькими воюющими державами, обмен осуществлялся при посредничестве «Красного креста» и Ватикана. Однако в России решение данного вопроса тормозилось на уровне межведомственных согласований, о чем, в частности, свидетельствует секретная переписка между директором Второго департамента МИД России А.К. Бентковским и руководством Генерального штаба в феврале 1915 г. «Если с одной стороны, — писал Бентковский, — удаление наших военнопленных из Германии может благоприятным образом отразиться на условиях их проживания, то с другой стороны, освобождение германского правительства от обязанности продовольствовать довольно крупное по числу своему количество военнопленных может в некоторой степени хотя бы на некоторое время улучшить его положение в отношении обеспечения народонаселения Германии питательными средствами, что с нашей военной точки зрения, несомненно, представляется крайне нежелательным». Главное Управление Генерального Штаба в лице генерал-майора Леонтьева выразило полное согласие с данным мнением, хотя, безусловно, понимало, что голод и изнурительный труд для раненных и тяжелобольных людей равносилен смертному приговору. Но «политическая и военная целесообразность» оказалась для высоких чиновников важнее гуманитарных соображений и облегчения участи попавших в плен соотечественников.
Препятствия чинились даже общественным благотворительным инициативам по организации помощи пленным, сбору денег и отсылке продовольствия. Так, М.А. Алексеев призывал запретить публикацию в газетах объявлений о сборах, мотивируя это тем, что «пленные находятся в условиях жизни более сносных, чем защитники Родины на фронте, которые ежеминутно подвергаются смертельной опасности», и если сведения о голоде и жестоком обращении с пленными в лагерях до сих пор останавливали массовый переход к врагу, то сообщения о сборе денег и организации помощи могли настроить «малодушных, не усвоивших понятия долга, на сдачу», и, кроме того, собранные средства сократили бы «затраты немцев на содержание наших пленных» и позволили направить высвободившиеся ресурсы на ведение войны.
В результате такого подхода помощь военнопленным из России была организована поздно и оказалась малоэффективной, а германские власти широко использовали в своих целях трагическое положение русских пленных, развернув в их среде пропаганду о том, что они брошены на произвол судьбы, подрывая тем самым и их моральный дух, и авторитет царского правительства.
Еще в апреле 1915 г. Русский посол в Париже сообщал, что в ряде лагерей «солдаты умирают с голода, посылка денег нецелесообразна, так как покупать съестные припасы солдатам запрещено». Но на запрос начальника Генерального штаба о необходимости посылки пленным продовольствия, император Николай II ответил отказом, мотивируя его «невозможностью проверить, что хлеб действительно будет доставлен по назначению, а не будет использован для продовольствия германских войск». 29 июля 1915 г. начальник Генерального штаба направил начальнику Главного управления почт и телеграфов секретное письмо за № 1067 о запрете на пересылку сухарей в посылках для военнопленных. Впрочем, через некоторое время этот запрет был снят.
Среди русского населения распространялись слухи о том, что посылавшиеся русским военнопленным посылки расхищались в Германии и Австро-Венгрии или конфисковывались по решению правительств этих стран. О пропаже посылок весьма эмоционально писала столичная и провинциальная пресса. В результате многие родственники и близкие знакомые военнопленных, а также некоторые общественные организации воздерживались от отправки им съестных припасов. Между тем, многие посылки пропадали еще в пути, так и не достигнув границ Германии и Австро-Венгрии. Об этом 10 ноября 1915 г. в Московский комитет Красного Креста написал генерал-майор Иванченко: «Сын мой, капитан артиллерии, будучи искалеченным, еще в августе прошлого года попал в плен и теперь находится в лагере… Судя по тому, что пишут об участи наших военнопленных, этот лагерь надо признать исключительным. Из самых верных источников я знаю, что комендант у них прекрасный честный старик, очень заботящийся о возможном улучшении их участи, обращение корректное, за заболевшими уход прекрасный, но они голодают потому, что везде недостача продуктов, и вся надежда на нашу помощь, а из нее выходит вот что: сын пишет: «М-м В… (Из Москвы) выслала мужу 14 посылок (непосредственно почтой) и мне 4. Ни одна не получена. Посылки приходят к нам с русскими печатями, с немецкой аккуратностью вскрываются в нашем присутствии и, в большинстве, оказываются обокраденными. «Ищи злодеев у себя» …».
