"Некоторые сведения о "Гётеануме", и том, чем озабочена духовная наука Антропософия", продолжение

Антропософия, Гётеанум и его работа

Научность Антропософии

19 Февраля 1922 г.

Что научный материализм нужно преодолеть, стало убеждением многих людей уже несколько десятилетий назад. Когда в этом направлении высказывают мнения, тогда имеют род мышления в смысле, который в XIX столетии в широких кругах считается неотделимым от истинной научности. Этот род мышления держит за ненаучное, когда о духе и душе говорится, как о существах, которых можно рассматривать в качестве самостоятельных независимых от их материальных обстоятельств (Bedingungen – условий, предпосылок).

Люди чувствуют себя уверенно на научной почве только, когда можно взирать на материальные процессы (события). Дух и душа рассматриваются в качестве следствия развития материальных процессов; и верят, что для науки единственно-возможным является, когда это на материальном показывается (deutete – проявляется, становится явным), разыгрывается, в то время как является (erscheint) духовное или душевное.

Всегда имелись рассудительные люди, которые не верили, что с помощью этого рода мышления можно достичь познания духа и души. Однако многие мнили именно, что наука, как таковая, не может быть в состоянии говорить о чем-то ином, кроме материальных условий для духовного и душевного.

Через это идейное направление соскальзывает душевная наука в простое обсуждение процессов в нервной системе. К тому же на наблюдаемом чувственным образом всюду обосновывается, когда хотят достичь познаний о душевном.

Сегодня находят многие, что с таким родом рассмотрения для человеческого представления душевное теряется. Чувствуют, что в рассмотрении нервной системы имеют перед собой только материальное, и, что это материальное не может дать вразумительного ответа на вопросы, которые дух и душа должны ставить о себе самих.

Сегодня имеются серьёзно воспринимающие научные мыслители, которые, исходя из таких чувств, покидают материальное рассмотрение и приходят к убеждению, что в материальном нужно мыслить духовное в качестве действенного.

В середине XIXстолетия рассматривали это, как великий научный прогресс, что преодолены древние воззрения (представления) о «жизненной силе». Это воззрение видело в жизненных процессах действующую особую силу, которая в физическом и химическом деятельна, и таким образом вливается (входит, проникает) в их область, что может возникнуть (проявиться) живое. Это представление было отброшено.

Физическое и химическое должно в своём собственном существе быть так сотворено, что оно в своих сложных образованиях могло бы открываться, как жизнь. Была надежда, что постепенно об этом сложном образовании можно будет сделать отчётливое (ясное) представление.

В этих надеждах сегодня запутались те мыслители, которые снова говорят о том, что в основе жизни должно лежать нечто особенное, которое принимает физическое и химическое к более высокой действительности в своём служении.

Новые надежды цепляются к тому, что предпринимается в этом направлении. Но нужно непредвзято против этого ставить основания, которые в XIX столетии привели к преодолению прежнего представления о существовании «жизненной силы».

Тогда говорят, что тот род мышления, который даёт обозревать в ясности взаимосвязи в физической и химической области, теряется в неясной, туманной, когда говорит о «жизненной силе». Поняли, что таким же образом, каким приходят к этим взаимосвязям, не прийти к «мистической жизненной силе».

То, что это поняли, было совершенно справедливо. И, когда только на той стороне, на которой сегодня в упомянутом смысле отдаются новым надеждам, что снова будет царствовать полная ясность, нужно вставлять (применять?) тот же самый ход мыслей, который в XIX столетии привёл к отбрасыванию «жизненной силы».

Оздоровление в этом направлении возможно только, если провидят, как тот род мышления, который полностью подходит для физического и химического, нужно преобразовать, когда его направляют на рассмотрение областей жизни, души и духа. Человек должен сначала преобразовать своё мышление, если (когда) он хочет приобрести право научно говорить о духе.

На этой почве стоит Антропософия. Она не чувствует необходимости разрушать научное построение физики и химии, чтобы с помощью тех же самых мыслительных средств строить другое. Она находит, что с этим научным зданием (строением) приобретается нечто уверенное, но (однако), которое (то же самое) не нужно искать внутри жизни, души и духа.

Но тогда, как говорят некоторые, которые хотят об Антропософии судить только внешне, она стоит вне науки, и может заявлять о себе в лучшем случае в качестве уверенности в вере.

Кто так говорит, тот не обращает сильным образом взор от природного рассмотрения назад к человеку. Тот род, каким в наше время рассматривают физическое и химическое, покоится на определенном состоянии души человека.

И научную уверенность имеют тогда не как нечто открытое в природе, а как внутреннее переживание наблюдаемого. Что переживают душевно, когда наблюдают (рассматривают) природу, даёт уверенность. Антропософское познание шагает от этого душевного переживания к другому, которое можно иметь, если обученное в физической и химической науке мышление применять в имагинации, инспирации и интуиции.

И тогда эти другие душевные переживания дадут вспыхнуть такой же уверенности. Кто отрицает уверенность в этих других познавательных родах, тому не удастся создать ясность, почему ему удаётся то же самое в физике и химии. Он последним отдаётся по привычке и отвергает (отклоняет) то, к чему не имеет привычки.

Антропософию спрашивают: «Почему уверенно (как определенные) принимаются познания физики и химии?». – Они находят основание в определенном роде душевного переживания. Этот род принимается, как направляющая линия для познания, и от этой направляющей затем не отклоняются (отступают), когда через посредство преобразованного мышления ищут достижения истины о жизни, душе и духе.

Поэтому Антропософия не может не признавать такой род мышления, который физику и химию привёл к значительным результатам нового времени. Она даже должна признавать заслугу материализма, который в людях образовал род представления, приводящий в неживом к здоровому суждению.

Однако, она должна всё же считать невозможным, чтобы этот род представления мог хотеть обосновывать нечто кроме физики и химии. Но прямо (как раз) тот, кто потрудится (приложит усилие), чтобы провидеть (прозреть), как такой род представления может состояться, тот может найти, что с той же самой внутренней уверенностью возможно также другое, такое для области жизни, души и духа.

Для того, у кого наука не остаётся чисто внешней, привычной, но он её делает внутренним ясным переживанием, тот может не останавливаться на физике и химии, ибо, для него имеется дальнейшее развитие чувственного и рассудочного познания к формам имагинации, инспирации и интуиции, подобно тому, как прогрессирует детская форма к форме взрослого человека. Во взрослом человеке действуют те же силы, как и в ребенке. И в познании жизни, души и духа действует та же самая научность, как в физике и химии.

Какая бывает оппозиция против Антропософии

20 Ноября 1921 г.

Противники антропософского мировоззрения утверждают, что оно похищает (отнимает) благоговение перед непостижимым (Unerforschlichen – неисследованным, неисповедимым?). Это утверждение поддерживают тем, что Антропософия ищет средства познания для духовного мира. Этим она хочет построить мост между верованием и знанием. Но, как некоторые думают, отношение человека к духовному не должно «сводиться» к области (сфере) познания.

Сущность верования должна покоиться на том, что человек себе признаёт в свободной самоотдаче через детское доверие к его содержанию, в то время как научное познание не требует такого доверия, а довольствуется знакомством с тем, что распространяется перед чувствами, и видится (рассматривается) через универсальный рассудок (разум). Предметы знания не могут заявлять о себе самих через их собственную сущность. Если (когда) Антропософия хочет исследовать сверхчувственное, то она не требует религиозного ощущения, а его зарывает.

Нельзя отрицать, что сегодня в таких утверждениях для многих религиозно настроенных людей заложена большая действенность (ударная сила). И тем не менее они только проведены через душевное состояние материалистически ориентированного воззрения. Оно через самоуверенность, с которой оно выступает, выращивает мыслительные привычки, которые утверждает, как само-собой-разумеющееся, что только они исходят из уверенных предпосылок, и в логически доказательном роде приходят к их результатам.

Религиозные натуры присоединяются, без того чтобы проверить (ближе рассмотреть) это выступление, утверждение которого находит на них с такой большой уверенностью. Они становятся боязливыми относительно своего религиозного ощущения. И, исходя из этого страха, они бы хотели сверхчувственное отмежевать (отодвинуть) как можно дальше.

Они чувствуют, что материалистическое мировоззрение, конечно, всё же омрачает (затуманивает, мутит) взор для духовного. И, так как всё же только оно может быть научным, нужно бы принять его прилёт к нечто такому, что человек познаёт, хотя он от него относительно каждого научного взгляда должен был бы отказываться (отрекаться).

Тому, кто такие мысли сегодня высказывает, говорят, что он говорит в устаревшем роде. Всё же настоящая научность потеряла материалистическую точку зрения у многих признанных её представителей. И поэтому больше не нужно её приписывать ушедшей вперед науке. Но это возражение покоится на иллюзии. Те, которые его делают, не замечают, что многие так далеко зашли в мнении, что чувственное и рассудком понимаемое всюду через себя самоё указывает на сверхчувственное.

Но они допускают только один род исследования, который вырос благодаря материализму. Они хотели бы придумывать через материальное. Но они не ценят мысли, которые действительно что-то разгадывают (losmachen) о материальном.

Религиозный не может удовлетвориться тем, что они предлагают. Поэтому он лучше будет придерживаться прежнего мнения, что наука по-необходимости должна себя ограничивать сферой минерального, а поэтому истина о духе не может быть доступна научному верованию.

Беспристрастное историческое припоминание о возникновении вероисповеданий должно поколебать это мнение. Ибо, оно показывает, что все содержания веры произошли от нечто такого, что человечество однажды признавало, как знание.

Наука продвинулась вперед, и те, которые не шагают вместе с прогрессом, имеют более древние научные достижения в качестве исповедания. Это стало предметом веры. Каждое вероисповедание было когда-то наукой.

Но каждая древняя наука имела идейное содержание относительно сверхчувственного. Древние, ставшие впоследствии вероисповеданиями, научные содержания ни в коей мере не относятся к современной просто на чувственно-материальное ориентированной «истинной» науки. Это состояние вошло в развитие человечества только в последних 3-4-х столетиях. В XIX столетии это достигло своей вершины. Наука полностью вымела (удалила) духовное из своей области рассмотрения.

Человечество должно было прийти к этой точке развития. Только с помощью усилия, которому человеческая душа должна себя подвергать, когда она своим мышлением следовала строго необходимыми ходами природных вещей, могла она развить логическую дисциплину, которая ей была всажена в ходе прогресса. На этом пункте развития возникло естествознание, которое ничего не знало о духовном. Оно совершенно правомерно в истории человеческого развития.

Что сегодня принимается, как содержание веры, является древними слоями знаний с духовным содержанием. Они теперь стоят напротив «модерной» (современной) науки. Если хотят их оценить, тогда нужно дать им истинное основание, не имеющее ничего общего с наукой, ныне признаваемой за таковую.

Этому теперь противопоставлена Антропософия. Она полна понимания основного характера истинного естествознания. Она только хочет показать, что его отход (отворачивание) от духовного является следствием временной необходимости. Она исходит из строгого рода исследования современной науки, но не останавливается на форме, образовавшейся в той в новое время, а утверждает, что человек может развить также сознательно иные познавательные силы, подобно чувственному наблюдению, и связанный с этим разум, и прийти к Науке Духа, которая происходит из того же мыслительного настроя, что и естествознание.

Антропософия познаёт, как преодолеть предрассудок, что знание мешает человеку доверчиво отдаваться духовному. Она требует, чтобы человек, прежде чем он приступит к исследованию духовного, вышел вверх (выше себя) через развитие сверхчувственных познавательных сил. Когда он достигнет таким образом духовного, тогда религиозное настроение будет связано с познанием.

Если бы науке было присуще мешать этому настроению, тогда все вероисповедания должны были бы иметь такие последствия, ибо, они все были когда-то «науками».

Этим указывается на один из пунктов, на котором зажигают противники против Антропософии. Показать его было особенно пригодилось, как эти противники исходя из неадекватной оценки фактов, отдаются, принятию того непроверенного, что лежит в укоренившихся мыслительных-привычках.

Антропософия не хочет быть непроверенно принятой, но тот, кто принимает её с полным сознанием в своё убеждение, знает, что она не боится точной проверки. Противники мнят (думают, имеют мнение), что она опирается только на веру в авторитет. Они часто даже не догадываются, насколько их отрицание покоится как раз на такой вере в авторитеты.

Является ли Антропософия фантастикой?

22 Апреля 1923 г.

Для развития человеческой духовной жизни лежит в себе заключенный отрезок времени между из греческого познавательного стремления звучавшего требования: «Познай тебя самого!», – и в последней трети XIX столетия из природоведческого мирорассмотрения сделанное признание: «Игнорабимус» (Ignorabimus – пер. с лат.) – «Не знаем и не можем узнать».

Греческое миропонимание нашло созвучие душевного настроения с самой жизнью людей только, когда познание мира поднялось и нашло свою вершину в познании человеческого существа, которое открывается в самосознании.

Современный мыслитель, думающий, что через посредство естествознания он пробьётся к своему исповеданию, отрицает как раз это повышение душевного строения (устройства, настроения, состояния) у человека.

Когда Боис Раймонд говорил свой «Игнорабимус», в нём жила вера, что всё знание человека может двигаться только между двумя полюсами: материей и сознанием. Однако, эти оба полюса ускользают от человеческого познания.

Будут мочь познавать откровения материи в той степени, как они дают себя определять в мере, числе и весе. Но никогда нельзя будет понять, что есть позади этих самих откровений, как «привидение материи в пространстве». Настолько же мало можно будет познать, как в собственной душе возникает переживание: «я вижу красное», «я обоняю запах розы» и так далее, то есть то, что разыгрывается в сознательной жизни.

Ибо, как нужно понимать, что сумма двигающихся атомов воды, углерода, азота, кислорода для мозга не равнозначны, как они двигаются, как они двигались и будут двигаться. Можно понять, как вещество двигается в мозгу, можно определить это движение в математических понятиях, но нельзя составить никакого представления о том, как из этого движения вырастает сознательное ощущение подобно дыму из пламени.

Если человек должен преступать «границы своего познания», тогда он должен от природопознания идти вперед к духопознанию. И, где начинают говорить о духе, там кончается знание и нужно создать место для веры. – Это и есть «Игнорабимус-исповедание» («Мы не знаем и не будем знать»).

Нельзя сказать, что современное состояние души о этом Игнорабимус-исповедовании вышло бы в признанных познавательных устремлениях. Определенно, делаются к этому различные попытки, но они ограничиваются всё же тем, чтобы указывать на тот или иной познавательный путь, но не прилагают энергии, чтобы также практически идти этими путями в действительном познании.

Тот или другой видит, что человек нечто переживает в своём идейном образовании, и, что несет в себе самостоятельное не материальное существо, но не привносят действенную силу, чтобы вжиться в этот род идейного переживания так энергично, что от познания «идея является духом» проникают к пониманию действительного духовного мира, который открывается в идее только, как как-бы на своей поверхности.

Достигают только переживания, что, когда природные явления подходят к человеку, тогда он отвечает им идеей из своего внутреннего, однако не схватывает (понимает) жизнь в самой идее. Взирают на то, как идеи стимулируются природой, но не могут перенестись в это внутреннее переживание, которое ткёт в самой идее. Этот шаг делает только Антропософия.

И на ней познают, что она его делает, через то, что в её идейном переживании идея не остаётся идеей, а становится духовной формой восприятия. Кто только провидит духовное существо идей, тот должен остановиться на том, в них видеть духовные образы природных существ, при которых он в качестве единственного непостижимого духовного содержания, себя успокоил. Только, кто в идейных образах бессознательно действующую душевную деятельность приведет к внутреннему переживанию, тот тогда через это переживание стоит перед духовной действительностью.

И это переживание можно провести с полной рассудительностью, так же точно, как математику подходит, когда он прослеживает свою проблему. Исходя из мыслительных привычек, которые получены из чувственного наблюдения, экспериментов, сегодня опасаются впасть в фантастическое, туманное, когда с идейным образом не имеют склонности к тому, что говорят чувства, которые выдают методы меры и веса.

Поэтому не приходят к тому, чтобы перевести сознательно в деятельность ту внутреннюю душевную силу, которая струится через образы идей, и в их переживании так же точно опирается на духовное, как через органы осязания на пространственно распростёртое.

