Пётр Яковлевич Чаадаев — русский философ и публицист. Участник Отечественной войны 1812 года.
ДОКТОР: Как Вы себя чувствуете, больной?
ЧААДАЕВ: Не лукавьте, доктор. Вы ведь знаете, что я абсолютно здоров.
ДОКТОР: Конечно, конечно! Но микстурки все ж таки пейте. И помните — только одна небольшая прогулка в день, больше из дома не выходить! Вам запрещено.
«Карательная психиатрия», — так мог тогда подумать Пётр Яковлевич Чаадаев, человек уже не молодой, а по тем временам, можно сказать, пожилой — за 40. Но термина такого в 1836 году ещё не существовало. Полицейский лекарь ушёл, завтра пожалует снова. И так каждый день. Когда врач-надзиратель в первый раз появился на пороге флигеля дома Левашовых на Новой Басманной улице, он вроде бы даже произнёс, стесняясь:
ДОКТОР: «Если б не моя семья, жена да шестеро детей, я бы им показал, кто здесь на самом деле сумасшедший».
От этого признания могло стать обиднее вдвойне. Ведь прежде Чаадаев делом доказал свою верность и преданность Родине! Не зря же и орденом боевым награждён, и получил повышение в звании за отличие в Бородинской битве.
Родные братья Пётр и Михаил долго шли по жизни рядом. Рано потеряв родителей, они вместе учились в Московском университете, вместе записались в лейб-гвардии Семёновский полк — по семейной традиции. И воевать с Наполеоном отправились тоже вместе. 12 мая 1812 года на бивуаке за Смоленском перед строем был зачитан приказ:
ОФИЦЕР: «По предписаниям дивизионного командира генерал-майора Ермолова недоросли из дворян Михайла и Пётр Чаадаевы определяются в полк подпрапорщиками и приписываются в третью гренадерскую роту».
Две недели спустя братья уже участвовали в показательных манёврах, на которых присутствовал царь. В распоряжениях полка они именовались по старшинству «Чаадаев-один» и «Чаадаев-два». А еще через две недели Наполеоновские войска вошли в Россию. Нет смысла сейчас описывать масштаб и ужасы того, с чем пришлось тогда столкнуться.
В тех рядах воевал и будущий философ Пётр Чаадаев. Пехота, это значит — на передней линии огня. Гренадеров вооружали штыковыми ружьями. А ещё гранатами, каждая из которых весила почти килограмм. В такие роты зачисляли только отборных мужчин: высоких, сильных, смелых, обязательно дисциплинированных и готовых к самопожертвованию. Один из участников событий вспоминал:
ВОИН: «Недостаточны были только лишь распоряжения начальства. Требовались личные, телесные усилия каждого офицера и солдата. Почти все гвардейские батальоны ходили в штыки».
Чаадаев видел, как догорает древний Смоленск, прошёл в отступлении по опустевшим улицам Москвы. Зато потом со своим полком триумфально гнал врага до Парижа. Самым страшным оказалось сражение под Кульмом. Там нужно было сдержать корпус наполеоновского генерала Вандама. С ним шли 40 тысяч французов. Русских — в два раза меньше. Но проиграть эту битву было нельзя. Расположению войск, в котором находились царь Александр I и король союзной Пруссии Фридрих-Вильгельм, грозило окружение. Это стало бы катастрофой. Перестрелки сменялись штыковыми, штыковые — рукопашными. Убитых не успевали считать. За два дня Семёновский полк, где служил Чаадаев, потерял половину бойцов. Но с задачей гвардейцы справились, их всех потом наградили Кульмскими крестами от прусского короля. А прапорщик Чаадаев получил ещё и орден святой Анны за подвиги в сражении при Кульме.
В Париж «Чаадаев-два» вошёл уже в гусарском мундире Ахтырского полка. «Чаадаев-один» — его старший брат, остался в Семёновском. Зачем Петру Яковлевичу понадобилось менять место службы — неизвестно. Быть может, тонкая душа не выдержала потерь многих товарищей в знаменитой и кровавой «Битве народов» под Лейпцигом — крупнейшем в истории сражении вплоть до Первой мировой войны. Именно она поставила фундаментальный крест на завоевательных амбициях Наполеона и вскоре привела к его отречению от престола. Но есть и другая, правда сомнительная, версия чаадаевского перехода: уж больно хороша была форма гусар, а Чаадаев любил и умел красиво одеваться. Маниакальная страсть к элегантности смогла бы объяснить и дальнейшую смену полка с ахтырского на лейб-гвардейский. Там мундиры были ещё краше. И даже сохранился роскошный ки́вер с золотым орлом, а не с простой кокардой. В ярком блеске гусарского одеяния и боевых наград Чаадаев вернулся в Россию. Невероятно образованный, повидавший мир, прошедший школу войны — о нём очень быстро заговорили как о «молодом мудреце». В Царском селе, где квартировались гвардейцы, Чаадаев подружился с Пушкиным. Курчавый поэт посвятит ему, в том числе и такие строки, сквозящие сожалением:
ПУШКИН: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах — Периклес, а здесь он офицер гусарской».
Военная карьера Чаадаева складывалась более чем отлично. Впереди маячила должность флигель-адъютанта императора. Быть в царской свите — о таком боялись даже мечтать. Но на пороге своего 27-летия философ неожиданно подал в отставку. Поселившись в Москве на Новой Басманной Чаадаев стал писать «Философические письма» — главное и роковое произведение своей жизни. Один из восьми отрывков опубликовали. Автор размышлял об отлучённости России от «всемирного воспитания человеческого рода» и её духовного застоя. Вне контекста остальных, это письмо произвело эффект разорвавшейся бомбы, под взрывную волну которой попал сам Чаадаев. Царь публично объявил его умалишённым и посадил под домашний арест. Сосредоточившись на обличительном характере первого письма почти никто тогда не заметил магистральную мысль всех трудов Чаадаева об исключительности и собственном пути страны не относящейся ни к Западу, ни к Востоку. И, главное, о её большом предназначении:
ЧААДАЕВ: «Я держусь взгляда, что Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача — дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе. Поставленная вне стремительного движения, которое там уносит умы, она получила в удел задачу дать в свое время разгадку человеческой загадки».
Слушайте программу «Офицеры» в эфире Радио ЗВЕЗДА.