Унтер-офицер И.И. Чернецов попал в плен в 1915 г. Последнее письмо с фронта, полученное от него родными, датировано 15 января, первая открытка из плена — 15 июня 1915 г. Содержался он в лагере военнопленных в Германии, в городе Вормс. Письма из плена, вернее, открытки на стандартном бланке Красного Креста, разрешалось посылать 6 раз в месяц. Содержание большинства этих открыток в 10 строк у И.И. Чернецова стандартное: «Жив, здоров, спасибо за посылку...» А далее обычно следует перечисление ее содержимого, – вероятно, для того, чтобы убедиться, что по дороге ничего не пропало. И лишь 19 февраля по старому стилю (4 марта по новому стилю) 1917 г., в пасхальном поздравлении к родным, его сдержанность и прагматичность уступает место чувствам: «Христос Воскресе! Милые и дорогие Лиза, Алексей Иванович и Бобочка! Поздравляю вас с великим праздником и от всей души желаю встретить и провести его в полном здоровье и душевном спокойствии. Мысленно находясь со всеми вами, я постоянно связан невидимыми духовными нитями, соединяющими нас, и пусть хоть это сознание будет вам и мне утешением в этот великий день. Посылки 10 и 11 получил 15 и 17 февраля. Сердечно благодарю за все. Поздравьте с праздником всех родных. Целую, любящий брат Ваня». На всех открытках из плена указан обратный адрес: «Для военнопленного. Унтер. Оф. Чернецов Иван. Бат. III, рота 15, N 1007. Германия, город Вормс (Worms)». Следует отметить, что сестра И.И. Чернецова Е.И. Огнева состояла в переписке не только с братом, но и с другими военнопленными из этого лагеря, его однополчанами, посылала им посылки и получала через них известия о брате, в свою очередь, передавая весточки от своих корреспондентов их семьям.
Возможность поддерживать связь с домом, с родными, подать им весточку, сообщить о себе, успокоить близких людей, находящихся в постоянной тревоге об их судьбе, являлась самой острой потребностью для пленных. Главной темой писем были хозяйственные и семейные дела оставшихся дома близких, а основным стимулом, поддерживавшим волю людей к жизни, — стремление вернуться на Родину. Между тем, жесткая цензура и тщательная проверка писем и посылок приводила к значительным задержкам из России почтовых отправлений военнопленным, для которых они являлись вопросами физического и морального выживания, а репрессии германских властей в форме отмены корреспонденции приводили к потере интереса к действительности: «люди падали духом, ходили как тучи и ни о чем не хотели слышать». Возобновление контактов с Родиной мгновенно улучшало моральное состояние пленных, выводило их из депрессии.
Процесс приспособления солдат и офицеров к ситуации плена проявлялся в широком спектре поведенческих моделей — от пассивного принятия навязанных реалий и бегства от действительности, разных форм сотрудничества с немецкими властями и лагерной администрацией, до скрытого и открытого сопротивления, включая стихийные и организованные выступления. Заключенные лагерей ревностно следили за развитием положения на фронтах, бурно обсуждали политические события в России. В целях самооправдания (в противовес распространенным на Родине подозрениям пленных в предательстве) свое пребывание в плену они пытались представить в свете мученического ореола, а то и внести элемент героизации, включая в самопрезентации отказ от работы на врага или неудачную попытку побега. Один из молодых офицеров характеризовал свои переживания за колючей проволокой как процесс социального взросления: «Из слабого мальчика я превратился в обросшего бородой мужчину, много пережил горя и лишений, но тяжелые испытания укрепили меня, теперь уже не страшно смотреть вперед».
В целом, следует отметить, что опыт плена был для каждого столь же индивидуален, как и собственно фронтовой опыт. Кому-то везло больше, кому-то меньше. У офицеров было больше шансов на выживание, чем у нижних чинов, у здоровых — больше, чем у раненых и больных, у владевших каким-либо ремеслом — больше, чем у тех, кто его не знал, у образованных — больше, чем у неграмотных, и т.д. Условия, в которых содержались военнопленные, зависели не только от общегосударственной политики, экономических причин, постоянном нагнетании в обществе «образа врага», вызывавшего у разных слоев населения рост ненависти к пленным, но и просто от «человеческого фактора»: злоупотребление полномочиями, неконтролируемый произвол в лагерях и рабочих командах исходили, чаще всего, от местного начальства. «В отдельном лагере уровень насилия зависел, прежде всего, от коменданта, которому принадлежало не только право определять дисциплинарный режим, но и принимать окончательные решения о реализации наказаний в конкретных случаях».
Несмотря на все материальные и моральные тяготы, выпавшие на долю военнопленных, необходимо признать, что в отличие от лагерей уничтожения Второй мировой войны, «места содержания военнопленных в Первую мировую войну обладали многими чертами переходного типа, соединив в себе традиции предыдущей эпохи (стремление стран-участниц соответствовать образу цивилизованного государства, уважительное отношение к военной элите противника, проницаемость границы между лагерем и его окружением) и новые радикальные тенденции (репрессии, принудительный труд, национальную и политическую агитацию)».