Что в Антропософии описывается в качестве упражнений мысли, ведет к таким переживаниям. И так как тут каждый шаг этого переживания производится в такой же рассудительности, как в области исследования природы проводят замеры и установление веса, то Антропософия может быть названа точной наукой. Только тот, кто не хочет входить в этот точный характер её стремления, будет путать её с туманными формами мистики, которыми сегодня завораживаются некоторые люди. Так как Антропософия исходит от переживания, некоторые утверждают, что она не должна себе приписывать характер познания, ибо, познание бывает только, когда имеется переход от переживания выведения одного из другого и дальнейшей логической переработки, и тому подобного.

Так говорящий, не заметил, что все душевные деятельности, через посредство которых современный человек обосновывает свою научность, через посредство Антропософии переходят именно в переживания. В этом переживании не теряется научность, чтобы перейти к фантастической душевной деятельности, но именно берется полная научность внутрь в переживание. В каждой статье, которые в этом еженедельнике часто с различных точек зрения из описанных духовных видов познания, имагинации, инспирации и настоящей интуиции живёт научность с её полным основания характером дальше, только ориентированная на духовные области вместо природных.

Когда Боис-Раймонд издал своё исповедание «Мы не будем знать», тогда стояло перед его душой, как человек внутренне переживает: «Я вижу красный», «Я обоняю запах розы», и, как с его стороны это переживание, что «материя в пространстве привиделась», и человек к ней не подошел. На этом пути и он этого тоже не может. Но, если он идейную жизнь приведет в имагинации к сознательному переживанию, тогда он духу откроет духовную возможность восприятия, и тогда дух откроется в инспирации, и человек, как дух, объединится с духом в интуиции. Так человек находит дух на этом пути.

Но, когда он переживает себя в этом, то достигает он не переживание «я вижу красный» или «я обоняю запах розы» благодаря внешней поверхности розы в розу внутрь, а он приходит к переживанию того, что ему от розы, как красное, светится навстречу, как запах розы навстречу пахнет, струится.

Он тогда находит, что он зашел с другой стороны красного свечения, запаха розы. Исчезает материя, «привидевшаяся в пространстве», она открывает свой дух, и становится видимым, что вера в материю является предварительной стадией для познания, что также в пространстве царствует не материя, а дух.

И представление «материя» является только предварительным, провизорским, которое так долго имеет своё правомочие, пока его характер не будет провиден. Однако, нужно говорить об этом правомочии. Ибо принятие материи обосновано, пока чувствами воспринимают окружающий мир.

Кто в этом положении делает попытку какое-нибудь духовное существо вместо материи воспринять позади воспринимаемого чувствами, тот фантазирует о духовном мире. Кто же во внутреннем переживании проникает к духу, для того превращается не грезяще, а точно-наглядно то, что позади чувственно-напечатленного сначала, как материя, привидится, в форме духовного мира, к которому он сам принадлежит вместе в вечным своего существа.

Антропософия и идеализм

29 Апреля 1923 г.

Нужно принести навстречу Антропософии больше понимания, чем это происходит сегодня с некоторой стороны, когда углубляются в существо духовной борьбы, которая имела место во второй половине XIX столетия.

Это было время, в которое казалось решенным победа определенного мышления естественнонаучного исследования над философским стремлением, как это происходило в прошедшей эпохе. Указывалось на туманность, из которого по мнению этих мыслителей, имевших идею, что из него развился весь мир, но которые в своей мыслительной конструкции полностью потеряли мир действительности. В то время как царственное естествознание исходило от этой действительности и себя на идеи только так далеко допускало, насколько позволяло наблюдение чувственного мира.

Казалось, что этот род мышления правомочен дать позитивные результаты исследования природы во всех пунктах. Нужно только взять книги, как, к примеру, Морицем Карриерсом выпущенную в 1877 году «Традиционный миропорядок» и проникновенно прочитать, и тогда через это можно познакомиться с духоборцем, который хотел защищать право идеализма от «царственного естествознания».

Такие духоборцы в то время имелись в большом количестве. Вполне можно сказать, что задававшее тон духовное направление прошло в сознание о них, что их дело потеряно (проиграно?). Понемногу происходило так, что им больше не дарили никакого внимания. Они хотели через их научный идеализм спасти для людей познание духовного мира.

Они видели, что «царственное естествознание» должно представлять опасность для такого познания. Они противопоставляли чувственно наблюдаемому живущий в человеческом самосознании идейный мир и верили, что обладают в этом знамением к тому, что в мире царит дух. Но они не могли убедить своих противников, что идейный мир говорит от иной действительности, чем та, на которой стоит и строит естествознание.

Антропософия ощущает иначе, когда она смотрит назад на этих духоборов, чем стоящие на почве «царственного естествознания» мыслители. Она видит в них персоны, которые доходили вплоть до врат духовного мира, но не имели силы открыть эти врата. Научный идеализм правомерен, но только настолько далеко, как, если некто намеревается вступить в область, но у него хватает воли только дойти до границы этой области, в отличие от других, которые также переходят эту границу.

Идеи, на которые указывают Карриере и его единомышленники, подобны трупу (мёртвое тело) когда-то живого существа, который своим строением (Gestaltung – образованием?) указывает на живое, но жизни больше не содержит. Также и идеи научного идеализма указывают на жизнь духа, но его не содержат. Научный идеализм домогается (strebt) идей. Антропософия добивается (стремится к) духовной жизни в идеях.

Она находит позади мыслительной силы, которая поднимается к идеям, духовную образующую силу, которая живёт внутри идеи, как жизнь в организме. Позади мышления в человеческой душе лежит (располагается?) имагинация.

Кто может переживать только действительность на основе чувственного мира, тот должен эту имагинацию рассматривать только, как иную форму фантазии. В фантазии человек создаёт себе образный мир, который в отношении чувственного бытия (существования) никакой действительности не представляет. Он образует этот мир себе на радость, для внутреннего удовольствия. Поэтому он не заботится, откуда он имеет дар для создания этого мира. Он даёт этому проистекать из своего внутреннего, не задумываясь о его происхождении.

Антропософия знает нечто о его происхождении. Что тогда в человеке правит (царит), как чаще всего очень осчастливливающая фантазия, является дитём сило-существа, которое в ребенке действует при его росте, и которое в человеческом существе вообще деятельно, когда оно преобразует мёртвые вещества в человеческую форму. Мир в человеке оставил нечто излишнее от меры этой образующей силы, силы роста, нечто, что не используется для образования человеческого существа.

Человек обладает этим остатком силы, которая образует его собственное существо, и может развернуть её для фантазии. И перед вратами такого познания стоит упомянутый духоборец. Фрохаммер, современник Карриереса, написал некоторое число книг, в которых он фантазию называет творительницей мира, подобно гегелевской идее или шопенгауеровской воле.

Но на фантазии также и как на идее не нужно останавливаться, ибо в фантазии действует остаток творящей мир силы, которая в человеческом существе действует образующе. Нужно душой проникнуть также назад за фантазию.

Это происходит в имагинативном познании, которое не просто продолжает деятельность фантазии, а сначала остаётся в ней стоять (останавливается), ощущает отчетливо, почему она относительно чувственного бытия (существования) может признавать (осознавать) только недействительное, но затем разворачивается на пути и достигает, двигаясь в обратном направлении, происхождения (причины) фантазии и мышления.

Она проникает в духовную действительность, которая открывается ей в процессе дальнейшего проникновения через инспирацию и интуицию (духовное восприятие). Она стоит в этой духовной действительности, подобно тому, как при чувственном восприятии стоят в физической действительности.

Путать имагинацию с фантазией может только тот, который не ощущает жизненный толчок (Lebensruck– резкий жизненный скачок) между сознанием, зависящим от чувств, и тем сознанием, которое живёт в духе. Но такой человек подобен тому, который проснулся ото сна, но пробуждение не ощущает, как жизненный толчок (резкий переход), а оба переживания, сновидческое и бодрственное рассматривает, как равнозначные.

Абстрактный мыслитель боится, что в имагинации продолжит фантазировать, а художник ощущает это легко независимо, что деятельность фантазии, в которой он хочет себя разворачивать (развивать) свободно творя независимо от действительности, должен допускать ценность иной деятельности, дитём которой она является, но которая царит в области истинной действительности. Он считает, что поэтому падает тень на свободного дитя человеческой души. Но это не тот случай.

Наоборот, переживание духовной действительности заставляет сердце только сильнее биться при познании того, что дух с помощью искусства посылает в чувственный мир саженец (росток, побег), который кажется недействительным только потому, что он имеет своё происхождение «в ином мире».

Антропософия хотела бы открыть врата, перед которыми стояли благородные духоборы во второй половине XIX столетия, не имевшие сил для открытия этих врат. Их мыслительная сила привела к идеям, однако эта мыслительная сила затвердела (окоченела, онемела) в идеях. Антропософия считает своей задачей растопить, оживить затвердевшую силу.

Антропософия и мистика

13 Мая 1923 г.

(Эта статья составляет единство с предыдущими «Является ли Антропософия фантастикой» и «Антропософия и идеализм».)

Так, как сегодня знают мистику, она является поиском внутренних переживаний, достижение которых удовлетворяют человека, после того, как у него поднимается стремление к познанию собственного существа и его отношения к миру.

При этом имеется не совсем сознательное условие, чтобы человек был в состоянии развивать (развернуть) душевные силы, благодаря которым он в собственное существо сможет погрузиться вплоть до той глубины, в которой он связан со своими корнями мирообразующего бытия. Путь, который будет предпринят внутрь собственной души, представляет точное рассмотрение, как продолжение того, что происходит при обычном воспоминании.

Это последнее снова даёт душевному переживанию в образах то, что человек пережил при своём общении с миром. Образы могут более или менее верно передавать переживания, или также их преобразовывать различнейшим фантастическим образом. Будет событие, которое, естественно, было сложным, переделано в простое (упрощено), так что для сравнения необходимо использовать зеркало.

Впечатления внешнего мира будут человеком восприняты через чувства и переработаны через мыслительные силы. Внутри организма они встречаются с процессами, в которых они не могут дальше двигаться, а останавливаются и в данном случае, подобно образам света отражаются, как от зеркала. Конечно, отражение происходит так, что человеческий организм более или менее изменяет снаружи полученные впечатления.

Мистик проникает с усиленными душевными силами глубже в собственное существо, чем это происходит при обычном воспоминании. Он в определенной мере проталкивается благодаря усиленным душевным силам за зеркало.

Там он тогда встречает регионы собственной организации, чего нельзя достичь в процессе обычного воспоминания. Хотя (правда) силы этих регионов содействуют, когда воспоминание в состоянии, но остаются бессознательными. Проявляется только воздействие, когда образ воспоминания относительно непосредственного переживания несколько изменен.

Но то, что мистик в качестве причины этого воздействия получает в своё сознание, это будет пережито, как воспоминание. Это имеет образный характер воспоминания. Но, когда возвращаются переживания, которые однажды были в земной жизни человека, но в момент переживания больше не имеются, мистик переживает образы, которые никогда не были земными переживаниями. В форме мыслей-воспоминаний он переживает образный мир, который как раз не является воспоминанием.

Когда с помощью антропософского исследования подходят к этим вещам, становится ясно, что в таким образом полученных мистических образах открываются события собственной жизни в одном роде символики, как это происходит также в образах сновидений. Можно уже сказать, что мистик грезит событиями собственной телесной организации.

Определенно, для некоторых, которые о мистике другое думают, предлежит ужасное разочарование, когда раскроется вышеизложенное. Но для того, который хочет проникнуть в загадку действительного мира, каждый род познания является желанным, также такой, когда в определенном смысле душевно можно видеть, и телесные процессы являются, как ткань, подобная ночным снам. И в дальнейших следствиях это познание показывает себя, что этот факт является поручителем (гарантом) того, как телесная организация человека, наконец, в душевных источниках имеет своё происхождение.

Антропософский исследователь должен знать такие вещи, он должен понимать себя на пути и виды мистики. Но его путь иной. Он не проникает, как мистик, непосредственно за зеркало воспоминаний и также в телесную организацию.

Он использует силы воспоминания, пока они являются ещё душевно-духовными, пока они являются чисто силами мысли. Это происходит на пути концентрации этих сил и медитативно-сдержанного поведения в этом-самом.

Он проводит время на обозримом представлении с сильно концентрированными душевными силами. Через это он укрепляет эти силы внутри душевного региона, в то время как мистик погружается в область телесности. Через это антропософский исследователь приходит к представлению тонкого, эфирного тела образующих сил, которое в качестве более высокого связано с физическим человеческим телом. Мистик входит в грёзе (сновидении) через физическое тело, а антропософский исследователь приходит к сверхфизической действительности.

Это тело образующих сил более не живёт в пространственных формах, а живёт в чисто временном бытии. Оно относительно пространственного физического тела является временным телом. Оно представляет в первую очередь, как в одной зараз обозримой таблице действенные силы в их временном ходе (протекании), которые действовали в земном бытии человека на физическое тело.

Это ясно отличается от просто всеобъемлющего представления воспоминания прошедшей земной жизни человека в одном определенном мгновении. Такое представление воспоминания представляет более род, как мир и человек встретились в воспоминаемом.

Эта охарактеризованная таблица жизни содержит, однако, сумму и взаимодействие приходящих из внутреннего человеческого существа импульсов, благодаря которым человек подходит с симпатией или антипатией к миру и другим людям.

Через это имеется некий род, как человек образует жизнь. Он сохраняет эту таблицу жизни для представления воспоминания, подобно отпечатку печати в сургуче. Эта таблица жизни является первым предметом антропософского исследования. Можно исходя из этого предпринимать дальнейшие шаги.

Здесь приведенное показывает, насколько ошибаются, когда Антропософию путают с другими известными путями душевных исследований. В ней не имеется абстрактного идеализма, а конкретное познание духа, а также в её собственном роде ошибаются, когда причисляют её к той или иной форме мистики, не допуская её собственного прасущества, но её обвиняют в том, что в какой-то форме выставляется или многими предполагается, в качестве мнения.

Если это будет однажды принято во внимание, то исчезнут многие неправильные суждения, которые сейчас ещё роятся в мире вокруг Антропософии.

Гётеанум в Дорнахе и его работа

14 Сентября 1922 г.

(Эта статья в своём существенном содержании сначала появилась в английском журнале «Антропософия»)

Гётеанум в швейцарском Дорнахе рядом с Базелем хочет быть Высшей Школой для заботы о «Духовной науке» и искусстве, происходящем из духа. Каждое секторное стремление должно здесь раскрыться. Нет намерения основать новую религию, но может быть востребовано не враждебное никакому исповеданию религиозное углубление через познание духовного мира и практикование исполненного духом искусства.

Это намерение служит уже строительству Гётеанума. Это не здание в исторически переданной искусственной форме. Здесь видна новая стилевая форма, которая в своём роде ещё несовершенна, вероятно также ещё мне художественные заблуждения можно поставить в упрёк, но оно происходит из того стремления современности, которое ориентировано на новые стилевые формы, как когда-то человеческий дух стремился к греческим, готическим или баррокальным формам.

Сегодня уже имеется много людей во всех областях цивилизованного мира, которые убеждены в необходимости такого обновления стиля. В Гётеануме эти убеждения должны найти свой центр. Архитектура, роспись и пластика этого здания несут единый род от этой идеи.

Динамика и симметрия старой архитектуры должны были быть привнесены из материалистически-механического в сферу органически-живого строительного мышления. Пластическая форма из мира должна была сделать плодотворным точное видение, гармония цвета через переживание в таком видении превращается в откровение духовного. Чего так добивались, придаёт строению Гётеанума пока ещё несовершенный характер, но в будущем может стать исходной точкой для всеобъемлющего воления в этом направлении.

Это строение образует обрамление для научной, художественной, педагогической и социальной деятельностей. Наука, о которой здесь будут заботиться, хочет быть истинным духо-познанием. Она не стоит в противоречии с признанной наукой современности; она даёт этим своим познаниям высказываться, где её правомерные методы должны говорить.

Но она приходит к взгляду (мнению), что наряду с естественнонаучными имеются истинно-духовнонаучные методы. Они состоят не из внешних экспериментальных работ, а в развитии скрытых от обычного сознания сил человеческой души.

