С утреца и до полудня начищаем иконы мятыми клюквинами. Я снимаю образа с гвоздиков, таскаю с балкона клюкву, хожу мочить, полоскать и отжимать тряпочки. Бабушка сминает ягоды между пальцев, размазывает кровавую кашицу по замутневшим киотам, трёт мокрой тряпочкой металлические детали, вспухшими подушечками пальцев обтирает лики, писанные по дереву. — Бабушка, почему клюквой чистишь? — Так всю жизнь ею моем иконы-то! И мамынька так мыла, и бабка моя, и вси. Клюквина – она дорога очень, тошнёхонько станет, пока наберешь её ведро. Вот потому Боженьку ей и моют всегда, чего попало не кладут на икону. Трёт-скоблит закопчёный киот изо всех сил. Клюквенная кожица забивается в щели, словно сбегает от морщинистых пальцев, хоронится. Бабушка обматывает острие ножа краем тряпицы и выскребает их уголков всех схоронившихся: засохшего паучка, сгруточки паутинок, сгустки старой смолки и сбежавшую кожицу. Сует икону мне в руки: — Глянь-ко, нигде боле нит грязи-то? Проверяю все улочки трещин и зазубрин – чисто. Пишу бабушке на крае газетки, что порядок, чистота. Кивает, довольная. — На, вишай обратно Боженьку, намытого. Гляди, не вкривь только! Вешаю, проверяю, чтобы не вкривь, чтобы ровнёшенько висело. Бабушка тянет маленькие образки, без киотов – чистый металл. Тычет пальцем, куда их ставить. На одном из образков не разобрать доподлинно, кто изображён. Надпись по макушке забавная, выдавленно: «детка Микола». Бабушка из вепсских мест родом, так кто их там знает, может святой Николай у них и в детках, мне не узнать. Бабушка прерывает мои этнографические размышления дёрганьем за подол, тянет второй образок: — Этой иконой мамынька меня благословила, гляди, как хороша! Прежде, чем отдать мне – обцеловывает образок со всех сторон, и с обратной тоже, хоть Богоматерь только на лицевой стороне выгравирована – у бабушки свои традиции. Отдаёт ставить. — Тебя-то какой иконой благословили, такой или поболе? Я улыбаюсь бабушке и киваю. Она решает, что этот кивок означает, что моя икона точно поболе ейной, радостная идёт домывать оставшиеся образа. Она не знает и не узнает никогда, что меня никто ничем не благословлял – некому было, так уж вышло. Но ей ни к чему это знать, станет плакать ещё чего доброго – неблагословлённая невеста внуку досталась. Уж какая есть. Вешаем иконы по местам. Ставим к ним свежие вербы. Зажигаем свечку. Сидим, любуемся, до чего чудно вышло. Бабушка тянется ко мне и внезапно обнимает: — Как хорошо-то, доченька, всё мы с тобой удилали к Пасхе, спасибо! Хорошо удилали. Пахнет горелым мушиным крылышком – на свечку налипло. Вербной пыльцой медово пахнет и клюквой забродившей. Хорошим пахнет. Живым.
