До осени 1954 года Савины жили на подмосковной станции Белые Столбы Павелецкого направления. Дмитрий Иванович работал старшим механиком на кирпичном заводе, а Надёжка дежурной водокачки. Годы станционной жизни окончательно отдалили прошлое, и давнишняя жизнь вспоминалась Надёжке сплошным пугливым сном, но снилось почему-то только хорошее, хотя его так мало было в прежней жизни. Не хватало и сейчас, особенно последние полгода, когда муж вышел на пенсию. Он хотя и считался персональным пенсионером местного значения, но с его шестьюстами рублями не особенно разгуляешься, если сама она зарабатывала едва четыреста. Как хочешь, так и корми семью на тысячу. А ведь ещё надо обуться и одеться.
Эти полгода Дмитрий Иванович корпел над чертежами будущего собственного дома и часто советовался с женой, спрашивая, в каком бы она хотела жить: с мансардой или без? Надёжку пустые мечтания только злили, хотя она всякий раз отшучивалась, а когда он уж совсем допекал несбыточными проектами, то, не сдерживаясь, резко напоминала о заброшенном доме. Ей казалось, что теперь, когда не стало Сталина, можно безбоязненно вернуться в Пронск, а не ютиться в казённом бараке.
Но она думала так, а муж по-иному.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Он давно мечтал переехать в родной Алексин, чтобы быть вместе с матерью. Ведь за девяносто перевалило старушке, письма такие жалобные пишет! Была и ещё одна забота: Володьку надо к сентябрю в школу определять. А через год-другой и младший подрастёт. Очень хотелось Дмитрию Ивановичу, чтобы его дети учились в Алексине, а не в шпанистых Белых Столбах, и не в Князеве, где на всю школу две учительницы, а с пятого класса надо ходить в Пронскую школу за пять километров.
Как ни сопротивлялась Надёжка, как ни приводила разные доводы в свою пользу – ничто не помогло. Она всё-таки сдалась, и более из-за женского самолюбия. Теперь из-за него хотелось без сожаления бросить более или менее обжитое место и уехать, куда глаза глядят. А виной всему была Жанна Моисеевна, работавшая поваром в какой-то московской столовой. Когда и где Митя с ней познакомился – Надёжка не знала. Зато знала, что он постоянно похаживает к ней, жившей за линией в собственном доме, и сколько ни пыталась выследить его – ни разу не удавалось. Первое время злилась, выходила из себя от обиды, а когда муж отравился у полюбовницы, наевшись чего-то на дармовщинку, то она даже радовалась: «Покарал Господь!» Правда, в Михневскую больницу исправно ездила каждый день. А после выписки у него совесть заговорила – перестал наведываться за линию, а Надёжка теперь подтрунивала, когда он стал есть за двоих, оставшись без подкормки: «Вот как в больнице отощал – никак не отъешься!» Он, конечно, понимал её намёки, но не обижался и не отказывался – посмеивался только, не желая обострять отношений накануне отъезда. И когда окончательно решили перебраться в Алексин, она, помня обиду, подсоленную не проходящей ревностью, всё-таки не сдержалась, уколола:
– На кого же свою толстозадую Моисеевну оставишь?!
– Найдётся какой-нибудь Абрам, – рассмеялся Дмитрий Иванович, нисколько не обидевшись на жену, хотя и удивился её злопамятству, никогда прежде не замечаемому.
После этого разговора об отъезде говорили как о решённом деле. Надёжке осталось уволиться с работы, ему перевести пенсию да заказать грузовик. Когда всё подготовили и собрались, то за неделю до начала учебного года тронулись в путь.
Алексин показался неожиданно, когда дорога вывела из леса. Впереди возник церковный купол без креста и приземистые дома окраины, с яблонями в палисадниках. Пологая центральная улица привела к мосту через заросший порыжевшей бузиной овраг, за которым начиналась другая улица, проехав по ней немного и свернув направо, машина по приказу Дмитрия Ивановича, подсказывавшего шофёру путь, остановилась.
– Вот и приехали! – громко и радостно сказал Савин и, как молодой, легко скользнув из кузова, стал помогать детям. Выбрались из кабины и Надёжка с Димкой, нерешительно замерли у машины.
– А где бабушка? – спросил Димка у отца.