Но при применении этих методов не проявляется туманная мистика, а возникают такие способности, которые также точно действуют, как и математически-геометрические. Поэтому можно говорить о точном сверхчувственном наблюдении.

Математические способности становятся точными, когда их развивают элементарным образом в человеческой душе, а это наблюдение станет таким же точным, оно должно человеком достигаться через самовоспитание, саморазвитие.

Для антропологии это наблюдение научно шагает вперед от познания прежней человеческой природы к бессмертному существу человека. Для космологии то же самое происходит относительно духовных законов мирового развития.

О подробностях развития точного сверхчувственного зрения (наблюдения) имеется всеобъемлющая литература, информация о антропософском движении. Там можно найти пути от антропологии к Антропософии, от космологии к космософии.

Из художественного сейчас можно заботиться только о Эвритмии, а также некотором декламатическом и драматическом наряду с музыкальными искусствами. Эвритмия развивается в Гётеануме и, из него выйдя, практикуется во многих местах.

Её не надо путать с мимическим и танцевальным искусством. Она покоится на извлечении из человеческого тела движений, рождающихся из глубин человеческого существа. Эти движения исходят из человеческой природы подобно тому, как природа извлекает речь. Эвритмия является видимой речью и может художественно так образовываться, как слышимая речь через посредство поэта. Она тогда сопровождается декламацией, рецитацией и музыкой. Благодаря эвритмии поэтические декламации и музыка обретают такое откровение, какого они не имеют через только звук речи и музыкальный тон.

Мы стремимся к тому, чтобы со временем практиковать также и другие искусства. Прежде всего будут иметь место спектакли-мистерии.

Из Гётеанума также исходит педагогическая деятельность для молодёжи. В самом Дорнахе могут даваться только отдельные уроки дальнейшего обучения для детей после-школьного возраста. Однако, имеется намерение организовать в Базеле полноценную народную школу. Мы имеем такую в Штуттгарте в лице «Вальдорфской школы», которая в 1919 году была основана Эмилем Мольтом для 150 детей.

Сегодня она насчитывает более 700 учеников и учениц, там работают примерно 35 учителей. Туда принимают шестилетних детей, и преподавание и воспитание должны производиться вплоть до приёма в высшую школу.

До сих пор было организовано одиннадцать классов. Предполагается каждый год переход в более старший класс. Если позволят обстоятельства, нужно будет позже прибавить (дополнительно организовать) некий род детского сада для дошкольного воспитания.

Воспитание и преподавание там покоятся на совершенном человеко-познании, которым делится истинная духовная наука. Эта педагогика не противоречит основным законам развитой педагогики нашего времени. Она полностью с ней созвучна, но она работает, исходя из познаний, которые может дать истинная наука о духе. Она не должна стать определенным догматическим направлением; также не должно односторонне практиковаться антропософское; но должно духо-познание вливаться в педагогические методы. Должно то, что может узнавать учитель через посредство духопознания, становиться у него искусством воспитания и обучения.

В каждом школьном годе (классе) будет практиковаться точно то, чего требует человеческая природа ребенка. Через это дух, душа и тело найдут полную гармонию развития. Например, для первого школьного года имеется необходимость совершенно отклонить абстрактно-интеллектуальные педагогические методики, а ввести художественные занятия, а также преподавание чтения и письма.

Для условий (обстоятельств) усталости детей выступают там вперед, например, в связи с человеческой природой намного более подходящие (günstigere – более благоприятные) опыты, чем те, которые практикуются в прежней педагогике.

В Вальдорфской школе учатся во всех классах дети, происходящие из всех классов населения, они получают общечеловеческие воспитание и обучение.

Как практикуемая в Гётеануме духовная наука хотела бы воздействовать на социальную жизнь, можно увидеть из моей книги «Основные пункты социального вопроса в жизненных необходимостях современности и будущего». Педагогическая работа является началом этой деятельности (воздействия). Будет зависеть от понимания, которое найдёт в широких кругах дорнахская мысль, как она для различных областей жизни сможет быть действенной.

Потребуется потребность самопожертвования многих людей, чтобы в Дорнахе практически осуществить то, что до сих пор было там найдено. Но жертвы, которые эти люди в богатой мере принесли, кажутся в ближайшее время исчерпанными, а работа в Дорнахе должна мочь продолжаться.

Для этого будет срочно необходимо, чтобы прекрасный интерес, который дорнахская мысль до сих пор находила в не очень маленьком кругу, распространялась на более широкий круг, и чтобы он об этом узнал, как о необходимости времени.

Это произойдёт только, если дорнахский Гётеанум станет центром, в котором здесь охарактеризованное духовная, художественная и педагогическая работа сможет так прогрессировать, что посещающие его время от времени люди, которые тут знакомятся с гётеановской-мыслью теоретически и практически, затем исходя из этого в прочих местах самостоятельно будут заботиться и от пока несовершенного начала в цивилизованном мире смогут производить (делать) всё более совершенные стадии.

Такие централизация и излучение необходимы, когда деятельность в Дорнахе и Штуттгарте действующих людей, которые сегодня в различных местах будут призваны говорить о гётеанумских-мыслях, не должна быть чересчур расщепленной.

Антропософия, воспитание, школа

25 Декабря 1921 г.

Антропософское мировоззрение стоит перед миром и человеком, который его может применять плодотворным образом в искусстве воспитания и преподавания. Её человекопознание происходит не из собрания случайных наблюдений, которые сделаны на людях. Она доходит до основ человеческого существа. Она видит в каждой отдельной индивидуальности человека в общем. Но она не становится абстрактной теорией, которая в общем (и целом) человеку допускает (разрешает) силы, когда она его хочет познать. Её мысли о человеке являются переживаниями человека, её познания оживляют ощущения для человеческого. Они дают прийти пред душевный взор откровению тайны не только человека в общем, но каждой особенной человеческой природы.

Антропософия объединяет теоретическое мирорассмотрение с живым непосредственным представлением. Она не нуждается в применении только искусственных общих законов к отдельным явлениям, а остаётся сначала стоять на их полной жизни, когда она в них само всеобщее видит, как жизнь. Через это она также является практическим учением о человеке.

Она знает, чем помочь, когда она то или иное качество (особенность) воспринимает у растущего человека. Она может сделать представление о том, откуда приходит такое качество и на что оно указывает. Она стремится к такому познанию человека, чтобы познание тотчас давало способность (умение) с таким качеством обходиться. В познании человека будет указано (сообщено) познаваемому на человеческий собственный род.

Нужно только доводить до конца представления, к которым приходит Антропософия через человека, и они будут, как сами собой, становиться искусством воспитания и преподавания.

Абстрактное познание человека уводит прочь от той человеческой любви, которая должна быть основополагающей силой всего воспитания и обучения. Антропософское представление человека должно с каждым продвижением вперед в человекопознании усиливать человеческую любовь. Кто хочет наблюдать (рассматривать) живой организм, тот должен направить свой взор на то, как отдельная часть стоит относительно жизни общего целого и как это общее целое открывается действенно в отдельных частях.

Нельзя понять мозг, если не провидят деятельность сердца. Так это есть также во временно протекающей жизни человека. Нельзя понимать явления детского возраста, если в них не видят особенностей взрослого человека. Человеческая жизнь – это общее целое, это организм во времени. Ребенок учится с благоговением взирать на взрослого человека.

Он учится преклонению перед человеком. Этим благоговением, этим преклонением перед человеком напечатлеют себе жизненное существо, но они меняются также в течение жизни.

Ибо жизнь полна изменений (является постоянным изменением). Благоговение перед человеком, которое в детстве крепко укоренилось в человеческой душе – оно в последующей жизни становится в человеке силой, которая другого человека может действенно утешить, дать дельный совет.

Никто не будет иметь в сорок пять лет способность утешить и дать совет, кто, будучи ребенком, не был в состоянии смотреть на других людей с благоговением и правильным образом уважать. Так дело обстоит со всем в человеческой жизни. То же самое с физически-телесным и с душевно-духовным.

Телесное можно понять только, если в каждом его члене видеть откровение духовного. И приобретают проницание взором духовного только, когда могут правильно наблюдать его откровения в физическом.

Детский возраст не может открывать своё существо через то, что он только даёт наблюдать на себе самом. Человеческая жизнь является общим-целым. И только всеобъемлющее человеко-познание ведет к пониманию детской жизни.

В абстрактном это легко достижимо. Но Антропософия хотела бы это представление преобразовать в конкретные учение о жизни и искусство-жизни. Она должна развить себя вплоть до искусства-воспитания-и-преподавания, чувствуя себя ответственной за всю человеческую жизнь, когда ей доверяется растущий человек.

Звучит совершенно прекрасно, когда говорят, что развивают индивидуальные задатки (способности) и, что нужно исходить при всём воспитании и преподавании из этих задатков (Anlagen – способностей?). С такими прекрасными основными положениями нельзя начинать до тех пор, пока не несут в собственной душе представления о всём течении жизни человека.

К такому представлению стремится антропософское человекопознание.

Когда будет такое высказано, часто звучит возражение: «Для этого нужна не Антропософия! Это же всё уже есть в представлении педагогики нового времени.». Определенно, это есть в абстрактных принципах. Но именно поэтому дело в том, что действительное познание человека, его тела, души и духа, вело к тому, чтобы абстрактные требования пересадить в действительное живое искусство. И для этого практического пересаживания необходимо человекопознание, хотя и стоящее на хорошем фундаменте (основании) современного естественнонаучного познания, но которое, однако, от этого продвигается к духовному пониманию человека.

Кто с представлениями, которые ему даёт естественнонаучное мировоззрение, подходит к человеку, тот вполне может прийти к мнению (взгляду), что нужно развивать те или иные задатки (способности) человека. Но этот взгляд остаётся абстрактным требованием, пока не начинают рассматривать во всем человеке в качестве его частичных откровений его телесные, душевные и духовные задатки (способности).

Хочется сказать, что признанное сегодня мировоззрение требует воспитания и обучения, но у него отсутствует возможность исполнять это требование через практическую жизненную-науку. Антропософия хочет дать такой жизненный практис. Кто это видит, не увидит в лице Антропософии ни в какой области противника современным представлениям и силам развития, но он сможет надеяться получить от неё исполнения того, что абстрактно лежит в этих представлениях и силах.

Человечество как раз должно будет признать присущим области жизненных иллюзий многое из того, что сегодня считается практичным, а многое из того, что считается идеалистически-непрактичным, будут рассматривать в качестве соответствующего действительности. В области воспитательно-преподавательского искусства будет такое изменение особенно нужно. Великие вопросы жизни человечества однажды приведут в школьные классы и детские комнаты.

Доклад о педагогике во время французского курса в Гётеануме

16 Сентября 1922 г.

Современность является временем интеллектуализма. Интеллект является такой душевной силой, при деятельности которой человек меньше всего участвует внутренним своего существа. С полным правом говорят о холодном интеллектуальном существе. Нужно только подумать о том, как действует интеллект на художественное представление и деятельность.

Он их изгоняет или им мешает. Художники также боятся того, что их творения интеллигенцией будут объясняться понятийно или символически. В такой ясности пропадает душевное тепло, которое дало в творении жизнь произведениям.

Художник хотел бы, чтобы его произведение понимали чувством, а не рассудком. Ибо тогда переходит на зрителя тепло, в котором он переживал, а при интеллектуальном объяснении это тепло будет отбрасываться (отталкиваться) назад.

В социальной жизни дело обстоит так, что интеллектуализм людей отделяет друг от друга. Они могут в обществе только тогда правильно действовать, если они в их деятельностях, которые постоянно также означают горе и радость для современников (окружающих людей) могут отдавать нечто от их души.

Человек должен переживать не только деятельность другого человека, но и нечто от его души. Но в деятельности, которая проистекает из интеллектуализма, человек сдерживает своё душевное. Он не даёт ему перетекать в других людей.

Уже давно говорят о том, что в преподавании и воспитании интеллектуализм действует парализующе. При этом думают в первую очередь о интеллекте ребенка, причем не о воспитуемом. Хотят методы воспитания и преподавания так образовать, чтобы в ребенке не просто холодный рассудок развивался и вступал в деятельность, но, чтобы в нём также развивалось сердечное тепло.

Антропософское мировоззрение с этим полностью согласно. Она в полной мере признаёт замечательные воспитательные максимы, которые достигли жизни через это требование. Однако, ей ясно, что душа может наполняться теплом только от души. Поэтому она считает, что прежде всего сама педагогика, и через это вся педагогическая деятельность воспитуемого должна быть одушевлена.

В наше время в методы преподавания и воспитания сильно вмешивается интеллектуализм. Это ему удаётся на обходном пути через современную научную жизнь. Родители предоставляют науке говорить, насколько хорошо телесное, душевное и духовное ребенка. Учителя в их собственном образовании приобретают в науке дух их воспитательных методов.

Но эта наука приходит к своему триумфу именно через интеллектуализм. Она не хочет, чтобы её мысли шли вместе с собственным душевным человека. Она хочет им дать всё от чувственного наблюдения и эксперимента. Такая наука может великолепно образовывать естествознание, возникшее в новое время, но не может основать истинную педагогику.

А такая должна покоиться на знании, что понятие «человек» охватывает тело, душу и дух. Интеллектуализм рассматривает человека только в качестве тела, ибо, в экспериментальном наблюдении открывается только телесное.

Сначала необходимо истинное человекопознание, прежде чем будет основана истинная педагогика, и этого истинного человекопознания хочет достичь (завоевать) Антропософия.

Человека нельзя познавать так, чтобы сначала было только построено представление о его телесном существе просто на основе чувственно понимающей науки, а затем задались вопросом, не является ли это существо к тому же одушевленным и не является ли в нём деятельным также и духовное.

Для наблюдения (рассмотрения) ребенка такая позиция человекопознания пагубна, ибо, в ребенке гораздо более чем у взрослого тело, душа и дух составляют живое-единство. Нельзя заботиться о здоровье ребенка с точки зрения только чисто-чувственной науки, а затем хотеть привносить здоровому организму то, что относят к душевному и духовному.

Каждая мелочь, что душевно-духовно производится вместе с ребенком и для ребенка, вмешивается оздоравливающим или же пагубным образом в его телесную жизнь. Дух и душа воздействуют в телесной жизни человека. Телесные процессы являются откровениями душевного и духовного.

Чувственная наука может направлять своё внимание только на телесность, как существо с телесными процессами. Она не может понимать всего человека.

Это чувствуется, когда смотрят на педагогику, однако, при этом недооценивают того, что в этом отношении нужно современности. Не говорят отчетливо – но считают полусознательно – что через посредство чувственной науки педагогика не может состояться; то есть, она не может быть основана, исходя из этой науки, а педагогические методики из воспитательных инстинктов. Теоретически это признано. Но на практике это не выходит, ибо, современное человечество потеряло оригинальность (первоначальность) инстинктивной жизни.

Остаётся топтаться в темноте, если сегодня более не хотят строить педагогику на элементарно в человеке имеющихся инстинктах.

Это может быть усмотрено через антропософское познание. Через него можно узнать, что интеллектуалистическая ориентация в науке является необходимой фазой развития существования человечества. Человечество нового времени вышло из периода инстинктивной жизни. Интеллект приобрел выдающееся значение. Человечество нуждается в нём для того, чтобы на своём пути развития прогрессировать (идти вперед) новым правильным образом. Он ведет его к той степени сознания, которая в определенную эпоху должна быть достигнута, подобно тому, как отдельный человек должен завоёвывать определенные способности в том или ином возрасте. Но, под влиянием интеллекта инстинкты парализуются. Нельзя хотеть восстановления инстинктивной жизни без того, чтобы работать против развития человечества. Нужно признавать значение полного сознания, достигаемого через интеллектуализм. И нужно человеку в этом полном сознании также полносознательно передать то, что ему сейчас не может дать никакая инстинктивная жизнь.

Для этого нужно познание духовного и душевного, которые также точно основаны на действительности, как в интеллектуализме обоснована чувственная наука, которая стремится стать Антропософией. От признания этого ещё многие люди отшатываются в ужасе. Они знакомятся с тем родом, как модерная наука хочет понимать человека.

Они чувствуют, что так его нельзя познать. Но то, что можно было бы новый род дальше развить (образовать), чтобы в таком же сознании проникнуть к душе и духу, как к телесному – этого не хотят признавать. Поэтому хотят вернуться снова к инстинктам в процессах воспитания и обучения.