Различные условия содержания (проходные (карантинные) и основные лагеря, штрафные лагеря для пойманных беглецов или привилегированные агитационные лагеря для национальных меньшинств, выступавших объектом особого внимания для немецких пропагандистов, — отличались друг от друга весьма существенно, как и нахождение в сельских (более «сытых»), промышленных и прифронтовых (более «голодных») рабочих командах); разная степень изоляции офицерских и солдатских лагерей; разнообразные формы самоорганизации пленных (в том числе комитеты и кассы взаимопомощи, офицерские суды чести и лагерные товарищеские суды) и виды лагерного досуга (школы, библиотеки, кружки, самодеятельные театральные спектакли и концерты, художественные выставки, лагерные газеты, игра в шахматы и проч. — все то, что тоже имело место в период Первой мировой войны.
Предлагаю вниманию уважаемых читателей очередную публикацию приквела про дядю Прохора.
Второй конвоир, так и не сняв винтовку с плеча, подошёл к пострадавшему, осмотрел укусы на руке и спокойно произнес:
- Что ты орёшь, Курт? Радоваться должен, скоро попадёшь в госпиталь, а не на передовую... Давай перевяжу твои боевые раны.
Укушенный не унимался:
- Это его собака! Он ей что-то сказал!..
- Не говори глупостей. Он в коммендатуре провел двое суток, а до этого в госпитале... Давай руку!..
К полудню после нескольких остановок "на перекур", сопровождаемые стонами и руганью укушенного конвоира, они наконец добрались до окраины города. На небольшом поле сидели, лежали и ходили несколько сот русских пленных под охраной пары десятков германских солдат с винтовками наперевес. Проню после того, как писарь записал его данные в толстый "гросбух", отвели в "офицерский угол", находящийся в тени развесистого дуба, росшего на окраине поля. В "углу" старшим офицером оказался штабс-капитан с перевязанной головой по фамилии Колесов. В тени дерева лежали и сидели ещё дюжина прапорщиков и подпоручиков.
Штабс-капитан Колесов, узнав в какой части официально приписан Проня, задал "неудобный" вопрос о том, каким образом подпоручика угораздило здесь оказаться. Получив на свой вопрос уклончивый и не очень вразумительный ответ, тем не менее, махнул рукой и опять улёгся на шинель, стараясь не потревожить раненую осколком немецкого снаряда голову. Большего внимания подпоручик удостоился со стороны прапорщика Лосинского, который сразу после официального знакомства протянул руку для пожатия и добавил:
- Сергей. А вас как звать-величать, господин подпоручик?
Проня назвался и услышал теперь сразу три вопроса:
- Может сразу перейдем на "ты"? Мы тут уже вторые сутки обретаемся, скоро, говорят, должны двинуть дальше на запад... Давай лекаря позову, он твои ноги посмотрит? А за одно лицо и руки... Наши ещё наступают?
Подпоручик прислушался к отдалённой канонаде, поднял указательный палец вверх и уверенно ответил:
- Зови. Да. И довольно успешно. Слава тебе, Господи!
Лекарем оказался пожилой фельдшер с холщовой сумкой через плечо. На сумке был нарисован красный крест в белом круге, но содержимое сумки не отличалось разнообразием медикаментов. Пронины ступни и щёки были помазаны какой-то вонючей мазью, ему было рекомендовано найти чистотел и мазать им повреждённые места на коже "пока не пройдёт", а ещё стараться подольше держать ноги выше головы. На вопрос подпоручика, где здесь можно найти чистотел, фельдшер передёрнул плечами и ответил:
- Здеся конешно его ужо нема, ваше благородие... Солдатики поранетые истребили. Но местные бабы вчера приходили, хлеба и молока приносили, их можа попросить принести... Если конешно раньше нас отсюдова не попрут...
Проня фактически не ел уже более суток, но заставить себя проглотить ту бурду, которая составляла основное блюдо ужина, он всё равно не смог. Сергей Лосинский предложил ему свою ложку, но затем этой же ложкой выхлебал и Пронину пайку, отдав подпоручику за неё четверть своего куска хлеба со словами:
- Через сутки научишься это есть... А пока они вон выливают излишки в канаву, а нам не дают...
- Когда разрешат написать родным и знакомым?
- Не знаю точно. Говорят, только после прибытия в лагерь...
Ночью в одной гимнастёрке спать было довольно холодно. Среди пленных офицеров ещё четверо кроме Прони оказались без шинелей. Их "распредилили" между офицерами, у кого шинели были. Спали группами, укрывшись двумя шинелями на троих.
Утром после переклички и завтрака, состоящего только из куска хлеба весом меньше полфунта и кружки темного и горячего пойла, называемого "кофе", колонна военнопленных двинулась в путь. Артиллерийская канонада слышалась теперь намного громче, конвойные нервничали и торопили пленных. На втором часу марша Проня начал отставать. В конце третьего часа он плелся уже в самом хвосте колонны, с трудом переставляя опухшие ноги, обутые в деревянные башмаки.