– Пойдёмте! – сказал тот и первым шагнул к дому, потому что тоже спешил увидеть мать. А когда столкнулся с ней на крыльце – худенькой и седоволосой, – то нежно поцеловал и вздохнул: – Вот, мам, мы и приехали!
– Вижу, вижу – проходите, – испытующе разглядывая через очки Надёжку, пригласила она и обратилась к снохе: – Меня зовут Глафира Петровна, а как вас, уважаемая?
– Надёжкой...
Глафира Петровна удивлённо посмотрела на сноху и переспросила:
– Надей, наверное?! Так, по крайней мере, Митя в письме писал. Или я ошибаюсь?
– Мама, всё правильно: и так можно, и так... Кому как нравится, – попытался разъяснить Савин.
Пока он разбирался с вещами, а Надёжка умывала младших, старшие дети изучали дом, из любопытства заглядывая во все углы, постепенно осваиваясь. Невольно Дмитрий Иванович пустился в объяснения, рассказывая Нинушке и Бориске, что этот дом построил его отец перед Первой мировой войной из списанной баржи. Состоял дом из двух половин, но в последнюю войну немецкой бомбой повредило одну половину и пришлось его переделать, немного уменьшив.
Заранее предупреждённая письмом, Глафира Петровна наварила большую кастрюлю щей, нажарила картошки. Сама она ела мало, а лишь рассматривала через двое очков, постоянно их поправляя, внуков, сноху и сына. Когда зашёл разговор о Володьке, стали думать в какую школу его определять: в первую, которая ближе к дому, или во вторую, где работала знакомая учительница Глафиры Петровны.
– Мне не придётся потом краснеть за тебя? – спросила бабушка у стеснительно уставившегося в тарелку Володьки.
– А что ему краснеть, если он всю азбуку знает и считает да ста! – гордо ответила Надёжка за сына, а Володька поправил её, не поднимая по-прежнему глаз:
– До тысячи.
– А ещё он стихи знает! – осмелела Нина, глядя на мать.
– Какой же стишок ты нам расскажешь? – спросила Глафира Петровна у внука.
Вовка покосился на мать, словно спрашивал у неё разрешения, но задумался, не зная на каком остановиться.
– Про петуха расскажи... – шепнул сидевший рядом Бориска.
Вовка немного подумал, глубоко вздохнул и затараторил:
Я иду по улице –
Петух сидит на курице...
«Что ты делаешь, пралик?» –
«Пришиваю воротник!»
Вовка гордо оглядел притихшую мать, потупившуюся сестру, улыбавшихся Бориску и отца... На бабушку посмотреть у него уж не хватило сил, потому что понял, что зря послушался Бориску и рассказал совсем не то, что хотел.
После долгой-предолгой паузы, такой долгой, что даже Бориска перестал ухмыляться, Глафира Петровна из-за двух очков посмотрела на съежившегося Вовку, потом на его отца и испуганно прихлопнула руками:
– Митя, Митя-я – это не твой ребёнок! Не могу поверить, что ты мог так воспитать его!
– Мам, и сам не знаю, где он этому научился.
– Плохо, если не знаешь! Обязан знать! И, пожалуйста, не улыбайся. Ничего смешного не вижу!
– Он так более не будет! Правда, сын? – спросил Савин у Вовки, не очень-то сердясь на него.
А тот сидел красный от смущения, хотя совсем не понимал, почему бабушка ругается, но догадывался, что сделал что-то не так, иначе бы Бориска не стал закатываться от смеха... В конце концов, разговор замяли, Вовка немного успокоился, и только красные уши выдавали недавнее волнение.
В последующие дни жизнь всё-таки приобрела некую осмысленность, выработался новый распорядок, в котором не последнюю роль играла Глафира Петровна. Именно она следила, чтобы её большая теперь семья вовремя просыпалась, завтракала, обедала и ужинала. Старшие дети ходили на занятия, Надёжка, устроившаяся на работу техничкой в ту же школу, где учились они, уходила вместе с ними, а Дмитрию Ивановичу хватало работы по дому, запущенному без мужских рук, и на приусадебном участке.