Однако, пора идти вперед, а этому помогает ничто иное, как добавление к антропологии Антропософии, а к чувственному познанию физического человека духовное познание. Что для этого необходимо полное изменение мышления и учения – это пугает людей. И, исходя из этого бессознательного страха, они Антропософию причисляют к фантастике, в то время как они сами хотят приходить к пониманию духовных областей такими же методами, как чувственная наука в физической.

Смотрят на ребенка. Около седьмого года жизни развиваются его вторые зубы. Это развитие не является делом просто отрезка времени в семь лет, а результатом процесса, который начинается с эмбриональным развитием, и находит своё завершение во вторых зубах. Были уже всегда в детском организме деятельны силы, которые на определенной ступени развития образовали вторые зубы.

Эти силы в следующих отрезках жизни больше не проявляются таким образом, в дальнейшем образование зубов больше не имеет место. Но соответствующие силы не потеряны, они действуют дальше, только они просто преобразовались. Они проделали метаморфозу. Имеются ещё иные силы в детском организме, которые проделывают метаморфозу подобным же образом.

Когда рассматривают таким образом детский организм в его развитии, приходят к тому, что силы, о которых идёт речь, перед сменой зубов были деятельны в физическом организме. Они погружены в процессы питания и роста, и живут в неразделимом единстве с телесностью. И примерно на седьмом году жизни они делаются от тела независимыми. Дальше они живут, как душевные силы. В более старших детях мы находим их в чувствовании и мышлении.

Антропософия показывает, что в физический организм человека вчленен эфирный. И этот эфирный организм вплоть до седьмого года жизни в своём полном распространении действует в физическом организме. В этом жизненном отрезке часть жизненного организма становится свободной от непосредственной деятельность над физическим организмом. Он приобретает определенную самостоятельность. С этим он сам становится также самостоятельным, от физического организма независимым носителем душевной жизни.

Но так как с этого времени душевное переживание может развиваться (разворачиваться) только с помощью этого эфирного организма в земном бытии, то душевное начиная с седьмого года жизни полностью погружается внутрь в телесное.

Если в этом возрасте душевное должно становиться действенным, то действенность должна проявляться уже телесно. Ребенок может входить в отношения с внешним миром только, если (когда) это отношение представляет возбуждение (раздражение), может изживаться физически. Это происходит только в том случае, когда ребенок подражает.

До смены зубов ребенок является чисто подражательным существом во всеобъемлющем смысле. Его развитие (воспитание) может состоять только в том, что человек подготавливает его окружение таким образом, что ребенок мог бы подражать.

Воспитатель должен в самом себе пережить, каким является человеческий физический организм, когда он ещё в себе имеет весь эфирный организм. Это даёт человекопознание ребенка. С одним только абстрактным принципом нечего начинать. Для практики воспитания необходимо, чтобы антропософское искусство воспитания развивалось в подробностях (мелочах, мелких деталях), как человек раскрывается в качестве ребенка.

В период между сменой зубов (примерно 7 лет) и половым созреванием (примерно 14 лет) внутрь физического и эфирного (жизнеобразующего) организма вставляется душевный организм – в Антропософии он называется «астральным» – так же, как к моменту смены зубов эфирный вошел в физический.

Это служит тому, что для этого возраста ребенок развивает жизнь, которая более не исчерпывается подражанием. Однако, он ещё не может полносознательно определять вследствие мыслей, регулируемых интеллектом, суждения относительно других людей. Это становится возможным только, когда часть душевного организма с наступлением половой зрелости становится свободной, самостоятельной, от соответствующей части эфирной организации.

В возрасте от семи вплоть до примерно четырнадцати лет для ребенка является определяющей не та ориентация на человека из его окружения, которая действует через силу суждения, а действующая через авторитет.

А это в качестве следствия имеет, что воспитание в этом возрасте должно производиться совершенно в смысле развития само собой разумеющегося авторитета. Нельзя строить на рассудочном суждении ребенка, а нужно провидеть, что ребенок хочет воспринимать то, что ему встречается, как истинное, хорошее, прекрасное, когда он видит, как его примерный воспитатель это оценивает, как прекрасное, доброе, истинное.

Для этого этот воспитатель должен так действовать, чтобы он в определенной мере истинное, доброе и прекрасное ребенку не просто представлял, а сам был таким. Через ребенка проходит то, чем он сам является, а не то, чему он его учит. Всё учение должно существенно быть поставлено в примере перед ребенком. Само обучение должно стать произведением искусства, а не теоретическим содержанием.

Педагогика и искусство

1 Апреля 1923 г.

Набросок доклада для «Художественно-педагогического тагунга Вальдорфской школы» 25-29 Марта 1923 г.

Педагогическое искусство может покоиться только на истинном человекопознании, которое не может стать окончательно совершенным (законченным), если оно себя исчерпывает в простом рассмотрении (наблюдении). С человеческим существом нельзя знакомиться в пассивном знании. Что знают о человеке, нужно переживать дальше до определенной степени ощущая, как творческое собственного существа; нужно ощущать в собственном волении, как деятельное знание.

Пассивное знание о человеке может привести только к парализованной практике воспитания и преподавания. Ибо, переход от такого знания к практике должен состоять во внешних указаниях (инструкциях) к деятельности. Даже, если эти инструкции даёт сам, они остаются внешними.

Знание о человеке в качестве основы педагогики должно начать жить, когда это начинают предпринимать. Нужно каждую мысль о человеке переживать так же, как собственное существо, как правильное дыхание, правильное кровообращение, переживать, как собственное здоровье.

Когда стоят перед задачей развивать ребенка, ему преподавать, тогда должно человекопознание само собой переливаться в действие. И в этом само-собой-разумеющемся должна жить любовь. Тогда не будет сначала (в первую очередь) иметься пассивное человекопознание, а затем внешнее рассмотрение: почему в ребенке то или иное таково, и что с этим делать.

Тут имеется непосредственно пережитое познание, которое в собственном бытии является тем, в качестве чего оно себя познаёт. И тогда (затем) будет развивающая человека деятельность, в любви возникающая деятельность, которая принимает свой необходимый характер, так как она переживает ребенка. Одно в жизни ткущее знание о человеке воспринимает существо ребенка подобно тому, как глаз воспринимает цвет.

Природопознание может оставаться теорией. Теория человекопознания является для здорово-чувствующего, как если бы должен был переживаться скелет. Не имеет смысла при человекопознании говорить о разнице между теорией и практикой. Ибо, человекопознание, которое не может действительно стать жизненной практикой, является просто суммой представлений, парящих, как тени, в рассудке, но не входящих в человека. А жизненная практика, не просветленная человекопознанием, неуверенно топчется во тьме.

Если здесь сказанное станет убеждением педагога, тогда он имеет предпосылку, чтобы полножизненно и оживляюще человеческое бытие разворачивать (развивать) от новорожденного и вести становящееся человеческое существо к самооткровению. А правильное воспитательное настроение является самым важным (существенным) во всей педагогической деятельности.

Такое настроение обращает взор на жизненные проявления ребенка, которые проявляются в качестве зародышевого состояния развивающегося полного человека. Полный человек себя должен проявить в работе, без того, чтобы себя самого потерять в механизме работы. Детская природа требует подготовки к работам, исходящим из откровения человеческого существа.

Ребенок хочет быть деятельным, так как деятельность заложена в человеческую природу. Жесткий мир требует от взрослого человека производить работу. В случае ребенка требует становиться деятельным становящееся человеческое существо, которое, правильно ведомое, образует зародыш работы.

Кто в истинном человекопознании может подслушать детское существо на пути от игры к жизненной работе, тот на промежуточной ступени природы услышит учение и обучение. Ибо, у ребенка игра является серьёзным откровением внутреннего стремления к деятельности, в которой человек имеет своё истинное бытие. Является легкомыслием говорить, что дети «должны учиться, играя». Педагог, который свою деятельность направляет вслед этому, воспитает только человека, для которого жизнь будет в какой-то мере представлять игру. Однако, это является идеалом практики преподавания и воспитания, в которой у ребенка пробуждают смысл того, что он с той самой серьёзностью учится, с какой он играет, пока игра является единственным душевным содержанием жизни.

Та практика воспитания и преподавания, которая это провидит, будет искусству определять (указывать) правильное место, и давать его заботе правильное распространение.

Жизнь часто является строгим учителем также для педагога. Она ставит для образования разума (рассудка) свои требования. Поэтому в связи с этим образованием будет скорее более, чем менее чего делать.

Только моральное делает человека действительно человеком. Не моральный человек не открывается в качестве полного человека. Поэтому было бы грехом относительно человеческой природы не позаботиться о моральном развитии ребенка в полной мере. Искусство является плодом свободной человеческой природы. Нужно любить искусство, если хотят видеть его необходимость для полноты человеческого существа.

Жизнь не принуждает к любви. Но человек преуспевает (процветает) только в любви. Он хочет существовать в непринужденном элементе.

Это ощутил Шиллер в единственном роде, и это ощущение дало ему повод написать «Письма о эстетическом воспитании человека». В проникновенности человека эстетическим душевным настроением (состоянием) Шиллер видит важнейший элемент всего искусства воспитания. Человека должно пронизать познавательное стремление, происходящее от познавательной любви, так, что он в своей деятельности ведет себя, как творящий художник или эстетически ощущающий.

И он должен переживать таким образом, как призвание (долг), проявление своего внутреннего существа, как он ощущает в эстетическом переживании. (Можно при этой возможности указать на прекрасное представление о воле Шиллера в публикации Хейнриха Дейнхардтса «Вклад к признательности Шиллеру», которая недавно вышла в издательстве «Комменде таг» в Штуттгарте).

Жаль, что шиллерские «Эстетические письма» так слабо повлияли на педагогику. Для положения искусства в практике воспитания и обучения было бы хорошо, чтобы оказали некоторые важные более сильное воздействие.

Искусство, как образовательное, как поэтически-музыкальное требуется детской природе. Имеются занятия искусством, которые подходят уже ребенку, когда он вступает в школьный возраст. Педагогу не нужно много говорить, что упражнение в том или ином искусстве необходимо для развития тех или иных человеческих способностей. Искусство нужно хотеть.

Однако будучи педагогом нужно любить искусство так, чтобы становящийся человек не хотел обходиться без переживания его. И тогда можно будет увидеть, что этот становящийся человек – ребенок – становится на переживании искусства. Только на искусстве будет пробуждаться рассудок к истинной жизни. Созревает чувство долга, когда деятельное стремление художественно в свободе принуждает материю.

Художественное чувство воспитуемого и учащегося внесет душу внутрь в школу. Оно даёт в серьёзности быть радостным, и в радости быть полнохарактерным. Через рассудок будет пониматься материя, но только через художественное ощущение она будет переживаться. Ребенок, приведенный к пониманию, созревает к «могу», когда понимание будет живо доставлено; но ребенок, который будет подведен к искусству, созревает для «творения». В «могу» человек выдаёт себя, а в «творю» он растёт в своём «могу».

Ребенок, который ещё так неумело моделирует или рисует, уже пробуждает в себе через эту свою деятельность душевного человека. Ребенок, введенный в музыкальное или поэтическое, становится исполненным захваченностью человеческой природой через идеально-душевное. Он приобретает вдобавок к своей человечности вторую.

Всего этого не удаётся достигнуть, если художественное воспитание проходит только наряду с прочими дисциплинами воспитания и обучения, если оно не включено органически. Ибо всё воспитание и обучение должно быть единым целым.

Познание, жизненное-образование, упражнения в практической ловкости (навыках) должны сливаться с потребностью в художественном. Художественное переживание должно нести потребность наблюдать, учиться, приобретать навыки.

Педагогика и мораль

3 Апреля 1923 г.

Набросок доклада для «Художественно-педагогического тагунга в Вальдорфской школе» 25-29 Марта 1923 г.

Задачи воспитателя-преподавателя достигают высшей точки в том, чего он может достичь для морального уровня жизни ему доверенной молодёжи. Он стоит перед большими трудностями для этой задачи внутри народного школьного воспитания. В этом установлено одно, что всё преподавание, которое он делает для своих учеников, должно быть пронизано преподаванием морали, что отдельное моральное наставление гораздо меньшего достигает, чем ориентация прочих предметов преподавания и воспитания на моральное. Но это дело педагогического такта. Ибо, грубо образованные «моральные наставления» при всех возможностях осуществлять, собственно, когда они в этот момент, в котором их применяют (высказывают), являются ещё настолько проникновенными, но всё же в дальнейшем течении не являются тем, для чего их имели в виду. – Другой трудностью является, что поступивший в народную школу ребенок, как раз уже выобразовал основные моральные направления жизни.

Ребенок живёт вплоть до промежутка времени, в котором он – около семилетия – проделывает смену зубов, совершенно отдаваясь своему окружению. Можно сказать, что ребенок в этот период представляет собой чувство. Как глаз живёт в цвете, так весь ребенок живёт в жизненных проявлениях своего окружения. Каждый жест, каждое движение отца, матери сопереживаются в соответствующем роде во всем внутреннем организме ребенка. В этом отрезке времени жизни образуется мозг человеческого существа. А из мозга в этот период жизни исходит всё, что организму даёт внутренние отпечатки (впечатления?).

И в мозгу тончайшим образом подряжается всему, что разыгрывается в окружении в качестве жизненных откровений. То, что ребенок учится говорить, покоится на этом. Но это не просто внешние проявления в поведении окружения, которые в детском существе продолжают вибрировать, а которые его внутреннему напечатляют характер, но с внешними проявлениями (эффектами) душевного и морального содержания.

Отец, который при ребенке проявляется во внешних жизненных проявлениях, высказываниях, которые происходят из его вспыльчивости, становится причиной того, что вплоть до тончайшей органической структуры тканей ребенок воспринимает склонность к жестикуляционному изложению в ярости (при возбуждении?).

Боязливая, робко себя ведущая мать насаждает ребенку органические структуры и тенденции движений, которые воздействуют так, что в его теле они имею инструмент, который затем в душе хочет использоваться в смысле страха и робости.

В возрасте, когда происходит смена зубов, ребенок имеет организм, который на душевное действует обратно морально и духовно совершенно определенным образом.

В этом состоянии, с организмом, ориентированным на моральное, получает ребенка воспитатель-преподаватель народной школы. Если он не видит этого фактического состояния, тогда он подвергается опасности принести ребенку моральные импульсы, которые им будут бессознательно отвергнуты, так как он в природе своего тела имеет запреты их принимать.

Однако существенным является, что вступающий в народную школу ребенок имеет приобретенные через подражание окружению основные направления, которые тем не менее при правильном обращении можно преобразовать. Ребенок, выросший в раздраженном окружении, содержит в себе от этого органическое формирование. Нельзя это оставлять незамеченным. С этим нужно решать. Это удаётся преобразовать.

Можно, когда это решают во втором отрезке детской жизни от смены зубов до полового созревания, так это преобразовать, что оно предоставит душе основание для ловкого, сообразительного и смелого доступа к ловушкам жизни, в которых такое необходимо.

Детская организация, являющаяся следствием боязливого, нерешительного окружения, может также предоставить основание для образования благородного чувства для непорочности и целомудрия. Таким образом, истинное познание человеческого существа является основным требованием для морального воспитания.

Однако, воспитывающий и преподающий должен принимать во внимание то, чего требует детская природа в период между сменой зубов и половым созреванием в общем для его развития. (Описание этих требований можно найти в этом еженедельнике в статьях Альберта Штеффана, а также в форме книги в моём педагогическом курсе.)

Можно преобразование моральных основных направлений, а также дальнейшее развертывание (развитие) тех, которые нужно рассматривать, как правильные, осуществлять только, если нацеливаются на жизнь чувства, на моральные симпатии и антипатии. На жизнь чувств действуют не абстрактные максимы и идеи, а образы.

В преподавании нужно использовать любую возможность выставить перед детской душой образы человеческого бытия (существования) и поведения, в том числе также и нечеловеческого, на которых можно давать возбуждаться моральным импульсам симпатии и антипатии. Чувство-суждения о моральности должно образоваться в период между сменой зубов и половым созреванием.

