После болезни мы с мамой не обменялись ни словом. Конечно, она со мной говорит – постоянно. А я слушаю, и мои собственные слова так и переполняют всё у меня внутри, рвутся наружу, словно стая птиц из клетки. Но выхода не находят. Дверца заперта.
Болезнь полностью изменила меня, хотя мне долго казалось, что я осталась совсем прежней. И я даже злилась, что другие этого не понимают. Устраивают трагедию. Плачут. Ну подумаешь. Вот же она я. Уже не прикована к кровати. Могу играть. Румянца нет, это правда. Мама всегда любила мой румянец. Но это ведь совсем не главное в маленькой девочке, верно? Тем более если она уже не кашляет, не покрывается потом от жара, не стонет во сне.
Я первое время даже радовалась. Ну да, теперь не получается говорить. Зато я могу столько всего, чего долго была лишена из-за болезни. Вставать, прыгать, носиться всюду, гулять! Мне казалось, обмен справедливый.
Потом, конечно, уже не казалось.
Мама тоже изменилась за эти полгода. Осунулась, постарела. В ней осела ядовитым туманам какая-то тоскливая безнадёжность.
Я делаю всё, что могу в моём теперешнем положении. Я чувствую себя виноватой. Это ведь из-за меня в её густых волосах пролегла седина. А у меня даже не получается сказать ей, как мне жаль.
Конечно, мама меня ни в чём не винит. Она винит себя. Только себя. Постоянно.
Недоглядела. Запустила болезнь. Кто же думал, что простая простуда окажется воспалением лёгких и что будут такие последствия?..
Столько времени прошло, а она что ни день себя винит. Только теперь ей уже не так меня жалко, как себя. Вслух она этого, конечно, не признаёт. Спорит с пеной у рта с каждым, кто принимается вздыхать и её жалеть. С бабушкой, например. Но я-то чувствую: она и сама себя очень жалеет. Больше, чем меня.
И это, скажу я вам, очень обидно! Я же не могу быть всегда рассудительной и справедливой. Мне только восемь. Я – маленький ребёнок.
После болезни ни одной моей подружки не было у нас дома. Их родители, конечно, приходили – сначала часто, поддержать маму. Потом всё реже – потому что не знали, как её поддержать. Приходили без детей. Оно и понятно: кому я такая нужна? Со мной уже не порезвишься, теперь я могу только огорчить любимое чадо, вызвать массу вопросов, слёзы и даже ночные кошмары.
Приходится мне придумывать игры для одиночки, в которую я превратилась. Больше всего я люблю теперь играть в саду. Особенно ночью, когда никто не знает, что я тайно выскользнула на улицу. Теперь я уже не боюсь простудиться, даже если идёт дождь.
Например, можно пугать кошку. Соседскую. Миссис Копс так не считает, и её Ада часто разгуливает со своей инфекцией по нашему саду. Правда, кошка стала меня бояться.
Это потому, что я научилась очень тихо перемещаться. После болезни я почти ничего не вешу. И пользуюсь этим.
Дождавшись, важно выскочить резко прямо перед кошкой и застыть – и тогда красота. Шерсть дыбом, глазища огромные, хвост трубой. Издаст дикий вопль и замрёт.
Раньше миссис Копс устроила бы мне за такие проказы головомойку, может, и с мамой бы даже поругалась. А теперь, если она вдруг случайно увидит, как я Аду пугаю – только вздохнёт, да перекрестится. Мол, помоги, господь, несчастной семье справиться с таким горем…
Джо появился совершенно внезапно. Привёз Лорну, мамочку Дороти. Он её брат. Лорна пила с мамой чай и клала маме руку на плечо. Спрашивала, как она держится. Рассказывала, что Дороти по мне скучает.
Могла бы и привезти её с собой, раз такая умная. Люди – ужасные эгоисты. Джо этот – особенно. Знаете, что он заявил? Что маме нужно проветриться! Например, сходить в кино. И он имел в виду, что она должна сделать это без меня! Одна. Ну или с ним. На меня этот Джо вообще внимания не обращал, всё время. Будто меня и нет. Нахал и грубиян!
А мама взяла и согласилась.
Я, как услышала это – пулей вылетела из гостиной. Но вообще-то недалеко – обогнула дом и устроилась под окном. Реветь собралась. И подслушивать. А он в тот момент как раз говорит: «Как бы это сейчас ни выглядело, на самом деле твоя дочь хочет, чтобы ты улыбалась и жила дальше. Она только не может тебе об этом сказать».
