Из воспоминаний Николая Яковлевича Афанасьева
Князь Павел Иванович Долгоруков был большой любитель музыки, играл хорошо на фортепьяно; мы с ним часто упражнялись в четыре руки; дома же я преимущественно занимался скрипкой. Второй мой брат изучал виолончель и впоследствии сделал на ней большие успехи. Таким образом, у нас в доме могли устраиваться трио и квартеты, игрались произведения камерной музыки. Может быть, однако из меня не вышло бы вовсе виртуоза, если бы не случайное обстоятельство.
В это время (1833-1834) приехали в Москву два брата Эйхгорн, малолетние, но талантливые скрипачи. Они дали несколько концертов с большим успехом. Мой отец (здесь скрипач Яков Иванович Афанасьев был внебрачным сыном князя И. М. Долгорукова), прослушав их, он решил, что и мы с братом смело можем выступить публично.
Мы разучили те же пьесы что и Эйхгорны и дали концерты, прошедшие вполне успешно. С этого времени начались у меня и усиленные артистические занятия, и моя трудовая жизнь. Я начал доставать деньги, играя квартеты, давая концерты, аккомпанируя певцам и певицам; моя репутация понемногу стала расти.
Я даже мог содержать всю нашу семью своими трудами, так как здоровье отца довольно скоро после переезда нашего в Москву стало слабеть. Но работа мне не была в тягость (здесь 14-15 лет); напротив, мне все казалось легким и доступным. Безусловно, все музыкальные дома в Москва мне были известны, а таких домов, где собирались например для игры квартетов, было не менее 15.
Постоянные квартеты были еженедельно у Ивана Александровича Нарышкина, почему-то прозванного "петушком", у Бровцына (?), у князя Шаховского (Александр Александрович), у генерала Бутовского (?), у графа Гудовича (Андрей Иванович), владельца знаменитого виолончеля (sic) Страдивариуса, который после его смерти достался Маркевичу (Иосиф Иванович); другой подобный виолончель в России был только у графа Виельгорского (Михаил Юрьевич), именно тот самый, который впоследствии графом подарен Карлу Юльевичу Давыдову (здесь директор Петербургской консерватории).
Замечу здесь, кстати, что за свой виолончель граф Гудович уплатил прекрасной каретой, четверкой вороных лошадей, с лакеем и кучером с их семействами на придачу. У всех названных выше лиц собирались раз в неделю лучшие московские артисты. В Москве был в то время прекрасный квартет, состоявший из следующих лиц: скрипача Грасси, альтиста Аматова (Афанасий Макарьевич), виолончелиста Шмидта; вторую скрипку иногда играл я.
Если хотите, я должен сказать, что музыкой тогда, по-видимому, занимались больше теперешнего; но какая разница во всём в пользу наших дней и в понимании сочинений, и в репертуаре, и в уровне музыкальной образованности и даже в самой технике! Репертуар московских меломанов был вполне салонный.
В фортепьянной литературе господствовали Штейбельт (Даниэль), Черни (Карл) (этот особенно нравился москвичам), потом Герц (Жак-Симон), т. е. авторы безусловно бессодержательные, но с раскатистой техникой. В камерной музыке царил некто Гебель (Франц Ксавер), о котором теперь никто и понятия не имеет: это была смесь Онслова (Georges Onslow)с замашками и претензиями на Бетховена. Затем игралась гайдновская и моцартовская музыка.
Что касается Бетховена, то он вообще в Москве не признавался. Да и о какой серьезной музыке можно было серьезно толковать московским меценатам-меломанам, если у них в доме, на вечерах у Ивана Александровича Нарышкина например, разыгрывались и пользовались огромным успехом такие полуитальянские, полумосковские музыкальные творения как "Несчастье от кареты" и тому подобная чепуха?!
Бетховен и в Петербурге, уже в более позднее время, не пользовался сочувствием музыкального мира, по крайней мере, Бетховен последнего периода. В пятидесятых годах в Петербурге не шли далее "разумовских" квартетов (то есть "Квартеты" Бетховена, посвященные графу Андрею Кирилловичу Разумовскому). Я помню, что раз как-то мы пробовали у А. Ф. Львова играть один из "голицынских" квартетов ("Квартеты" Бетховена, посвященные князю Николаю Борисовичу Голицыну) и Алексей Фёдорович сказал мне:
- Как вы, Николай Яковлевич, не видите, что это писал сумасшедший?
По части скрипичной успехом в Москве пользовались "вариации" Роде (Пьер); вообще же приезжие и местные виртуозы угощали слушателей всякой чепухой, от которой слушатели были в восторге. Я забыл назвать Фильда (Джон) среди фортепьянных героев Москвы. Фильд был московская знаменитость, нечто вроде её полубога: гений и отчаянный неряха, неряшество которого подходило под стать Москвы, но не отвечало его английскому происхождению.
Его на перерыв приглашали всюду и его посещения весьма ценились. За ним всюду следовал один из его учеников с подушкой особого рода, так как от сидячей жизни Фильд сильно страдал геморроем. На обедах для него обязательно подавалась гречневая каша и шампанское "a discretion".
Он играл, в самом деле превосходно; техника его отличалась замечательной отчетливостью, а туше мягкостью; звуки его игры можно было бы сравнить с колокольчиками или с пересыпанием жемчуга на блюде. При его игре можно было, в самом деле, воскликнуть: Точно сыплется жемчуг "На серебряное блюдо!" При этом в игре его было действительно много вкуса. Об общем характере её могут дать наилучшее понятие его фортепьянные концерты и ноктюрны.