Как ребенок в период до смены зубов подражательно отдаётся непосредственным проявлениям окружения, также в период от смены зубов до полового созревания авторитету того, что говорит учитель, воспитатель. Человек не может в своей более поздней жизни возрасти к правильному использованию нравственной свободы, если он в упомянутом втором отрезке времени жизни не мог развить полноценную самоотдачу само-собой-разумеющемуся авторитету своего воспитателя.

Если это уже справедливо по отношению ко всему воспитанию и преподаванию, то для морального особенно. Ребенок смотрит на уважаемого воспитателя, чувствуя, что хорошо, а что плохо. Он является представителем мирового порядка. Становящийся человек должен знакомиться с миром сначала через посредство взрослого человека.

Какой значительный воспитательный импульс содержится в таком ознакомлении, можно заметить, когда находят в истинном человекопознании правильное отношение к ребенку после первой трети второго отрезка жизни, примерно в возрасте между 9 и10 годами.

Там обнаруживают наиважнейший жизненный пункт. Можно заметить, что тогда ребенок проделывает нечто существенное полусознательно, в более или менее тёмном ощущении. Что тогда ребенку правильно встречается, от этого зависит неизмеримо многое для его всей дальнейшей жизни.

Когда хотят сознательно высказать, что тогда ребенок переживает в грезящем чувстве, то можно сказать, что перед ним встаёт вопрос: «Откуда воспитатель берет силу, которую я обретаю, когда я ему полнопочитательно верю?».

Нужно доказывать в качестве воспитателя от бессознательной душевной глубины ребенка, что имеют с правом авторитет через крепкое обоснование в миропорядке. При истинном человекопознании будет найдено, что некоторые дети в этом возрасте, правильно говоря, нуждаются в малом количестве слов, а некоторые во большом. Но тут должно происходить нечто решающее. И только само существо ребенка может учить себя на том, что произошло. И для моральной силы, моральной уверенности, морального поведения ребенка воспитатель может как раз в этом возрасте предоставить несказанное важное.

Если моральное чувство суждения правильным образом разворачивается (развивается) в момент полового созревания, тогда оно сможет быть воспринято в свободном волении в следующем отрезке жизни. Молодой человек, покидающий народную школу, будет нести с собой в жизнь из душевных последствий из своего школьного времени ощущение, что в нём развились моральные импульсы в социальной совместной жизни с современниками из внутренней силы его человеческого существа. И после полового созревания будет воление отдаваться, как морально сильное, прежде бывшее в зародыше в правильно воспитанном моральном чувственном суждении.

Речь и дух-речи

23 Июля 1922 г.

Люди говорят о духе-языка (речи). Однако, нельзя сказать, что сегодня многие люди выражают этим словом наглядное понятие. Тут имеются в виду обще-характерные особенности в образовании звуков и слов, строении предложений и использовании образов. Понятие «дух», «духовное», которое здесь при этом применяют, просто абстрактно вставляют. До нечто заслуживающего называться «духом», всё же не доходят.

Однако, можно идти двумя путями, чтобы сегодня открыть «дух-языка (речи)» в его живой силе. Первый показывается той душе, которая из чисто понятийного мышления пробивается к открывающему сущности созерцанию. Об этом часто говорилось в этих статьях. Этим является внутреннее переживание духовной действительности. Эту действительность нельзя путать с мистически-неопределенным ощущением (чувствованием) общего «нечто». Она не содержит чувственно-воспринимаемого, однако, она является настолько же полной-содержательной, как и то.

Кто смотрит (созерцает) таким образом, тот удаляется в своём видении (созерцании) от того, что выражают через речь. Его зрение (видение, созерцание) сначала не находит пути к губам (устам). Как только он переходит к словам (берется говорить), тотчас имеет ощущение, что содержание его созерцания становится нечто (несколько) иным.

Когда он теперь всё же хочет сделать сообщение о своём созерцании, тут же начинается его борьба с языком (речью). Он ищет возможность использовать всевозможное внутри речевого, чтобы образовать звуковой образ того, что он видит.

От звучания гласных звуков вплоть до сплетения предложений он ищет всюду в области речевого (языкового). Он борется в жесткой внутренней борьбе. Он должен себе говорить, что речь имеет нечто собственное-волевое. Она уже сама-по-себе выражает всевозможное. Также и ты должен сначала отдаваться на её собственную волю, чтобы она восприняла то, что ты видишь. Если хотят духовно-увиденное излить в речь, то не поддерживаются неопределенным воскородным (воскообразным) элементом, который может живо формировать, а опираются на «живой-дух», на «дух речи (языка)».

Когда таким образом борются речево, то борьба может иметь прекрасный исход. Наступает мгновение, когда чувствуют, что дух-речи воспринял увиденное. Слова и выражения, к которым приходят, сами принимают нечто духовное. Они прекращают «что-то значить», что они значат обычно, и проскальзывают внутрь в увиденное. И тогда вступает нечто, как живая связь с духом речи. Речь приобретает персональный характер и с нею имеют дело, как с другим человеком.

Это один путь для того, чтобы ощутить «дух-речи», как живой. Второй же, как правило, вставляется, когда идут этим первым. Однако, можно идти им одним. На этом пути уже стоят, когда в словах и сплетениях предложений относительно того, что в наше время уже приняло абстрактный характер, переживают конкретные исконные, свежие и наглядные значения.

Некто сегодня выговаривает слово «убеждение». При этом чувствуют душевную субстанцию достижения верности вещи (дела). Уже научились «из слова вычувствоваться». Когда снова внутрь слова вчувствуют, то встаёт: зачатие, порождение ив телесном. «Убеждение» будет иметь подобный же процесс в душевном. Что действительно произойдёт в душе, когда она будет пронизана убеждением, покажет себя.

Рассмотрим такое слово, как послушный («gefällig» – любезный, услужливый, обходительный …)! Какое богатство внутреннего переживания. Кто склонен к падению (Fallen), теряет равновесие, выключает своё сознание. А кто по отношению к другому является любезным (gefällig), тот на мгновение сам от себя отказывается; он вступает в сознание другого; он имеет переживание, которое является тихим одобрением того, что означает (называется) «падение в обморок».

Тот, который такие вещи не иронизирует и не делает остроумных замечаний по сомнительным теориям, но с здоровым соответствующим действительности чувством переживает, должен в конце сделать себе признание, что в образах речи лежит рассудок, разум, дух. Дух, который не сразу вкладывается в сознание человека, а является действенным в подсознании, и который человек находит в речи, которую он переживает. Так человек может прийти к тому, чтобы правильно понимать, как его дух является творением «духа-речи».

В этом направлении искать «дух-речи», к этому лежат в современных результатах исследований все предпосылки. Уже также многое произошло. Требуется только сознательное построение психологической науки-речи.

Здесь должно немногое быть указано на необходимость в этом направлении, собственно, только на нечто, что имеет значение для жизненной практики. Кто ясно видит упомянутое состояние дел, должен находить, что речь в себе нечто несет, что, исходя из неё, приводит к чему-то её превосходящему, к самому духу. А дух не является таким, который в различных языках может также быть различным, но живёт в них, как единый (Einheitliches– единообразный, единственный?).

Это духовное единство в языках теряется, когда эта их первоначальная элементарная живость осыпается и от духа понимается одна абстракция. Тогда говорящий человек имеет в себе не «дух», а речевую оболочку (одежду) духа.

Кто, когда он говорит «gefällig», в душе исполняет образ, как это описывалось выше, тот переживает иначе, чем тот, который связывает с этим только выученное содержание о связи человека с человеком, когда один другому «доставляет удовольствие (Gefallen– любезность, одолжение)».

Чем крепче будет непосредственное речевое переживание, тем более будут человеческие души разделены друг от друга. Являющееся абстрактным отдельный человек имеет для себя. Он это для себя выобразует. Это живёт в нём, как его особое «Я»-существо. Этот абстрактный элемент в совершенстве может достигаться, конечно, только в понятийном мире. Но вплоть до очень высокого градуса (высокой степени) приближаются к нему переживания слова и предложения, особенно в языках цивилизованных народов.

Мы теперь живём в эпоху, в которую относительно связующего всё разделенное (всего раздельного) между людьми и народами нужно заботиться сознательно. Ибо, также между людей, говорящих на различных языках, разделяющее будет отброшено (удалено), если каждый в своём языке будет переживать наглядное. Важным элементом социальной педагогики должно стать снова пробудить в языках дух речи.

Кто на это обращает свой смысл, найдёт, сколько устремлений, которые в наше время называются социальными, с точки зрения жизни человеческой души, зависит не от обдумывания внешних направлений. Это принадлежит к самым необходимым задачам современности, чтобы навстречу движению в сторону разделения народов вследствие разных языков, был бы создан язык для взаимного понимания.

Сегодня много говорят о гуманизме в смысле, что нужно заботиться о истинно-человеческом в человеке. Это стремление только тогда сделается полно-истинным, когда с ним серьёзность создадут во всех отдельных конкретных областях.

Подумайте только, насколько более полно, более интенсивно ощутит свою человечность, чем это имеет место в абстрактной речевой жизни, человек, который однажды внесет совершенно наглядное в переживание слова и предложения.

Конечно, при этом не будут думать, что некто, кто перед картиной говорит: «Это восхитительно, иметь такое в мгновение смотрения на картину перед собой, нужно представление восхищения (entzucken) и ненамеренно быть завороженным вплоть до подёргивания (Ent-Zucken) своих конечностей.

Но кто однажды в слове «entzucken» (восхищаться) полножизненно это введет в душевное содержание этого образа, тот, выговаривая это слово, будет переживать всё же иначе, чем тот, который постоянно переживает только абстрактно. Будет необходимо, чтобы душевный обертон в общепринятом и научном говорении дня был абстрактным, но основной тон таким не должен быть. На примитивных ступенях культуры люди переживают их язык наглядно. А в продвинутых культурах воспитание должно заботиться о том, чтобы эта наглядность не потерялась полностью.

Вводные слова к одному эвритмическому представлению

Ноября 1923 г.

Эти «Вводные слова» было сказаны мною перед эвритмическим представлением, связанным с рядом лекций во время английского путешествия в Ильклей, Пенмаэнмавр и Лондон.

Эвритмия должна быть искусством, средством выражения которого являются формы движения человеческого организма сами по себе и в пространстве, а также подвижных человеческих групп. При этом речь не идёт о мимических жестах, а также танцевальных движениях, но о действительно видимой речи или видимом пении. При говорении и пении через посредство человеческих органов формируется поток воздуха.

Когда штудируют в духовно-живом представлении образование тона, вокала (гласного), консонанты (согласного), строение предложения, связывание и так далее, тогда можно образовывать совершенно определенные представления, которые соответствуют пластическим формам, возникающим откровениям при говорении или пении.

Этому удаётся подражать теперь через посредство человеческого организма, особенно через посредство таких выразительных органов, как руки и кисти рук. Поэтому создаётся возможность, чтобы то, что слышно при пении и говорении, можно было видеть.

Так как руки и кисти рук являются самыми выразительными органами, эвритмия в первую очередь состоит из образованных (разработанных) движений этих органов; затем к этому приходят (добавляются) поддерживающие формы движений других органов подобно тому, как в обычной речи игра выражений лица и обычные жесты. Отличие эвритмии от обычного танца становится ясным особенно благодаря тому, что можно увидеть при сопровождении эвритмии музыкальным произведением. При этом танец, является побочным явлением, а главным – видимое пение, осуществляемое через посредство рук и кистей рук.

Не нужно думать, что каждая отдельная эвритмическая форма движения является произвольной. В определенное мгновение должна рождаться совершенно определенная форма движения, соответствующая выражению музыкального или стихотворного (поэтического-словесного), подобно тому, как при голосовом пении или говорении (декламации) определенный звук. Человек является тогда так же точно связанным в подвижной речи эвритмии, как в пении или говорении с тоном и звуком. Однако, он является так же точно свободным в прекрасном художественном образо-образовании эвритмических форм движения, каким он бывает при пении или декламации.

Благодаря этому является возможным музыкальное произведение, которое будет играться, эвритмически, в видимом пении, или рецитируемое или декламируемое стихотворение в видимой речи представлять совместно (одновременно, разом).

И так как речь и музыка происходят из всего человека, то является их внутренний облик только тогда действительно наглядно, когда добавляется к слышимому и видимому откровению. Ибо, собственно, всё, что говорится и поётся, двигает всем человеком. В обычной жизни тенденция к движению сдерживается и локализируется в органах речи и пения.

Эвритмия только приводит к откровению то, что в обычной жизни человеческих жизненных проявлений постоянно имеет тенденцию к движению, однако остаётся сокрытым. Поэтому получается, что, когда вдобавок к инструментальному или декламационному представлению произведение будет эвритмизироваться, образуется некий род оркестрального совместного воздействия слышимого и видимого.

Для рецитации и декламации, которые приходят к представлению в связи с эвритмией, можно заметить, что эта последняя должна выступать в действительно художественном облике речевого. Рецитаторы или декламаторы, которые понтируют (подчеркивают, заостряют) только прозаическое содержание стихотворного произведения, могут в эвритмии не содействовать. Истинно художественное стихотворное творчество возникает только через имагинативное или музыкальное образообразование речи. Прозаическое содержание само по себе не является художественным, а только материалом, на котором должны открываться (проявляться) речь, такт, ритм, строение стиха (куплета, рифмованных строк) и так далее.

Каждая поэтическая речь уже является скрытой эвритмией. Рецитатор и декламатор должен через художественное, пластическое или музыкальное речи извлекать из стихотворного произведения то, что вложил в него поэт. Этот род искусства рецитации и декламации госпожа доктор Штейнер уже многие годы особенно выобразует. Только такое искусство речи выступать вместе с эвритмией, ибо, только тогда рецитатор в тонообразовании и пластике тона, предоставляет уху то, что эвритмия представляет для глаза. Но только через такое совместное воздействие перед душу слушателя-зрителя будет принесено то, что действительно живёт в стихотворном произведении.

Эвритмия предполагается не для понимания посредством интеллекта, а через непосредственное восприятие. Эвритмист должен видимую речь учить форму за формой, как человек учится говорить. Однако воздействие сопровождающих эвритмию музыки или речи, является таким, которое будет получено непосредственно через простое представление. Оно действует, как и музыкальное, также на человека, который сам не учил формы. Ибо, она является естественным элементарным откровением человеческого существа, в то время как речь имеет всегда нечто обычное (общепринятое, традиционное).

Эвритмия так возникла в современное время, как в соответствующие эпохи возникали все искусства. Они происходили из того, что душевное содержание могло прийти к откровению через соответствующее искусство. Если достигали того, что определенное искусство так осваивалось, чтобы через посредство него (определенного искусства) душевное содержание (то, что переживала душа) открывалось в чувственном откровении (приводилось к чувственному откровению), тогда возникало искусство. Эвритмия возникает через то, что учатся использовать в качестве инструмента самое благородное из средств искусств, сам человеческий организм, этот микрокосм. Это также происходит в мимическом и танцевальном искусствах, но только в отношении частей человеческого организма.

Эвритмия же использует в качестве своего средства выражения всего человека. Всё же всегда нужно перед таким представлением апеллировать к зрителям. Каждое искусство должно однажды проходить начальную стадию. Это должна проделать также и эвритмия. Она находится в начале своего развития.

Но, так как она использует самый совершенный инструмент, какой только можно представить, она должна в себе иметь безграничные возможности развития. Человеческий организм является таким самым совершенным инструментом. Он в действительности является микрокосмом, который все мировые тайны и мировые законы концентрированно в себе содержит.

Когда он приводит к откровению через эвритмические подвижные образы то, что его существо всеобъемлюще содержит в качестве речи, которые телесно дают открыть полное переживание души, тогда нужно через это всеобъемлющим мировым тайнам дать художественно прийти к представлению.

Что в настоящее время эвритмия уже может предложить – это является только началом того, что в указанном направлении лежит в её возможностях. Но, так как она использует такое средство выражения, которое может иметь такую связь с существом человека и мира, можно надеяться, что она в её дальнейшем развитии сможет являться полностью правомерным искусством наряду с другими.

Эвритмическое искусство

10 Февраля 1924 г.