Полегче, парень! Я сама знаю, чего я хочу!
Мама, конечно, должна улыбаться. Но не в кино с каким-то нахалом.
В общем, я обиделась на неё, когда на следующий день она с ним ушла.
А я осталась с дедушкой.
Дедушка маму принципиально не замечает. Будто её нет. Он сидит безвылазно в своей комнате, всё больше смотрит в окно. И вспоминает о прошлом. До болезни я следовала маминому примеру: делала вид, что за закрытой дверью в конце коридора на втором этаже никого нет. Вообще-то, я даже боялась туда заглядывать.
Дедушка так давно сузил свой мир до пределов одной этой комнаты, что взрослые начали потихоньку забывать, что он всё ещё тут. Нет, мама, конечно, иногда в его комнате убирает. А бабушка, когда к нам приезжает, даже приносит ему конфеты. Только дедушка никогда их и пальцем не трогает. И то правда – ну зачем дедушке сейчас эти конфеты?..
Бабушка его сначала из своей квартиры выжила, повесила дочери на шею, а теперь вот – конфеты. Мама тоже всегда кривится, когда их видит. Потому что мама – женщина рациональная. Она же знает, что дедушка эти конфеты ни разу не взял, вот и не понимает, зачем этот цирк.
А дедушка оказался совсем не страшным. После болезни я уже не боюсь проникать в его вечно закрытую комнату. После болезни я уже вообще ничего не боюсь.
И ещё я могу с дедушкой разговаривать. Да-да, я тоже удивилась. С мамой – не могу, хоть ты тресни, а с дедушкой – сколько угодно. Значит, что пройдёт время – и я смогу говорить и с мамой! Нужно только набраться терпения!
Только она должна хотеть так же сильно, как и я. А не ходить в кино.
Дедушка сказал, что я – паршивая эгоистка. И что мне пора повзрослеть. Потом, правда, смягчился. Говорит, что по опыту знает, как быстро люди забывают про самых близких и даже родных, если те перестали вести привычную жизнь.
Вот неправда. Мама никогда обо мне не забудет, вообще-то она первый раз за полгода пошла куда-то гулять. А всё остальное время только и делала, что не забывала обо мне.
А мама вернулась такая довольная. И сразу начала мне всё-всё рассказывать.
В общем, я простила Джо.
А зря. Джо решил, что это хорошая идея – гулять с мамой. И она теперь всё время пропадает, оставляя меня с дедушкой. И Ада стала наш сад обходить. Сплошное расстройство.
Из-за своих гуляний мама стала мне реже читать вслух. После болезни она что ни вечер приходила в мою комнату, ставила на тумбочку у кровати кружку горячего молока с мёдом, брала одну из моих самых любимых книжек, и читала, читала, читала. А теперь только раз за неделю пришла, в четверг.
Я так расстроилась, что стала её ругать. Словами. И получилось! Они, правда, выходили натужные, кряхтящие, словно чужие – так, что мама сначала захмурилась. Но я объяснила, что могу пока только так, и надо бы радоваться, что у Николь хотя бы и хриплым шепотом, но что-то сказать получается.
Тогда мама принялась радоваться. Даже бабушке побежала звонить. Вопила в трубку:
– Николь со мной говорила! Честное слово! Я слышала её голос!
Я стояла и таращилась на неё во все глаза. Потому что она уже и забыла от счастья, что я ей, собственно, пыталась донести. А опять у меня не получилось – слова застревали по дороге.
Мама так разволновалась, что читать мне уже не вернулась.
Она вообще сделала странное.
Налила себе на кухне вина и начала его пить в одиночестве. Дверь только закрыла, чтобы я не увидела. А я подсмотрела в окно.
Бабушка на следующий день приехала, и они долго разговаривали. Мама радовалась, а бабушка пыталась её умерить. Втолковать, что пара хриплых слов – это совсем не значит, что всё может стать как прежде. И что маме пора бы уже с этим смириться.
Тогда мама взяла и рассказала ей про Джо, вроде как уже смиряется.
И моя собственная бабушка, вместо того, чтобы втолковать, что бросать ребёнка после такой болезни, ребёнка, у которого проблемы, которого и так все другие бросили – очень плохая затея, взяла и стала про Джо расспрашивать. А про меня они вовсе позабыли.
Я подслушивала, вжавшись в стенку, а потом выскользнула из комнаты и удалилась в сад.
Ну и заладили со своим Джо. Противный он, вот что. И гадкий.