Занимаясь хозяйством, Савин невольно вспоминал давно минувшую жизнь: детство, юность, тогдашних приятелей и огорчался, что почти никого не осталось в живых. Да и не мудрено было растерять их – столько событий выпало на их поколение, столько тягот и мучений оно перенесло. В те часы, когда старшие дети садились за уроки, а он с младшим отправлялся гулять, то преследовало странное и не особенно приятное чувство. Ему казалось, что идёт он не по родному Алексину, а по чужому городу, среди чужих людей, и от этого ощущения становилось не по себе. Из всех прежних знакомых он отыскал только одного – Андрея Бондаря, с которым вместе призывался на службу в Первую мировую. Правда, Дмитрий Иванович не считал Бондаря другом, но и прежнего малого знакомства оказалось достаточно, чтобы теперь заинтересоваться им. В первую встречу и во вторую хватало рассказов и воспоминаний. Дважды по инициативе Андрея Игнатьевича выпивали, что не особенно радовало Савина, и оба раза, захмелев, Бондарь показывал на ногах «жилы» – непомерно утолщённые и раздутые узлами вены.
– Это я под Царицыном с казаком схлестнулся, – горделиво рассказывал кучерявый и полный Андрей Игнатьевич, раскрасневшийся и вспотевший от выпитого. – Он на коне, и я на коне! Нос к носу сошлись, как Пересвет с татарином на Куликовом поле... Только у нас неожиданнее получилось: он, вижу, шашку уж из ножен тянет, а у меня в тот момент только винтовка за спиной... В одно мгновение я в глаза смерти заглянул, но раздумывать тогда было некогда... Рванул винтовку с такой звериной силой, что ремень оборвал, и со всего размаха казака винтовкой по кумполу... Он, бедняжка, и замахнуться не успел – как горшок с печи – с коня свалился! В тот момент я жилы-то на ногах и порвал от напряжения, но зато жизнь себе спас.
Дмитрий Иванович рад бы пообщаться с кем-нибудь другим, более трезвым и рассудительным, но за две недели жизни в Алексине он никого не нашёл. Даже все соседи поменялись за долгие годы: с одного бока жили переселенцы из деревни, а с другого – фотограф-инвалид, появившийся, по словам матери, перед последней войной. Савин его почти не знал и сейчас не искал с ним знакомства, хотя Евсей – так, кажется, его звали, – возвращаясь с работы и загоняя «Победу» в гараж, всякий раз притормаживал, когда замечал Дмитрия Ивановича, слишком громко здоровался, пытаясь обратить на себя внимание. Как-то даже в гости пригласил, угостил коньяком и долго восхищался, когда узнал, что Вовка и Димок – собственные дети соседа.
– А я думал, это ваши внуки! – удивлённо и сыто причмокнул крутолобый Евсей, удивлённо посматривая на Савина.
– Есть ещё порох! – пошутил Дмитрий Иванович. – Да и вы тоже не робкого десятка. Ненамного помоложе, а ведь наши младшие – ровесники!
– Олежка – вся моя надежда! – горделиво отозвался Евсей о своём сыне и погрустнел, словно чего-то не договаривал.
Было понятно, что он помнил о больной дочери, которую Савин пока не видел, но знал, что она существует и содержится в интернате. Только на каникулы Евсей привозил её домой и редко когда выпускал на улицу.
С Евсеем дружбы у Савина не получилось, потому что после первой же беседы он понял, что они с ним разные люди. И позже в этом убедился, когда всякая встреча заканчивалась разговором о ценах да деньгах. Савин попытался как-то намекнуть, что деньги – не главное в жизни, хотя, разумеется, и без них тяжело, но и хорошего мало, когда они всё затмевают. Зато жена Евсея, Инесса Феоктистовна, показалась Савину совершенно иной по характеру и по отношению к жизни. И Надёжка сошлась с ней быстро и душевно, найдя в соседке человека, который может выслушать, посочувствовать, а главное – подсказать, как дальше жить. А познакомилась Надёжка с ней и разговорилась, когда копала грядки под чеснок. Она в тот момент так увлеклась работой, с таким азартом соскучившегося по земле человека махала лопатой, вспомнив жизнь в Князеве, что не заметила остановившуюся за оградой соседку, только почувствовала её взгляд. А разогнулась и увидела женщину за забором: высокую, светловолосую и, как показалось, по-особенному чистую и оттого особенно милую.
– Как у вас изящно получается! – восхитилась женщина, будто никогда не видела человека с лопатой.
– Ничего особенного – не хитра наука, – внешне не оценив похвалы, но в душе все-таки порадовавшись ей, сдержанно ответила Надёжка и остановилась, невольно любуясь женщиной.