Ещё через полчаса двух отставших раненых солдат, улёгшихся прямо в дорожную пыль, конвойные на глазах у подпоручика закололи штыками. Эта картина придала подпоручику дополнительных сил и он смог с помощью прапорщика Лосинского самостоятельно дойти до места первого привала. Подставив своё плечо в качестве опоры и поддерживая Проню рукой за талию прапорщик, стараясь сохранить одинаковый темп движения с колонной, вдруг заговорил на деликатную тему:
- Прохор, ты не спрашиваешь, как я в плен попал...
- Захочешь, сам расскажешь.
- Считай, что захотел... Ворвались мы в траншею и, как назло, патроны у меня в нагане кончились... Германец на меня штыком замахнулся, я на колени упал и руки поднял. Вот...
С минуту они молча шли по дороге. Проня неудачно наступил деревянным башмаком на незаметный камень и скривился от боли. Прапорщик заметил гримасу на лице подпоручика и спросил:
- Осуждаешь?
- Нет. Если бы тебя тогда германец заколол, то кто бы мне сейчас помог?
- Шутишь?
- Вовсе нет. Но если совсем серьёзно, то я тебя не могу осуждать по простой причине...
- Это по какой это?..
- По той самой, что идём мы с тобой сейчас по этой пыльной дороге в одном направлении.
Прапорщик вздохнул и пробормотал:
- Спасибо тебе.
- Мне-то за что? Это тебе спасибо.
- За то, что легче мне стало...
Кроме Прони проблемы с передвижением пешим ходом были ещё у двух офицеров. Один был ранен в ногу осколком снаряда, а у другого была контузия правой ноги и руки. Прапорщик Лосинский на привале развёл бурную деятельность, направленную на то, чтобы все трое офицеров смогли дальше продолжить путь на подводе.
В распоряжении конвоя помимо походной кухни и двух подвод, на которых везли продукты, было ещё две подводы на которых периодически ехали по три-четыре германских солдата. Начальник конвоя, пожилой и довольно тучный фельдфебель, по началу наотрез отказывался предоставить вторую подводу для перевозки пленных русских офицеров. Его исходную позицию изменила кучка вещей, предложенная в качестве "благодарности за доставленное неудобство". Наибольшее впечатление на германского фельдфебеля оказали два обручальных кольца, портсигар, табакерка и костяная расчёска. В процессе переговоров с начальником конвоя также выяснилось, что конечной целью этого "путешествия" был город Люблин, до которого ещё оставалось не менее двухсот вёрст.
Узнав про Люблин прапорщик Лосинский очень обрадовался и сообщил Проне:
- Это мой родной город, я из него на войну ушёл!..
Большую часть пути после привала в тот день Проня проехал на телеге, иногда уступая своё место другим пленным офицерам и, в первую очередь, раненому штабс-капитану Колесову, которого стали мучить сильные головные боли. К вечеру звуки артиллерийской канонады с востока совсем перестали быть слышны. На ужин пленные опять получили теплую "похлёбку" из картофельных и свекольных очистков и по куску хлеба. Рядом прапорщик Лосинский доедал уже третью порцию "похлебки", приговаривая:
- Наша охрана сменила гнев на милость. Теперь всем желающим можно есть все излишки этого варева...
Солнце уже наполовину спряталось за недалёкий холм с плоской вершиной, поросшей травой. Доедая хлебные крошки с ладони подпоручик увидел на фоне оранжевого неба правее заходящего солнца темный силуэт овчарки, сидящей на вершине холма. Сергей тоже посмотрел на закат и заметил:
- Вон волк сидит на холме. Наверное, выть ночью будет. Не люблю я волков...
- Не будет. Это не волк, а собака.
- Чего она там сидит?
- Ждёт.
- Чего ждёт?
- Когда мы победим.
Прапорщик невесело усмехнулся и спрятал ложку за голенище сапога. Проня поднялся, взмахнул несколько раз руками и заковылял за "похлёбкой", от которой пока отказывалась ещё часть пленных офицеров и унтер-офицеров. Но подпоручику теперь нужно было во что бы то ни стало и как можно скорее не обмануть ожидания Хильфе. Увидев возвращавшегося с полной миской Проню прапорщик заулыбался и заметил:
- Голод не тётка, пирожка не подаст.
Обернувшись, чтобы ещё раз взглянуть на закат (темного силуэта на вершине холма уже не было) Проня буркнул:
- Завтра будет ясно. Дай ложку.
Вечная Слава и Память всем защитникам Родины!
Берегите себя в это трудное время!
Подпишитесь на канал , тогда вы не пропустите ни одной публикации!
Пожалуйста, оставьте комментарии к этой и другим публикациям моего канала. По мотивам сделанных комментариев я готовлю несколько новых публикаций.
