Из письма С. П. Шевырева к А. П. Елагиной (об общем друге Н. М. Рожалине и о посещении И.-В. Гёте)
Флоренция, 29 мая 1829 г. В Веймаре я расстался с нашим другом (Николаем Матвеевичем Рожалиным, переводчиком "Страданий Вертера", сочинения Гёте; Шевырев и Рожалин вместе посетили Гёте в его доме), с улыбкой надежды на скорое свидание в Италии.
Теперь, по-видимому, он, слава Богу, спокоен и доволен настоящим, одна неизвестность будущего его тревожит (в то время Рожалин жил в Дрездене в качестве воспитателя детей генерала П. С. Кайсарова). В Россию ему пока не хочется ни за что, и потому его место на два, на три года непременно чужие края.
Теперь он весь живет в мире греческом и латинском, совершенно с любовью предан своему предмету и, судя по настоящим занятиям, обещает нам Винкельмана или Гейне русского (в переводе на русский).
С Киреевым (Алексей Николаевич, будущий муж А. В. Алябьевой, второй воспитатель в доме Кайсаровых) жить он не может, а мы-то на него и надеялись. Если Кайсарова (Варвара Яковлевна) остается в чужих краях, он остается у них и не хочет отойти, потому что не хочет сделать им неприятности и ее уважает, ей благодарен.
Если же муж (здесь П. С. Кайсаров) призовет жену в Россию, он непременно отходит, и тогда (если не будет другого средства) я бросаюсь в ноги к нашей дорогой княгине (здесь З. А. Волконская, с которой Шевырев путешествовал, заведуя обучением ее сына (А. Н. Волконский)), Рожалина тащу сюда, и мы с ним составим маленький университет à deux professeurs для молодого князя, ибо княгине надо же нанимать учителей по некоторым предметам.
Как бы это хорошо было! Уж мы все положили, во всем сговорились, и я жду от него решительного уведомления о том, остается ли Кайсарова в чужих краях.
Вот опять досада; он не может узнать сего "наверно"; его кормят надеждой, а я, не зная его расположений, не могу начинать своих действий здесь. Еще терпят два месяца, т. е. время нашего пребывания в Пизе, но потом надо будет прочным и постоянным образом устроить занятия князя (Александра Никитича, сына З. А. Волконской). Как бы к тому подоспел милый Рожалин, и славно бы!
Я увидел Рожалина, совсем потеряв надежду его видеть, накануне нашего отъезда из Лейпцига. Даже написал уже к нему письмо и уложил все посылки, чтоб отправить по почте. Свидание с ним мне было и приятно, и поучительно.
Он очень доволен изданием "Вертера"; но все скромничает, все стыдится своего перевода (?). Как я ему ни воспевал похвалы от всех и даже от Булгарина (Фаддей Венедиктович), не мог его успокоить.
Вообразите, не хотел идти к Гёте, как переводчик Вертера, а просился в передней его видеть. Княгиня (З. А. Волконская была знакома с Гёте с 1813 года) насильно его потащила и избавила всех нас. Если Гёте нас робел, как же мы-то должны были его бояться! Мы все молчали и смотрели.
Он показал нам подарок Жуковского, - картину, изображающую арфу у стула, на котором кто-то сидел и исчез, оставив плащ свой. Луна ударяет на струны (?). Эта мысль взята из его "Елены". Гёте очень доволен этим подарком. Княгиня своею любезностью загладила нашу скромность.
Оттилия Гёте (жена сына Гёте Августа) нехороша, даже дурна, но очень умна и любезна. Она вся дышит Байроном и сожалеет, что он не успел исполнить своего обещания посетить Веймар.
Гёте очень добрый дедушка; когда вошел в комнату внук его (здесь Вальтер Вольфганг фон Гёте), он весь устремился на него. Видно, что в бессмертии своем, как поэт, он слишком уверен; ему хочется жить и во внуках. Какие огненные глаза! Но они одни и живут в нем, а впрочем, он только что бродит по земле.
Он сидел на стуле, протянув руки и беспрестанно сжимая пальцы.
Ему всё уже в тягость, особенно незнакомые лица, как будто ему уже нет времени видеть новое (в 1829 году Гете исполнилось 80 лет). Он редко теперь выходит из дома, однако все издает журнал свой ("Kunst und Alterthum"). По-французски говорит он дурно.
С большим участием слушал он, как княгиня говорила ему о том, как ценят его в России. Оттилия слыхала о Пушкине, но не могла сказать его имени, потому что имена русские жестки даже и для немецкого уха.
С. Шевырев
Из письма Н. М. Рожалина к А. П. Елагиной (об общем друге С. П. Шевыреве и о посещении И.-В. Гёте)
23 мая 1829 г., Дрезден
…Волконские с Шевыревым были у Гёте. Что ж, был ли я? - спросите вы с досадою. Мне не хотелось представляться ему, но, будучи в Веймаре, жаль было и не видать его: я просил княгиню взять меня с собою в виде лакея, но она заупрямилась и потащила меня в качестве "несчастного" переводчика "Вертера".