– Вы теперь наша соседка?
– Нешто не видно...
– Очень приятно... Меня зовут Инесса Феоктистовна, а вас?
– Всю жизнь Надёжкой была, а у вас тут Надеждой Васильевной стала... Только вы меня не зовите по отчеству – не привыкла. Человек я простой, если не считать последних лет, – всю жизнь в колхозе работала.
– Как неожиданно красиво звучит ваше обычное имя! – удивилась Инесса Феоктистовна и по слогам произнесла: – На-дёж-ка! Чудо какое-то!
Однажды увидев Савину печальной, Инесса спросила:
– Что, Надёжка, случилось?
– Не знаю, что со старшим делать?! То очки не хочет носить, то не желает, чтобы я в школе техничкой работала! Стыдится, наверное.
– Стыдится – уволься, хотя это и ложный стыд, но подростки очень ранимые!
– Если не работать, разве мы проживём на одну пенсию и крохотное пособие на ребят?!
– Нет, конечно... Поэтому я предлагаю работать у меня.
Надёжка непонимающе посмотрела на соседку, словно та разыгрывала, а Инесса продолжала, как ни в чем не бывало:
– У меня, точнее, у нас... Мы с мужем давно хотели нанять домработницу, да подходящих не было.
– А что я должна буду делать?
– Ничего сложного, не сложнее, чем в школе... Ко мне ведь больные на дом ходят и, понятное дело, грязнят... А скоро наступят самые слякотные дни, и помощница мне просто будет необходима.
– Если это правда, что вы сказали, – сразу перешла Надёжка на уважительное «вы», – то я рада бы работать у вас, да только неудобно так быстро из школы увольняться... Надо хотя бы до конца месяца отработать.
– Хорошо, тем более что осталось несколько дней... Хотя сразу не отпустят и заставят отработать положенное время со дня подачи заявления об увольнении. Так что не теряй времени – завтра же напиши заявление и попроси директора уволить в конце месяца без отработки. Договорились?!
– Я-то согласна, но надо ещё с мужем поговорить, посоветоваться...
– Конечно, посоветуйся, но, думаю, он не будет против.
Обо всём этом передумав, страдая от неумения складно изложить волнующие мысли, она с безысходным отчаянием попросила мужа:
– Ты только не ругайся на меня... Я ведь что натворила-то?!
Дмитрий Иванович, в этот момент паявший на веранде примус, отложил паяльник и сел на табуретку, удивлённо и испуганно посмотрел на жену, видимо, ожидая услышать от неё что-то необычное.
– Слушаю тебя... – постаравшись выглядеть спокойным, сказал он и снял очки.
– Я такое натворила! – опять вздохнула Надёжка. – Я ведь к соседям на работу нанялась! А теперь тужу, места себе не нахожу: вдруг их раскулачат из-за меня?!
Савин рассмеялся:
– Ты же в школе работаешь!
– Уволюсь... Я уж с Инессой обо всём договорилась!
– И правильно сделала... А насчёт раскулачивания не переживай: сейчас время изменилось.
– Изменилось?! А что же твою сестру продолжают в лагере неволить? Значит, не очень-то изменилось!
– Ну ладно... Не будем говорить на эту тему.
Хотя она и заручилась согласием мужа, но чувствовала, что её новое место работы ему не по душе, и не понимала, отчего это. Что за причина быть недовольным, если всё законно?! Ведь не против же он, в конце концов, чтобы его жена меньше работала, а получала больше! Даже и не в деньгах дело: будет меньше работать, значит, больше времени останется для дома. Чего же в этом плохого? Неопределенность Дмитрия Ивановича открылась через несколько дней, когда она, доработав месяц, уволилась из школы и стала убираться у Инессы Феоктистовны. Узнав об этом, его мать спросила с такой откровенной брезгливостью, будто спрашивала о чём-то непристойном:
– Вы что же, милочка, продались мелкобуржуазным отпрыскам? Или мне сын что-то неправильно объяснил?!
– Никому я не продавалась! А работа всякая почётна, особенно в наше время! – зло ответила Надёжка свекрови, рассердившись более не на сам вопрос, а на упоминание о Дмитрии Ивановиче.
– Работа работе рознь... Вы, милочка, своей неразборчивой услужливостью сомнительным людям подмочили добрую репутацию нашей семьи.