В основе эвритмического искусства лежит из человеческого существа образованная видимая речь. Она открывается (проявляется) в движениях, которые отдельный человек выводит (производит) через посредство своего тела или телесных конечностей, или осуществляется через движение человеческих групп. Здесь речь не идёт о жестикуляции, мимике или танцевальных движениях, а о действительной речи, которая от танцев, мимики и жестикуляции отстоит настолько же далеко, как само пение и голосовая речь. Не будет отдельное душевное переживание, ощущение или чувство с помощью формы движения произвольно произведено (составлено), а будет органическое образование возможностей движения всего человеческого организма образовано так в средство выражения, как это происходит естественно-закономерно с отдельными группами органов при пении и говорении (произнесении звуков речи).

И через это производятся также отдельные движения подобно тому, как музыкальные тоны и речевые звуки при пении и говорении. В эвритмии представляющиеся к откровению (становящиеся откровением?) движения являются также, как при пении и речи, в состоянии, – как тенденция знания и органическая, – но они будут уже в момент возникновения преобразовываться в такие, какие производят органы пения и произнесения речи. Эти задатки будут в эвритмии через чувственно-сверхчувственное видение (Schauen – зрение, созерцание) установлены и благодаря этому через всего человека становятся – видимым образом выраженные – организмом пения и произнесения речи.

В человеческой речи находят своё выражение воля и мысли. При этом мысль является не художественным элементом. В поэтической речи сила мысли возвращает (ведет обратно) к волевому элементу в такте ритме, образности и так далее.

Эвритмия производит это преобразование до конца. Пространственно двигающийся человек становится выражением душевно-духовного. С одной стороны, эвритмия сопровождается музыкой, тогда это видимое пение. С другой стороны, рецитацией и декламацией, тогда появляется действительно художественно-поэтическое содержание к непосредственному представлению. Рецитация и декламация являются, когда они сопровождают эвритмическое, необходимыми во всем (прозаическом) заострении (подчеркивании) сохранения содержания поэтического произведения, а также дают вступить образному и музыкальному, то есть истинно художественному.

Однако, кроме художественной стороны эвритмия имеет также гигиенически-терапевтическую и педагогически-дидактическую. При этом формы, используемые в художественной эвритмии, будут преобразованы соответствующим образом.

Можно верить, что эта форма искусства, которая сегодня ещё стоит в начале своего развития, сможет бесконечно усовершенствоваться, ибо, она имеет в качестве своего инструмента самого человека в более всеобъемлющем смысле, чем это имеет место в случае прочих искусств.

Гётеанум в его десять лет

14 Января 1924 г.

I

Дорнахский холм сегодня покрывают остатки золы от Гётеанума. Идея его строительства исходила от членов Антропософского Общества. Антропософия является названием, которое я употребляю с тех пор, как я 20 лет назад читал в Берлине цикл докладов о мировоззрении, о котором я думаю (верю), что оно является прямым продолжением гётевского рода представления. Название я выбрал в связи с воспоминанием о за несколько десятилетий до этого вышедшей книге Хербартиана Роберта Циммермана «Очерк Антропософии». Содержание этой книги не имеет ничего общего с тем, что я представляю под названием «Антропософия». Там была модифицированная Хербартовская философия абстрактной формы.

Я же хотел через слово «Антропософия» выразить мировоззрение, которое через применение духовного органа восприятия человека также приводит к познанию духовное содержание мира, как естествознание познаёт физический мир через восприятие чувственными органами.

Я о иной области этого антропософского мировоззрения примерно за полтора года перед прочтением упомянутого цикла докладов по приглашению графа и графини Брокдорфф в тогда возникшей в Берлине «Теософской библиотеке» прочитал доклады, содержание которых было затем издано в моей книге «Мистика на заре духовной жизни XIX столетия». В результате этих докладов я был приглашен вступить в «Теософское Общество». Я последовал этому приглашению с намерением не предпринимать ничего иного, кроме как сообщать содержание того, что давало антропософское мировоззрение. Моим намерением постоянно оставалось, чтобы я должен был читать доклады перед всеми людьми, которые хотят слушать меня, независимо от того, какое они носят партийное название (имя), в какой группе состоят или по каким-то иным причинам приходят на мои доклады.

С приглашением меня в «Теософское Общество» совпало по времени, что некоторое число членов этого общества основали «Немецкую секцию Теософского Общества». Меня пригласили возглавить эту секцию в качестве генерального секретаря. Несмотря на тяжелые размышления я согласился. Мои намерения не изменились, выступать перед миром в качестве представителя антропософского мировоззрения. Что я сам понимаю под термином «теософия» можно понять из моей книги «Теософия», которую я написал вскоре после описанных событий. Эта «теософия» даётся, как особая область антропософии.

В те же дни, когда члены «Теософского Общества» освятили в Берлине немецкую секцию через речи Анни Безант, я прочитал вышеупомянутый цикл докладов об Антропософии. Меня тогда много приглашали читать доклады перед членами «Теософского Общества». Но уже с самого начала этой деятельности я в основном встретился с оппозицией против меня тех кругов Теософского Общества, которые были сторонниками догматического рода представлений, почерпнутых из учений некоторых старейших предводителей Общества.

Круг тех личностей, которые находили для себя нечто привлекательное в антропософском мировоззрении, всё более вырабатывался в качестве самостоятельного. Он был теми предводителями в 1913 году исключен из Теософского Общества, когда я назвал абсурдным содержание выводов, которые эти предводители делали (производили) из учений и выставляли перед миром. Я объявил (объяснил), что не хочу иметь ничего общего с этими абсурдными деятельностями.

В результате этих событий в 1912 году было основано «Антропософское Общество». С помощью тех личностей, которые приняли на себя руководство этим Обществом, я смог уже присоединить к предыдущей докладной деятельности также постановку «Мистерий». Уже в 1907 году на мюнхенском теософском конгрессе антропософски ориентированные члены представили Шюревское подражание элевсинским мистериям.

В результате, в 1909 году также в Мюнхене было представление «Детей Люцифера» того же автора. Это привело к тому, что в последующие годы 1910-1913 мои собственные четыре современные мистерии-драмы – опять же в Мюнхене – были представлены для круга антропософских членов.

Это расширение антропософской деятельности в области искусства удалось, исходя из сущности антропософии. Основания для этого были часто представлены в этом еженедельнике. Ставший Антропософским Обществом круг, настолько увеличился, что руководившие им личности смогли прийти к тому, что необходимо построить для Антропософии собственное здание, местопребывания. В качестве места предполагался Мюнхен, в котором обитало большинство носителей строительной идеи и где тогда особенно развивалась преданная этому деятельность. Я самого себя рассматривал только в качестве уполномоченного лица носителей этой строительной идеи.

Я считал, что должен концентрировать мои силы на построении внутренней духовной работы Антропософии, и благодарно передал инициативу тем, которые хотели создать для неё собственное место-действия. Однако, в моментах, в которых дело касалось осуществления в этой инициативе художественного оформления, для меня это дело становилось духовной работой, и я посвящал себя этому оформлению.

Я делал ценным, чтобы из тех же самых оснований, из которых приходили антропософские мысли, должны были прийти также художественные формы строения, если оно должно было стать действительным обрамлением антропософского мировоззрения.

То, что это должно было происходить не в стиле готических строительных форм или болезненного символизма, лежит в существе Антропософии, которая, по моему убеждению, ведет к действительному искусству. Мысль возвести строение в Мюнхене не могла осуществиться потому, что в ведущих художественных кругах возникли возражения против строительных форм. Что эти возражения могли бы быть со временем преодолены, не стоит обсуждать. Носители строительной идеи не хотели промедления и поэтому с благодарностью приняли подарок от д-ра Эмиля Гроссхейнтца, состоявший в строительном участке на дорнахском холме, который он до этого приобрел. Таким образом в 1913 году смогли положить камень основания строительства и тотчас приступить к работам.

Носители строительной идеи отнеслись с большим вниманием к образу Йоханнеса Томазиуса из моей мистерии-драмы, и захотели назвать строение «Строением-Йоханнеса». Я в течение нескольких лет, в которых шло строительство, часто высказывался, что я занимаюсь построением антропософского мировоззрения, которое исходит из рассмотрения гётевского рода представления и, что для меня это место пребывания является «Гётеанумом». Исходя из этого, преимущественно не немецкие члены Антропософского Общества приняли решение в дальнейшем присвоить строению название «Гётеанум».

Так как Антропософия в то время, когда началась стройка, нашла научно образованных и работающих в различных областях членов, возникло намерение в отдельных науках применять духовнонаучные методы, и я предложил добавить к названию строения: «Свободная Высшая Школа Духовной науки».

Над построением этого здания почти десять лет работали друзья Антропософии. С многих сторон приходили самопожертвенно переносящие трудности материального рода: художники, техники, учёные сотрудничали самым преданным образом. Кто в антропософском кругу имел возможность работать над произведением, тот это делал. За тяжелейшие работы брались с готовностью. Дух антропософского мировоззрения работал из воодушевленных сердец на «Гётеануме».

Строительные рабочие, которые сначала, как минимум, были к антропософии равнодушны, к моей внутренней радости с 1922 года по большей части приобрели мнение, что отрицательные суждения, распространяемые в широких кругах об Антропософии, являются совершенно необоснованными.

Мои и моих сотрудников мысли были направлены на продолжение нашей работы. Мы планировали для конца Декабря и начала Января естественнонаучный курс. Были снова приглашены друзья антропософского дела из многих стран.

Из прочих художественных деятельностей приступили уже в течение лет к эвритмии и искусству декламации под руководством фрау Марии Штейнер, которая это водительство осуществляет в разнообразных рабочих областях. На вечер перед новым годом мы имели с 5 до 7 часов представление эвритмии. В 8 часов начался мой доклад, закончившийся в 9 часов 30 минут. Я говорил о связи человека с явлениями течения года в антропософском роде. Вскоре после этого Гётеанум был охвачен пламенем. Новогодним утром 1923 года он уже сгорел вплоть до фундамента.

II

18 Февраля 1924 г.

Когда я смог начать первый курс, который в Сентябре и Октябре 1920 года был прочитан в Гётеануме, мне показалось, что требуется прежде всего обратить внимание на то, как в Антропософии духовнонаучное познание черпает из одного источника художественное образование обликов и религиозную интимность.

В речи на открытии я вкратце на это указал, и хотел показать в докладе о «строительных мыслях в Дорнахе», как в Гётеануме искусство черпается из той же духовности, которая хочет открываться в идеях, когда Антропософия вступает в познавательной форме.

В этом направлении производимая с Гётеанумом попытка многими не распознаётся. Много говорится о том, что здесь работают в символике. Некоторые так говорящие производят на меня впечатление, как будто они не только не посещали Гётеанум, но его и не видели в действительности. Они думали, что здесь будет представлено определенное мировоззрение, и люди, которые это производят, хотят в строительных формах и в прочем художественном, которое они внутри и снаружи прилагают, образовывать символы того, чему здесь учат.

Посещающие Гётеанум с такими догмами часто ищут и находят подтверждение – так как, несмотря на то, что ничего такого не видят, однако дело так судят, как будто Антропософия является ничем иным, как рассудочной наукой, а таковая будет, конечно, по большей мере, когда она хочет себя художественно выразить, не придёт ни к чему иному, как к символике или аллегорике.

Но на Гётеануме не будут воплощаться никакие абстрактные идеи. Когда формируют, исходя из художественного ощущения, из художественного представления рождения линии из линии, поверхности из поверхности, полностью забывают образование идейного облика, когда в цвете на стене представлено то, что непосредственно было бы видно в цветном образе.

Когда я мог иногда лично показывать Гётеанум посетителям, тогда я высказывал, что для меня, собственно, является крайне несимпатичным всё «объяснение» с помощью форм и образов, так как художественное излагается не через мысли, а должно восприниматься в непосредственном рассмотрении и ощущении. Искусство, возникающее на такой же почве, как и идейное содержание Антропософии, может стать действительным искусством. Ибо, душевные силы, образующие это идейное содержание, происходят в духовном, из которого также может приходить художественная творческая сила.

Что формируется исходя из антропософского познания в мыслях – это стоит там для себя (само по себе?), и совсем не имеет потребности выражаться в полу-искусстве символически. Напротив, через переживание той действительности, которую открывает (разоблачает) Антропософия, возникает потребность жить художественно в формах и цвете. Эти формы и цвета снова живут для себя, не выражая никаких идей. Также мало или также много, как лилия или лев выражают идею.

Ибо, с существом антропософской жизни связано, что тот, который будет использовать при посещении Дорнаха глаза, а не догматизированный рассудок, не обнаружит никаких символов и аллегорий, а действительно художественные попытки.

Однако, я всё снова должен сказать, когда я говорю о строительных мыслях Гётеанума, что, когда дошло до того, чтобы производить это строительство, я не мог обратиться к какому-нибудь художнику, который в античном или ренессансном, или готическом стиле должен был бы творить дом, место пребывания для Антропософии. Если бы Антропософия была простой наукой, просто идейным содержанием, тогда это могло бы так происходить. Но Антропософия является жизнью, является пониманием всечеловеческого и мира в человеке и через него.

Инициатива строительства Гётеанума друзей этого мировоззрения могла осуществиться в действительности только, если это строение вплоть до мелочей (подробностей) его устройства возникло бы исходя из того живого духа, который является источником самой Антропософии. Я часто использовал образ рассмотрения ореха и ореховой скорлупы.

Конечно, скорлупа не является символом ореха, но она сформирована исходя из той же самой закономерности, что и орех. Так же точно наше строение является только оболочкой, которая своими формами и образом провозвещает художественный дух, живущий в слове, когда Антропософия говорит через идеи. В этом роде каждый стиль искусства бывает рожден из духа, который идейно открывает себя в мировоззрении.

И чисто художественно возник для Гётеанума строительный стиль, который от симметрии и повторения, и так далее, должен был перейти к тому, что дышит в формах органической жизни. Например, зрительный зал имеет с обоих сторон семь колонн, которые только имеют направо и налево ориентированные одинаково-образованные капители относительно тех, что напротив. Каждая следующая капитель была метаморфозой развития предыдущей. Это всё удалось из художественного чувства, а не из мыслительного элемента. Нельзя было типичные мотивы повторять в различных местах, но каждое облико-образование было образовано для своего места совершенно индивидуально подобно тому, как малейший член организма индивидуален и тем не менее так образован, что он возникает с необходимостью на том месте, на котором должен.

Семеричное число колонн некоторые воспринимают в качестве выражения мистического символа. Это тоже заблуждение. Как раз они являются результатом художественного ощущения. Когда одна форма капители художественно выходила из другой, с появлением седьмой пришли к тому, что за это нельзя уже дальше выходить без того чтобы не впасть обратно в мотив первой. Теперь можно не отдаваясь иллюзии сказать, что не только упомянутые предубеждения люди приносят относительно строения Гётеанума. Понемногу находится действительно много людей, которые хотят непредвзятым глазом эстетически осматривать возникшее из непредвзятого ощущения.

Исходя из своего художественного ощущения, Гёте говорит: «Кому природа свои сокровенные тайны начинает открывать, ощущает неповторимое стремление к её благороднейшему излагателю (демонстратору, переводчику, толкователю?), искусству!», – и: «прекрасна манифестация тайных природных законов, которые вечно оставались бы сокрытыми, не будь такого явления!».

Вследствие формы, которую приняло человеческое познавательное понятие нового времени, верят, что сущность природных вещей и природных процессов (событий) можно выражать только, когда напечатляют законы (природные законы) соответственно мышлению. Только, что было бы, если бы в основании творения природы лежало художественное?

Тогда именно тот, который исходит из предубеждения, что только рассудочным путём её можно выражать, никогда не пришел бы к полному существу природы. И это так и есть.

Когда живым образом через идейное проникают в природные тайны, тогда узнают, что там имеется ещё нечто, что не удаётся схватить (понять) мыслительно, а может быть достигнуто только, когда идеальное душевное состояние (настроение) перенастраивается в художественное представление. Так ощущал Гёте, когда он писал упомянутые слова. И исходя из такого ощущения был образован облик Гётеанума.

Кто видит в занимающихся Антропософией людях секту, тот легко также и в строительных формах Гётеанума увидит сектантскую символику. Но Антропософия как раз является противоположностью всего сектантского. Она всюду настаивает на полной чисто-человеческой непредвзятости.