И становилось всё это хуже что ни день. Раз они отдыхать даже на целую неделю без меня уехали. В палаточный лагерь у озера! Я, конечно, умом понимаю, что мама теперь пуще огня боится меня простудить. Но я-то знаю, что уже ни за что не заболею воспалением лёгких! А ещё я знаю, что Джо меня взять даже не предложил.
Потому что я опять подслушивала.
Тайно. Мама серьёзно со мной поговорила и попросила давать им с Джо уединяться. Объяснила, что её смущает моё присутствие, когда она так себя ведёт. Тогда я на неё смертельно обиделась на всю оставшуюся жизнь – до самого вечера. Потому как я думаю так: не хотела бы, не вела бы, вот что. А на деле выходит, что она прячет от приятеля свою убогую, теперь бессловесную дочку. И ей самой без стеснения про то говорит.
Я уже догадывалась, к чему всё это приведёт. Мама всё больше времени уделяла Джо, и всё меньше меня замечала. Потому как у неё жизнь забила ключом – понимать надо, так говорит дедушка.
Похоже, и он на маминой стороне.
Я сначала на него сердилась. А потом совсем его сразу простила.
Потому что дедушка, оказывается, с ума сошёл. А как же можно тогда обижаться?
Я это поняла, когда он мне всерьёз предложил уйти из дома и дать маме прожить её жизнь без камня на шее.
Представляете?
Решил, что, если я брошу маму и пропаду, она спокойненько это примет и продолжит с Джо веселиться! Такой вроде мудрый да взрослый, а городит чепуху полную.
– Да она уже не замечает самого твоего существования! – увещевал сердито дедушка.
Я закивала. С сумасшедшими спорить нельзя. Сказала, что подумаю.
И стала пореже к нему заглядывать. Вдруг он буйный теперь?
Но вот что жутко – по поводу мамы дедушка был прав. Прошел почти год с тех пор, как этот противный Джо пришёл впервые в гости, и мама действительно в некоторые дни вела себя так, будто меня и нет вовсе.
Никогда бы не поверила в такое про маму. А она взяла и сделала.
А потом я и вовсе подслушала нечто ужасное. Как Джо уговаривает маму переехать!
Если честно, я сначала обрадовалась. В новом месте будет так много развлечений, даже если не говорить, сколько всего посмотреть можно! И вдруг найдётся кто-то, кто готов играть с молчуньей?
Я сказала маме, что я не против. Изо всех сил постаралась, чтобы она меня услышала. Сама среди ночи юркнула в её комнату и объяснила, что переезжать можно, только потом стоит общаться не только с Джо, но и со мной.
И тут мама заплакала и сказала:
– Конечно, я буду тебя навещать, моя девочка! Конечно, буду!
И тогда я поняла, что брать меня с собой никто не собирается.
Я не могла поверить! Я ревела всю ночь и весь день, а мама даже не подошла ко мне.
Она собирала вещи.
Вот так вот вдруг – вчера ещё не решила, что делать, а сегодня – вещи.
Все-все.
Я забыла про всякую гордость, и таскалась за ней, умоляя остаться. А она только качала головой, и укладывалась, а два раза даже уши ладонями закрыла. Это потому, что я от досады опять смогла немного заговорить – без смысла, правда, только мычание какое-то и получилось.
А потом приехал Джо. Не взглянул на меня, обнял маму и начал носить сумки в свою машину. Или не в свою – он на такой странной, с большущим кузовом, никогда не приезжал раньше. Может быть, арендовал её специально, чтобы отнять мою маму навсегда.
И как она только может?!
Джо взялся заводить свою машину похитителя мам, а та вернулась, вроде как за последней сумкой, что в гостиной осталась. Но обошла весь дом. Меня искала. Только я спряталась. Не могла её больше видеть.
Тогда мама сказала громко-громко в пустоту, надеясь, что я услышу, что любит меня, будет всегда помнить и иногда приезжать.
Постояла недолго на крыльце с этой последней сумкой. А потом развернулась и пошла прочь: решительно, не оглядываясь.
А я осталась одна. Ну то есть с дедушкой.
Уехала мама навсегда.
Я добралась до фасада дома и с ненавистью глянула на табличку «Продаётся», вбитую в газон. И как существовать с теми, кто на это поведётся?..
Мне кажется, я не буду гостеприимной девочкой.
Меня зовут Николь. Полтора года назад я умерла от обширного воспаления лёгких.
---
Автор: Алевтина Варава