В этой крайности, трусость Шевырева придала мне духу: я отчаянно вооружился наглостью и смело влетел к старику. Он стоял посереди своей гостиной с важным министерским видом, но, увидев нашу гурьбу, сам испугался, и нужно было все искусство княгини, чтобы посадить его в свою тарелку.
Впрочем, на этот счет ее предупредили: он всегда бывает очень робок с иностранцами.
Мы сидели у него с лишком час. Я мог вдоволь насмотреться на него, ибо меня посадили с ним рядом. Его черты врезались у меня в памяти. Профиль при маленьком особенном издании "Вертера" чрезвычайно похож, но не выражает и не мог выразить живости его физиогномии; портрет Кипренского также похож, только, думаю, в эдаком положении едва-ли кто-нибудь видел голову Гёте.
Он очень важен, и тотчас можно заметить, что необыкновенно раздражителен. Взгляд его невыносим и даже неприятен, может быть от того, что темные глаза его обведены какими-то странными, светло-серыми кругами и кажутся птичьими.
Я видел три бюста его, сделанные в разные времена: один, когда Гёте был в Италии, лет тридцати, неописанно хорош. Как идет к нему этот убор кудрей, бывший тогда в моде! Стоит сличить эту голову с бюстом Байрона, который стоит почти рядом, чтобы увидеть, который из двух поэтов был прекраснее и собою и гением.
Другой бюст представляет Гёте лет сорока слишком, и тут совсем другое выражение: та же голова иначе стоит на плечах, те же черты сжались, и во всем лице есть что-то резкое и важное. В третьем он уже старик, похож на теперешнего, но все еще редкая голова.
Что ж вам сказать про теперешнего Гёте? Он говорил много о Наполеоне, с которым был хорошо знаком, сказал, что он возил его Вертера всегда с собою. Но дело не дошло ни до чего важного, ни до чего такого, где бы Гёте мог сколько-нибудь обнаружиться.
Говорила больше княгиня чем он; видно было однако ж, что он, вопреки здешним общим слухам, сохранил еще довольно свежести ума и много здоровья. Он сам себя лелеет и бережет, а его берегут еще больше: обе герцогини, старуха и наша Великая Княгиня (Мария Павловна), бывают у него аккуратно каждую неделю, сам же он почти никуда не выходит.
Сказывать ли вам, что он сделал мне честь осведомиться, куда я еду, и обратиться ко мне с некоторыми вопросами, между прочим переведен ли у нас Байрон, и кем и как? Шевырев не имел этой чести, за то любезничал с его belle-fille, дурной собою, но разговорчивой и любезной, и выгода едва ли не на его стороне.
Мы пошли осматривать его антики и бюсты. Гёте не провожал нас, но через Мюллера (Фридрих), который, будучи канцлером Веймарского государства, есть вместе и его канцлер, пригласил меня на другой день к себе.
Я не отвечал ни "да", ни "нет"; Оттилия, belle-fille de Goethe, повторила мне это приглашение. Мюллер обещал, что Гёте будет весьма любезен, и даже сердился на мою нерешимость, но княгиня должна была ехать через несколько часов из Веймара; мы с Шевыревым рассудили, что я без них натоскуюсь один-одинехонек; к тому же мне не хотелось более отсутствовать у Кайсаровых; билет в дилижанс был для меня уже взят.
Я благодарил за приглашение и на другой день в 2 часа утра поскакал в Лейпциг.
Вот вам подробная рецензия нашего свидания с Гёте; расскажите об этом Алексею Андреевичу (муж А. П. Елагиной) и вашим. Впрочем интересного тут мало. Гораздо важнее знакомство с Мюллером, предобрым, кажется, человеком, который просил меня, т. е. позволил мне адресоваться к нему во всех случаях, когда буду опять в Веймаре. Разумеется, ежели мои обстоятельства переменятся, то я воспользуюсь его услужливостью и опять вотрусь к Гёте.
Мы ехали назад с Тургеневым (а как его зовут, не знаю (здесь Александр Иванович)), который с вами, кажется, знаком и очень вас почитает. Он хочет видеться с Государем (Николаем Павловичем) в Берлине и говорить на счет своего брата (Николая), но это я узнал не от него. Он умный человек, но ужасно несправедлив к России и ужасно пристрастен к Англии. Все это, пожалуйста, да будет сказано между нами.
От Гёте позвольте мне скачек к моему "Вертеру" (перевод неизвестен). Вы оскорбляетесь благодарениями; так и быть, благодарить вас не буду, хоть и хочется. Шевырев показывал мне ваше письмо к нему; там сказано, между прочим: Теперь боюсь и спросить, как издание Вертера ему нравится.
Не понимаю, отчего я так страшен, особенно в этом случае. "Вертер" меня очень обрадовал: я вообразил ваши дружеские общие хлопоты и вспомнил над ним много прошлого. Шевырев уверял, что перевод хвалили в журналах, но мне что-то не верится: думаю, напротив, что его немножко побранили…