Пространство маленького купола было так окрашено, что там не исходилось от идейно-фигурного, выполненного красками, а было сначала переживание цвета, исходя из которого родилось фигурное. В самоотдаче существу цвета усилилось душевное творчество вплоть до фигурного, которого требовали пережитые цвета. Там чувствуется в рисовании краской для мгновения творчества, как будто в мире вообще не имеется ничего кроме живых ткущих красок (цветных тонов), которые являются творящими и возникают из сущностного.

Когда нужно так говорить из намерений, исходя из которых возник Гётеанум, чувствуется неописуемая словами боль от потери. Ибо, всё существо этого строения было ориентировано на наглядное представление. Воспоминание причиняет несказанную боль. Ибо, вспоминается в душевном переживании, которое вызывает представление. Однако, возможность представления исчезла в ночь на Новый Год.

III

18 Марта 1924 г.

Посредством Гётеанума можно подойти через художественное ощущение к мнению (взгляду), что Антропософия не является никаким секто-образованием или основанием религии. В этом стиле нельзя строить церковь или собор. Два цилиндрических корпуса с различной величины поверхностями основания сливались своими сторонами. Сверху они завершались большим и малым куполами полушаровой формы, также касавшимися друг друга. В месте касания были вырезаны секторы.

Пространство малого купола после полного завершения должно было служить сценическим пространством для представления Мистерий. Однако, оно ещё не было для этого приспособлено. До сих пор в этом пространстве имели место только эвритмические представления.

В пространстве большого купола располагались ряды для зрителей-слушателей. Не имелось ничего, что бы придавало этому двухчленному пространству характер культового или храмового здания.

Цоколи двенадцати колонн, бывших в окружении пространства малого купола были преобразованы в 12 стульев. Можно было в этом распознать пространство собраний ограниченного числа участников, но не нечто церковное. Между колоннами должны были находиться пластические группы, в середине которых облик, в котором можно было узнать Христа. Он должен был быть знаком (символом?) того, что истинное духопознание ведет ко Христу, то есть связано с религиозным содержанием.

К вступавшему через главный портал всё должно было говорить художественным образом: «Познай истинное человеческое существо!». Так хотели образовать строение в качестве места пребывания познания, но не храма. Оба пространства были разделены занавесом. Перед занавесом был пульт (трибуна) для лектора или рецитатора, который мог опускаться (погружаться) во время использования сцены.

Нужно было только взглянуть на формы этого пульта (трибуны), чтобы увидеть, насколько мало при этом думали о церковном. Все формы были художественно извлечены из общего облика здания, из взаимосвязей обликов, устремлявшихся к месту, на котором стоял чтец. Эти формы не были никаким архитектурным и пластическим храмовым содержанием, а обрамлением вокруг места заботы о духовном познании.

Кто хотел в этом видеть нечто иное, должен был сначала в-интерпретировать в это художественную неистинность. Однако, для меня всегда было удовлетворительным, когда я мог слышать от уполномоченных, что эти формы говорят в истинном роде о том, чем они хотят быть. Я мог неоднократно слышать такие речи.

Однако нельзя отрицать, что при строительстве должно было некоторое казаться чуждым для того, кто сначала подступал к нему с привычным представлением об архитектонике. Но это лежало в его существе и не могло быть иначе.

Когда человек знакомится с Антропософией, тогда для некоторых в этом имеется также нечто отчуждающее. Она в первую очередь выступает, как человекопознание. Тем не менее, когда она развивает это своё человекопознание, оно распространяется вплоть до миропознания. Познавая, человек начинает понимать собственное существо, и всё же это познание сопутствует с мировым содержанием.

Кто вступал в Гётеанум, был окружен стенами. Однако, трактовка стены в её пластическом исполнении имела нечто, что противоречило характеру стены. Мы ведь привыкли, что видим стену, существующую для того, чтобы выделить часть пространства. Такая стена художественно непрозрачна.

Я мыслил художественно-прозрачными стены Гётеанума с перед ними пристроенными формами колонн и образами, носителями которых были колонны. Они не должны были отделять от мира. Взор должен был так встречаться с их художественными образованиями, чтобы зритель чувствовал себя связанным с мировыми далями. Даже, если на эту особенность нельзя было тотчас направить внимание, тем не менее, человеку эти формы так бросались в глаза (представлялись), как если бы неожиданно непонятно почему обнаруживалось окно в том месте, где ожидалась непрозрачная панель стены.

Этому характеру стен также соответствовали во внешних стенах вставленные стеклянные окна, которые каждый раз располагались между двумя колоннами. Они были из одноцветного стекла, в которое были вгравированы художественные мотивы. Это было сделано с помощью некого рода гравировки стекла. Образ возникал благодаря различной толщине, которую приобретало одноцветное стекло благодаря гравировке. При пронизании солнечным светом можно было видеть образ.

Таким образом, на этих окнах также физически было достигнуто то, что при прочих образованиях стен мыслилось художественно в формах. Образ присутствовал только, когда было взаимодействие стены с внешним миром. Каждые два окна справа и слева были одного цвета. Окна, располагавшиеся от входа вплоть до сцены, были различного цвета. Тем не менее, цвета в их последовательности создавали цветную гармонию.

Можно было то, что видели в окнах, как образы, сначала находить непонятным. Всё же тому, который вжился в антропософское мировоззрение, будет удаваться иметь себе это особенное, как доверенное (в качестве доверенного) только чисто в созерцании, а не в рассудочно-символическом изъяснении.

И всё было местом пребывания для тех, которые искали Антропософию. Кто претендовал эти образы понимать без антропософски ориентированного представления, был подобен тому, который хотел бы наслаждаться художественным стихотворением на языке, которого не понимал.

То же самое относится к живописным мотивам, покрывавшим внутренние поверхности обоих куполов. Но не прав говорящий, что речь не о том, что, чтобы понимать формы и образы, нужно сначала иметь внутри мировоззрение. Как раз требуется, чтобы быть антропософски-ориентированным для этих образов, не читать сначала книги или слушать доклады, а можно было бы эту ориентацию также без предисловия достигать через простое вглядывание внутрь в образы. Но к этому нужно прийти. Когда же этого не хотят, то стоят перед этим, как – само собой разумеется без претензии на сравнение художественной ценности даже в отдаленном смысле – перед рафаэльским «Диспутом», желая внутри него ориентироваться, не имея представления о тайне «Троицы».

Зрительный зал был рассчитан на 900-1000 персон. В западном конце было возвышение для встроенного органа и прочих музыкальных инструментов. Всё возведенное из дерева строение стояло на бетонном нижнем этаже, который в своих очертаниях был больше, так что зрительно-зальная часть снаружи была окружена высокой террасой.

В этом нижнем этаже под залом располагались места, в которых можно было снять одежду, а под малым куполом машины. На тех, которые видели воочию содержание этого бетонного нижнего этажа, это производило радующее впечатление, так как они слышали от противников антропософского мировоззрения басни о различных таинственных подземных местах собраний в этом бетонном строении.

Гётеанум имел цели, действительно не нуждавшиеся ни в каких таинственных местах собраний и волшебных инструментах. Таковые совершенно не подходили к строительным мыслям всего строения. Они бы были художественно немотивированными.

Купола были покрыты северным шифером из Фосской сланцевой каменоломни. Его синевато-серый отблеск вместе с цветом дерева придавал всему такой общий вид, что многие из тех, кто поднимались на дорнахский холм в светлые летние дни по пути в Гётеанум, это с симпатией приветствовали.

Сейчас это куча развалин, из-под которых выпирает нижняя бетонная руина.

IV

Эвритмическое искусство в строении Гётеанума особенно пришло к оценке. Оно является видимой речью, видимым пением. Отдельный человек производит движения посредством своих конечностей. Особенно выразительными являются движения рук и кистей рук. Также группы людей двигаются или приводят себя к положениям относительно друг друга. Эти движения имеют род жестов, но не являются жестами в обычном смысле. Они принадлежат к тем, которые в эвритмии представляют подобие того, как детский лепет относительно артикулированной речи.

Когда человек душевно раскрывается через пение или речь, тогда он присутствует в этом всем своим существом. Он в определенной мере в состоянии через своё всё тело в движении, но он при этом это состояние не приводит к выражению. Он сохраняет (удерживает) это движение в момент возникновения и концентрирует его в органах речи, тонообразования.

Теперь можно через чувственно-сверхчувственное созерцание – используя гётевское выражение – познать, какие предпосылки движения всего телесного человека лежат в основании тона или гласного звука речи, гармонии, мелодии, построенного речевого образа. Можно людям или человеческим группам давать производить движения, которые точно также музыкальное или речевое приводят к представлению видимым образом, как органы речи и пения слышимым образом. Так весь человек или человеческая группа становятся горлом, движения говорят или поют, как горло произносит или поёт.

Также точно, как и в случае речи или пения, эвритмия не покоится на чем-то произвольном. Но настолько же малоосмысленно говорить, что жесты предписаны эвритмии, какие предпочтительны, при произведении тона или гласного звука подобно тому, как это происходит в закономерно лежащих тонах или гласных звуках тонообразования при речи или пении.

Однако нельзя путать эвритмию с обычным танцевальным искусством. Можно эвритмизировать одновременно звучащее музыкальное. Тогда будет производиться не танцевание музыки, а видимое пение. Эвритмические движения также точно закономерно извлекаются из всего человеческого организма, как речь или пение.

Когда эвритмизируют поэтическое произведение, тогда на сцене открывается видимая речь эвритмии и одновременно звучит стихотворение через рецитацию или декламацию.

Нельзя так рецитировать или декламировать, сопровождая эвритмию, как это часто любят делать через простое поинтирование (заострение, подчеркивание, выделение) прозаического содержания стихотворения. Нужно речь использовать, как действительно художественную речь. Должны вырабатываться такт, ритм, мелодические мотивы и так далее, или также имагинативное звукообразования, ибо, в основе каждого истинного стихотворения невидимо лежит скрытая эвритмия.

Фрау Мария Штейнер особенно старалась выобразовать этот род рецитации и декламации, который даётся параллельно с эвритмическими представлениями. Создаётся впечатление, как будто благодаря этому действительно достигается род оркестрального содействия произносимого и видимо представленного слова.

Оказывается, собственно, нехудожественным, если одна и та же персона и эвритмически двигается и рецитирует. Это должно быть разделено и производиться разными персонами. Образ одной персоны, которая хотела бы через себя открывать обе стороны, распадается для непосредственного впечатления.

Выобразование эвритмического искусства покоится на чувственно-сверхчувственном взгляде в возможности выразительного движения человеческого тела. Для этого взгляда имеется только скудная традиция – насколько мне известно – из прежних времен, из тех времен, когда человеческое тело просвечивалось духовно-душевным ещё в более высокой мере, чем сегодня. Эта скудная традиция, которая, впрочем, указывает на совершенно иные намерения, чем имеющие место в эвритмии, само собой разумеется использовалась.

Однако, она должна была быть самостоятельно образована и преобразована, и прежде всего совершенно впечатана (втиснута, включена?) в художественное. О формах движений человеческих групп, которые мы всё снова вырабатываем в эвритмии, мне не известны традиционные сообщения.

Когда же это эвритмическое искусство выступило на сцене Гётеанума, должно было возникнуть чувство, что покоящиеся формы внутренней архитектуры и пластики совершенно естественным образом помогают двигающимся людям. Первые должны были последних в определенной мере благосклонно в себя воспринять. Строение (здание) и эвритмическое движение должны были срастись в общее целое. Это впечатление могло ещё увеличиться, когда следованию образования эвритмических образов сопровождалось воздействиями света, которые в гармонических совместных излучениях (лучах) и гармонической последовательности просвечивали пространство сцены.

Так была произведена попытка создания световой эвритмии.

И, если строительные формы сцены воспринимают эвритмические образования обликов (образов), как нечто к ним принадлежащее, то таковые (строительные формы?) пространства зрительного зала воспринимают параллельно с эвритмией вступающие рецитацию и декламацию, звучащие через посредство Марии Штейнер с одного сидения на стороне сцены, там, где она соприкасается с зрительным залом.

Вероятно, не мешало бы сказать, что слушатели должны бы в лице самого здания ощутить товарища в понимании слышимого слова или звучащего тона. Если нет желания утверждать больше того, что добивались (добились, достигли?) такого единства строительной формы и слова или музыки, тогда будет сказанное звучать не слишком нескромно.

Ибо, никто не может быть более меня убежден, что это всё ещё только в высшей степени несовершенно достигнуто. Но я пытался это так образовать, чтобы можно было чувствовать, как движение слова вдоль форм капителей и архитравов проходит естественно.

Этим я только хочу намекнуть (обозначить) на то, что при строительстве этого здания была сделана попытка, чтобы его формы не просто заключали в себе (окружали) в нём представляемое, но содержали (образовывали?) живое единство в непосредственном впечатлении.

Если бы это было только моим мнением, я бы воздержался его высказать, но я сказанное слышал от других. Со своей стороны, я также знаю, что я формы строения образовал исходя из ощущения душевного состояния, из которого ко мне также приходили эвритмические образы.

Не должно восприниматься в качестве противоречия сказанному, что формы эвритмии постоянно образовывались в переживании, которое можно было пережить при производстве строительных форм, ибо достигается созвучие между ними обоими не через рассудочные намерения, а возникает через художественный импульс подобного (одинакового) рода.

Вполне возможно, что эвритмия была найдена не без работы над строением. Перед возникновением строительных мыслей она имелась только в первых началах (в зачатке?).

Сначала были даны наставления для душевного образо-образования подвижных речевых форм ученикам в зале, который был встроен в южном крыле Гётеанума. Внутренняя архитектура особенно этого зала должна была быть спокойной эвритмией, как эвритмические движения внутри подвижные пластические формы, образованы из подобного (того же самого) жеста, как сами эти спокойные формы.

В этом зале 31 Декабря сначала возник запах, происходивший от зачатка-пламени, который в своём разрастании разрушил весь Гётеанум. Чувствуют, когда со строением связаны любовью, как немилостивое пламя больно проникает через ощущения, которые излились в спокойные формы и над ними предпринятой работой.

V

Против стилевых форм Гётеанума, само собой разумеется, некоторые могут возражать. Я постоянно говорил о них, как о первой попытке, чем-то художественном, предпринятом в направлении, которое будет охарактеризовывать проходящие представления.

Кто совершенно не хочет ценить никакого перехода от познавательного представления мирового существа и мировых процессов через идеи в образные художественные воплощения, должен отклонять такие стилевые формы.

Но на чем же в конце концов покоится, что через познание в душе нечто от мирового содержания хочет визуализироваться? – Только на том, что в переживании познавательной идеи будет установлено нечто, в чем внешний мир знает себя продолжающимся. Мир говорит в человеческой душе через познание. Кто теперь подумает, что он создал идеи о мире, кто не чувствует пульсирования в себе мира, когда он живёт в идее, тот не должен говорить о познании.

Душа является сценой, на которой мир разоблачает свои тайны. Но кто действительно думает о познании так, что должен наконец прийти к представлению, что его мышление должно перейти к художественному образованию образов (обликов), когда он мировое содержание в определенных областях хочет в себе переживать, можно от такого представления себя закрыть. Можно поставить требование (условие), что наука должна держаться подальше от всякого художественного образования образов и высказываться только чисто в идее-образовании, которое требует логической закономерности.

Но такое требование было бы чисто субъективным произволом, когда (если) творческие естественные процессы так себя представляют, что в определенных областях это может быть понято только, как художественное. Когда природа воздействует только художественно, тогда и человек должен, чтобы её выразить, обратиться к художественным формам.

Но это как раз также является познавательным переживанием, что природа, чтобы ей следовать в её творении, требует перевода логически оформленных идей в образование художественных обликов (образов).

Например, можно будет строение человеческого тела вплоть до определенной точки через логическое мышление привести к выражению. Однако, от этой точки должно будет понимание вступить в художественное облико-образование, если хотят видеть не схему, не некий призрак человека, а его живую действительность. И можно будет почувствовать, что в душе, когда она её художественно-образно переживает в себе, действительность открывается также точно, как в логически оформленной идее.