Вообще с ним уж не могло быть того, что случалось нередко с Листом (Ференц) в его московских концертах: это то, что Лист путал напропалую и в чужих и в собственных сочинениях. Один из концертов, где он играл фантазии на "Лукрецию Борджию", мне остался особенно памятным в этом отношении.
Но возвращаюсь к московскому квартету и его любителям. Иван Александрович Нарышкин на своих вечерах играл обыкновенно первую скрипку в квартете. Но так как играл он отчаянно, то артисты втихомолку подсмеивались над ним и толка выходило немного. Не лучше шло и у других знатных любителей. Находясь в квартете, о котором я сказал выше, мне случалось играть со всевозможными знаменитостями, посещавшими Москву, с Уле Буллем, Липинским (Кароль) и др.
Уле Булль производил особенный фурор в Москве своей игрой. Затем я слышал всех, посещавших тогда Москву иностранных артистов: Баумана (скрипача), Вьетана (Анри), Леопольда Мейера, Тальберга (Сигизмунд), Листа, Берлиоза (Гектор) и других. Все эти артисты пользовались самым лестным вниманием московского общества. За ними ухаживали, гонялись и московские салоны, отбивали их один от другого.
Некоторые из этих знаменитостей, пользуясь таким отношением к ним общества, решительно не стеснялись. Помню, что на обеде в одном доме скрипач Арто, кажется отец известной впоследствии певицы (Дезире Арто), преспокойно бросился на диван между двумя дамами, графиней Гудович и графиней Апраксиной; мало того, взяв у одной из них брильянтовую булавку, он начал чистить зубы, потом отдал обратно, и наши дамы остались вполне довольны!
В 1838 году я поступил в московский театр (здесь Большой) первой скрипкой. Оркестр тогдашнего московского театра скорее можно было считать посредственным чем хорошим; были некоторые превосходные артисты между скрипачами, виолончелистами и среди деревянных инструментов, особенно между последними выдавался кларнетист Титов, отличавшейся превосходным мягким тоном, но на вторых пультах сидели плохие и посредственности, а дирижеры не заботились о выправке оркестра, о достижении ансамбля.
Поэтому сплошь и рядом исполнение было заурядным и попросту нечистым. Некоторые из музыкантов оркестра, получая не ахти какое жалованье, предпочитали какое угодно занятие своему настоящему делу. Очень нередко они не являлись на репетиции, а иногда и к спектаклю. Вообще делали, что хотели и играли небрежно. Нравственное развитие их было не особенное, так что у поссорившихся между собой музыкантов порой происходили в антрактах оперы драки.
Репертуар оперный был по преимуществу иностранный, хотя давались и русские оперы, в особенности оперы Верстовского (Алексей Николаевич), бывшего тогда инспектором театра: "Аскольдова могила", производившая фурор, "Громовой", "Вадим" и т. д. Директором театра был знаменитый романист Михаил Николаевич Загоскин, человек в музыке ничего не понимавший.
Помню, что когда только что прибавили к оркестру офиклеид, которые прежде не входили в его состав, добродушный Загоскин хвастался новым инструментом и показывал его всем как какого зверя. Он нарочно даже привез в театр министра двора, посетившего Москву, чтобы показать ему "чудовище".
А. Н. Верстовский был добрый человека, но страшный волокита, всегда находившийся под влиянием одного из своих "предметов"; наиболее влияния среди его возлюбленных имела на него актриса Репина. Вероятно, глядя на слабости начальства им подражали и подчиненные, включая учеников театрального училища. Парочки были всюду и никто не стеснялся.
Раз при представлении оперы "Водовоз" (здесь "Два дня, или Водовоз" Луиджи Керубини) поднявшаяся занавесь показала одну из этих парочек в таком виде, что произошел действительно громадный скандал. Кого следует винить за подобное положение дела, предоставляю судить читателям.
Помню, например, что однажды, в бытность мою на службе в Петербурге, случилось всему оркестру во время полного хода репетиции ожидать ровно четверть часа певицу, удалившуюся с Гедеоновым (Степан Александрович, здесь директор императорских театров) в уборную. Да и вообще тот век по части нравов был свободный. Достаточно вспомнить, например, хотя бы безобразные кутежи Листа в Петербурге и в Москве...
Театр москвичи посещали усердно, в особенности драматический. Тогда еще был жив знаменитый Мочалов (Павел Степанович). Купцы его любили донельзя. Любовь их и восторги к таланту Мочалова, выражались, между прочим, неизбежными угощениями, погубившими, наконец, этого артиста.
Любопытна история его женитьбы. В кремлевском Александровском саду, в среднем гроте находилась в то время кофейная. Наш трагик, гуляя по саду, непременно заходил в кофейную и выпивал когда рюмку водки, а когда и больше. В течение известного времени за ним было записано на 800 рублей выпитых им рюмок!
Расплатиться Мочалову было нечем, так как деньги у него не залеживались. У хозяина кофейной была дочь. Нравилась ли она Мочалову, или нет, я не знаю, но только, чтоб расквитаться с долгом, он предложила хозяину выдать за него дочь и списать долг, что было принято и исполнено!
Когда Мочалов одно время собирался отправиться за границу для усовершенствования, то московские купцы собрали ему на поездку 3000 рублей. Были устроены торжественные проводы, вино лилось рекой. Оказалось, однако, что далеко проводить Мочалова не пришлось. Он отправился в Троицкую лавру помолиться перед поездкой и застрял в мытищенском трактире, где пьянствовал и играл целую неделю, спустив, разумеется, все деньги... Его так и нашли в Мытищах под биллиардом.