У меня было мнение, что, я правильно представляю мировоззрение Гёте, когда в конце 80-х годов так представлял его отношение к искусству и науке: «Наше время думает, что встречает правильное, когда искусство и наука по-возможности держатся друг от друга в отдалении. Они должны быть двумя совершенно противоположными полюсами культурного развития человечества. Как люди думают, наука должна отражать по-возможности объективный образ мира, показывать нам действительность в зеркальном отражении, или иными словами, она должна, отказавшись от всех субъективных произволов, держаться за чисто данное. Для её законов объективный мир является определяющим, она себя ему подчиняет (подвергает). Она должна масштаб истинного и ложного брать совершенно и только из объектов опыта.

Совершенно иначе дело обстоит в случае творения искусства. Закон для него даётся творческой силой самого человеческого духа. Для науки было бы каждое вмешательство человеческой субъективности фальсификацией (искажением, подделкой) действительности, нарушением (превышением) опыта.

И, напротив, искусство растёт на поле гениальной субъективности. Его творения являются образованиями человеческой творческой силы, а не зеркальными отражениями внешнего мира. Вне нас в объективном бытии лежит причина научных законов, а в нас, в нашей индивидуальности – его эстетическое.

Поэтому последняя не имеет ни малейшей познавательной ценности, а развивает иллюзии без малейшего действительного фактора. Кто так понимает дело, никогда не приобретет ясности, какое отношение имеет гётевское стихотворное творчество к гётевской науке.

Но благодаря этому оба остаются непонятыми. Всемирно-историческое значение Гёте как раз и заключается в том, что его искусство проистекало из источника бытия, и не носило на себе оттенка иллюзорности, чего-то субъективного, а являлась провозвестником той закономерности, которую поэт подслушал в глубинах природного действия мирового духа.

На этой ступени искусство становится интерпретатором мировых тайн подобно тому, как наука является таковым в другом смысле. Гёте постоянно так понимал искусство. Оно являлось для него откровением одного празакона мира, а наука была для него другим. Для него искусство и наука происходили из одного источника. В то время как исследователь погружается вглубь в действительность, чтобы её ведущие силы высказались в форме мыслей, художник ищет, как бы ему те же самые ведущие власти встроить (воплотить) в веществе.

Сам Гёте так высказывается об этом: «Я думаю, что можно было бы науку назвать знанием всеобщего, обнаженным знанием. Напротив, искусство было бы наукой, обращенной к делу. Наука была бы разумом, а искусство её механизмом, поэтому оно могло бы быть названо практической наукой. Таким образом можно было бы рассматривать науку в качестве теоремы, а искусство – проблемы.».

Подобное же говорит Гёте: «Стиль покоится на глубоком фундаменте познания, на сути вещей, в той степени, как нам доверено познавать её в видимых и осязаемых обликах!». (Для сравнения возьмите моё введение к гётевским естественнонаучным статьям, которые вышли в качестве самостоятельной книги в штуттгартском издательстве «Комменде таг».)

Что я тогда думал, что Гёте прав, когда он так мыслит отношение искусства и науки – это кажется мне и теперь правильным. Поэтому на Гётеануме могло быть представлено в художественной форме то, что в его пространстве будет выражено в познавательной форме.

Антропософии представляет содержание сверхчувственного мира настолько, насколько оно стало доступным человеческому представлению. Чувствуется, что каждое выражение этого содержания через логически сформированные идеи являются только неким родом мыслей-жестов, указывающих на это содержание. А художественный облик является иным жестом, через который духовный мир отвечает на мысленный жест. Или, наоборот: мир открывает идею в качестве ответа, когда она спрашивает через художественный образ.

Поэтому стилевые формы Гётеанума могли не быть естественными подражаниями где-то внешне существующим живым или неживым природным формам. Рукой водить должно было переживание происходящего в духовном мире, которое формировало пластическое и наносило на поверхности краски. Должно было духовное содержание мира влить в форму линий, дать ему открыться в цвете.

Очень многое можно было бы возразить против стилевых форм Гётеанума. Тем не менее была сделана попытка создать художественный дом в смысле гётевского познавательного стремления, который должен был происходить из того же духовного источника, как и в нём практикуемое познание.

Попытка могла остаться не совсем совершенной, она таковой и являлась, но Гётеанум был построен в смысле гётевского художественного представления. Гётеанум таким образом учил чувствовать его местом местонахождения Антропософии.

И мы, однако, чувствуем его таковым также после несчастья 31 Декабря, после чего с одной стороны Антропософия осталась бездомной (без крыши над головой). Участники, посетившие пожарище 1 Января, говорили: «Мы хотим сохранить в наших сердцах то, что жило в этом строении!».

VI

Гётеанум пережил только девять больших мероприятий. В Сентябре и Октябре 1920 года имели место три недельных цикла докладов о различных научных областях. Побуждение к этому было дано из круга учёных, работавших в Антропософском Обществе. В их руках лежало также всё направление циклов докладов. Учителя «Свободной Вальдорфской Школы» и другие, образованные в отдельных науках, персоны – а также художники – содействовали этому. Идея, лежавшая в основе этого мероприятия, была, показать, в каком роде отдельные научные области могут быть освещены исследованием антропософского рода.

Когда я эти циклы сопереживал, мне пришло, что не всё так извлекается, как рожденное из духа Гётеанума. Когда из духа обще-антропософских представлений при освещении отдельных природных или исторических познаний, говорилось исходя из этого духа, тогда чувствовалась гармония между строением и познавательным представлением. Когда же обсуждались отдельные вопросы, то это не имело место.

Я должен был думать о том, как во время строительства антропософская работа выросла выше той стадии, на которой она находилась перед началом строительства.

В 1913 году была мысль тех персон, которые решили строить здание, создать местопребывания для антропософской работы в узком смысле и тех художественных представлений, которые вырастали из антропософского рода ощущений.

В антропософской познавательной работе тогда попадались отдельные научные области только настолько, как они естественным образом во всеобъемлющих представлениях вчленялись в духовнонаучные рассмотрения.

Для этого духовного содержания здание и было замыслено, как художественный сосуд. Это отношение лежало в основании при образовании здания. Это могло быть так, ибо, дело было в том, чтобы художественно высказать, как Антропософия должна быть вставлена в общечеловеческой жизни. Позже возникли вопросы об обработке отдельных научных областей. Это должно было происходить в отдельных пристройках.

При восстановлении (новой постройке) Гётеанума нужно мыслить иначе. Устройство центрального места для Антропософии, в узком смысле, лежало ближе, выполнить это местопребывания из дерева, так как это было воление тех личностей, которые начали (предприняли) строительство.

В этом материале такое центральное место удаётся очень хорошо проощутить художественно. Для пристроек был затем выбран иной материал. Не стоит думать о втором деревянном здании. Прежде чем Гётеанум был принят в намерения, я сказал уважаемым персонам о моих взглядах, что дерево актуально для художественного ощущения и, что может рассматриваться из иных материалов. Было выбрано дерево, так как тогда настояли на точке зрения, что нужно подойти как можно более идеалистически. Этот идеализм показал прекрасный плод, что полные понимания души как минимум короткое время имели перед глазами дом Антропософии, который в этом движении линий, способности выражения форм им в ином материале не мог бы быть произведен. Этот плод стал сегодня трагическим воспоминанием. Не хватает слов, чтобы передать боль от потери. Идеализм тех, которые мне поставили задачу строить из дерева, должен поэтому получить всё же всевозможное понимание (признание, оценку).

Строительство (строение) было как раз через ошибки в упомянутой гармонии при первом мероприятии тесно связаны с судьбой антропософского развития в последние годы. Первый ряд (цикл) докладов, как целое, открылся, как нечто, что не выросло совершенно органично из той же самой идеи, что и само строение. Он был, как нечто, внесенное в чисто-антропософское строение. Во внешней действительности человеческой совместной жизни дела не всегда идут ходом, требуемым именно, исходя из внутренних духовных взаимосвязей.

Антропософия предрасположена совершенно к тому, чтобы её тенденции развития распространять вплоть до тех пределов, где они также вольются в специфические познавательные области. Только это в Антропософском Обществе не пришло.

Взят другой путь. Научно образованные персоны стали членами общества. Наука была их жизненным путём и делом их развития. Антропософия стала их сердечным делом. Она их вдохновляла для их науки. Так мы получили научные разработки (Ausführungen – выводы?) от антропософски мыслящих персон прежде, чем отдельные познавательные области родились из самой Антропософии.

При это возникало нечто такое, что выдвигалось в качестве потребности (Bedürfnis – требования, желания, надобности) чтения циклов докладов в различных областях знания, исходя из антропософского духа перед узкими кругами.

Что через это возникло, я не могу здесь выставить, как нечто бывшее преждевременным или тому подобным. Однако, как например, в педагогической области воспитательные методы в прямой линии вышли из самой Антропософии, как это в художественной области происходит через эвритмию, также дело обстоит и в иных областях в Антропософском Обществе не определенно со стороны судьбы. Требуется от Антропософии в определенных областях из хорошо увиденной соответствующей времени необходимости быстрый ход. Это обусловливает, что научные отдельные области, которые уже обработаны, и антропософское развитие должны врасти друг в друга.

Это также выразилось в описанной дисгармонии первого мероприятия 1920 года. Когда состоится восстановление строения (новая постройка), то это будет – в ином материале – единый (единственный) зал – на первом этаже для научных собраний и художественных деятельностей, и при этом пространство для Антропософии в узком смысле.

Такое строение будет тогда соответствовать с одной стороны своим материалам, а с другой развитию, которое в последние годы приняли антропософские потребности.

Дисгармония была только выражением для стремления создать в узком смысле для Антропософии собственный дом, который художественно соответствовал бы её стадии развития вплоть до 1918 года. Вероятно, я мог бы это привести в качестве доказательства того, что Антропософия в качестве духовного содержания и место её пребывания, как художественное единство было обретено при разработке последнего.

Но в примечательной гармонии с этими строительными мыслями Гётеанума я сегодня ощущаю то, что тогда во мне сопротивлялось (топорщилось), сам Гётеанум празднично открыть, когда в нём было организовано первое мероприятие.

Могла бы как раз программа того цикла лекций взята не по поводу такого праздника. Это должно было иметь место только, если бы однажды было возможно устроить мероприятие, чьё всё стояло бы совершенно в созвучии с первоначальной строительной идеей. Но к этому не пришли.

С тех пор Гётеанум умер. В сердцах тех, которые его полюбили, поселилось продолжительное траурное празднование (Trauerfeier – похороны, поминки). О дальнейших мероприятиях, которые могли бы иметь место в любимом строении, будет говориться в следующей статье.

VII

Даже если теперь праздник открытия, строительные мысли и мероприятие Гётеанума в полном созвучии для нас не стало возможным проявить (открыть), то всё же можно было в течение более чем двух лет с различных сторон сделать попытки привести к действенности антропософский духовный род.

За первым трёхнедельным циклом докладов в Апреле 1921 года последовал второй недельный. Как раз при этой возможности должно было быть показано, как отдельные человеческие области знания могут приобретать существенное расширение, если их пути исследований продолжить в духовную область.

При этом начале меня охватило особенное удовлетворение от того, что через мои собственные доклады я могу указать на такое возможное расширение для многих областей знания.

Во время этих мероприятий мне всегда также казалось важной задачей посетителей провести кругом по строению и при этом говорить о художественном Гётеанума. С одной стороны, у меня было стремление всё снова нечто говорить теоретически о художественном, так как искусство должны видеть. Но эти экскурсии имели также ещё иную сторону. Можно было бы избегнуть (воздержаться) от того, чтобы хотеть нехудожественным образом «объяснять» искусство. Это я тем не менее также делал в той степени, насколько это мне казалось допустимым (разрешенным) со стороны тех, которые осматривали здание.

Однако это давало в связи с виденными формами и образами богатую возможность в свободном фрагментарно-афористическом представлении говорить об антропософском. И затем доклады могли с тем, что говорилось при этих экскурсиях, сплетаться со всем целым. Тогда совершенно интимно чувствовали, насколько хорошо было скрыто антропософски ориентированное слово, когда говорилось об одной колонне или образе, которые происходили из того же духа, как и само слово.

Мероприятия такого рода всегда заключали в себе эвритмические представления. При них убеждались, как строение требует, чтобы познавательное, которое в нём произведено, должно преобразовываться через художественное в полно-целое. Внутреннее пространство Гётеанума, казалось, не выдерживало циклов докладов, которые не завершались художественно. Я верю, что ощущалось, как необходимость, когда фрау Мария Штейнер от пространства органа добавляла её искусство декламации и рецитации в мероприятия докладов.

Мы часто испытывали радость, слушая повторения этого прекрасного искусства от органного пространства в исполнении фрау Вербек-Швердштрём, однажды вместе с тремя сёстрами. Для участников определенно было незабываемым, что они тогда могли слышать.

Мне лично доставляло огромную радость также слышать Альберта Штеффена от трибуны для докладов Гётеанума. То, что он говорил, хотелось всегда ощущать в пластических формах. Он является скульптором в речи, и именно скульптором, который вырезает из дерева. Я ощущал гармонию между строительными формами и его речевой пластикой, которую он к тому же вставлял уверенно и обдуманно в строение.

В Августе 1921 года мы смогли иметь мероприятие благодаря английскому художнику барону фон Розенкрантцу. При этом мероприятии в строении чувствовалось особенно уютно. При этом перед душевным взором выступила связь ищущей дух науки и открывающего дух искусства. Как раз перед этим выступлением внимание было обращено на то, что то, к чему делается попытка в строении, является понятным (достижимым?).

В конце Сентября – начале Октября в Гётеануме собралось некоторое число немецких теологов, носивших в себе импульс христианско-религиозного обновления. Что здесь при этом было выработано, имело завершение в Сентябре 1922 года.

Я сам должен причислить к праздникам моей жизни то, что я пережил в Сентябре 1922 года вместе этими теологами в малом зале южного флигеля, в котором недавно раньше всего было замечено горение. Здесь можно было вместе с рядом благородно-одушевленных людей идти путём духовного познания, ведущим в религиозное переживание.

Конец Декабря – начало Января с 1921 на 1922 год в Гётеануме собирался круг английских педагогов. То, что это смогло произойти, мы должны были быть благодарны усилиям фрау профессор М. Маккензи. Она и профессор Маккензи приняли участие в курсе, который организовал барон фон Розенкрантц.

Значительная английская педагог при этом приняла решение пригласить английских учителей и учительниц на рождественские каникулы посетить Гётеанум. Вместе с некоторым количеством учительских сил штуттгартской «Вальдорфской школы» я мог тогда им говорить о педагогике, практике воспитания и преподавания снова в зале южного крыла. Английские педагоги тогда предложили присоединиться к ним также другим педагогам из Скандинавии, Швейцарии, Голландии, Германии и так далее.

В Сентябре 1922 года я смог прочитать десять докладов о «космологии, философии и религии с антропософской точки зрения». Снова окружили цикл моих докладов учительские силы «Вальдорфской школы» и другие персоны, состоящие в антропософском движении через доклады и дискуссии, которые они вели с участниками. Я к каждому моему докладу выходил и после него уходил с чувством благодарности по отношению к тем, которые посвятили себя строительству Гётеанума. Ибо, именно при этих докладах, в которых я охватывал широкую область познания с антропософской точки зрения, должен был я глубоко ощущать благотворное, что могу высказывать идеи, которые в новом строении смогли приобрести созданное художественное обрамление.

Такие мероприятия, как «Драматический курс», который Мария Штейнер дала в Июле 1922 года и «Национально-экономический курс», который я сам читал в Июле и Августе 1922 года, хотя и не нашли места в пространстве, с которым приключилось несчастье в ночь на новый год. Однако, они принадлежали к тому кругу, которому Гётеанум дал побуждение.

В Гётеануме постоянно уже долгое время имели место эвритмические представления. Их близкое слияние с существом строения я попытался описать раньше в статье.

Для конца Декабря – начала Января с 1922 на 1923 год было намерение предпринять естественнонаучный цикл докладов.

Снова должны были со мной вместе персоны, работающие на поле Антропософии, читать доклады и предпринимать дискуссии. Со своей стороны, я должен был другим предложить доклады о познании природы о чисто антропософском.

Только первая часть этого мероприятия смогла ещё иметь место в Гётеануме. После эвритмического представления и моего доклада вечером на новый год пламя отняло у нас строение, в котором мы бы так охотно дальше действовали.

Доклады мы должны были продолжить в соседних помещениях, в то время как снаружи пламя ещё уничтожало последние остатки нашего любимого Гётеанума.