– Вы её сами подмочили, ещё до войны...
– Что ты имеешь в виду?
– Дочь вашу арестантку...
Старуха посмотрела на сноху уничтожающе, и её глаза за двумя очками показались Надёжке двумя большими ржавыми тазами.
– Какое имеешь ты право лезть в жизнь нашей семьи?! – возмущенно засипела Глафира Петровна. – И что ты вообще можешь знать о моей дочери, о которой, дрянь ты этакая, никакого понятия не имеешь?!
Обида и недоумение захлестнули в этот миг Надёжку. Она не понимала, чем прогневила свекровь. Неужели только тем, что пошла работать к соседке? Но более всего терзало то, что свекровь несправедливо обвинила бог знает в чём. Обзывалась-то зачем? В своей жизни Надёжка слыхала и не такое, но звучала та брань из уст тёмных и злых людей и поэтому воспринималась без особенного внимания.
После разговора со свекровью сразу опостылел дом, к которому она начала привыкать. Ни к чему душа не лежала, словно приехала сюда на короткое время, чтобы, чуток передохнув, отбыть в какое-то другое место, более надежное и уютное. Поэтому, наверное, отправляясь теперь к Инессе, она не спешила уходить из её дома, а, помимо своих прямых обязанностей по уборке, задерживалась на час-другой, чтобы напечь пирогов, которые у Надёжки всегда получались отменно, и вместе попить чаю.
– Надюша, у меня такое ощущение, что между мамой и тобой пробежала чёрная кошка. В чём дело? – спросил однажды Дмитрий Иванович, будто ничего не знал.
– Какая уж там кошка... Огромный чёрный кобель, наверное... – сердито ответила она, прекрасно понимая, что мужу всё известно.
– Ты всё-таки не сердись на неё... Она – старый человек, и у неё своё представление о жизни, – попытался смягчить разговор Дмитрий Иванович, по интонации жены догадавшись о её состоянии.
– А я и не сержусь, – неожиданно для себя мягко сказала Надёжка и вдруг почувствовала, что действительно перестала сердиться на свекровь. Вернее, чувство обиды отступило в глубь души, нечаянно оттаявшей от ласковой интонации мужа.
Когда на следующее утро сказала свекрови: «Доброе утро, Глафира Петровна!» – то старуха закашлялась от неожиданности, но по привычке всё же ответила недружелюбно, не успев сменить гнев на милость:
– Доброе, милочка, доброе...
Перемену в настроении Надёжки заметила и Инесса. Теперь она каждый раз посылала гостинцы её детям (пыталась это делать и ранее, но не так настойчиво), а когда случайно узнала, что у Дмитрия Ивановича разболелся зуб, попросила немедленно привести мужа и вылечила, не взяв денег. Об этом узнала Глафира Петровна, и теперь сама первой желала снохе доброго утра, словно та собственноручно избавила её Митю от боли. К возвращению снохи от Инессы даже что-нибудь стряпала, и тогда они всей семьей садились за ужин, который Глафира Петровна на смех Надёжке называла почему-то обедом.
Тёплые и шумные вечера ещё более сблизили Надёжку с Глафирой Петровной. И нельзя было не удивляться, как настроение матери передаётся детям. Когда наладились отношения со свекровью, Надёжка стала замечать, как сразу изменилось поведение ребят. Они стали прежними шалунами и совсем забывали о житейских невзгодах, из которых родители едва-едва выкручивались. Что им до того, что семья часто оставалась без денег! Они будто наперёд знали, что родители всегда накормят, а где и как они добывают пропитание – это ведь не так уж и важно. И зачем думать об этом, когда хватает других занятий. Главное, что мать с отцом и бабушка рядом, часто улыбаются. А если улыбаются, значит, всё в порядке. Можно даже немного набедокурить – никто не будет ругаться по-настоящему... Только вечером, когда бабушка ложилась отдыхать, в доме наступало относительное спокойствие; младшие мало-помалу успокаивались, затихали в своих постелях и засыпали следом за бабушкой. Даже Митя засыпал и никого не беспокоил. Через час-другой укладывались и старшие дети, и сам Дмитрий Иванович. Надёжка ложилась последней – перемыв посуду, приготовив одежду детей и проверив портфели. Зато просыпалась первой, чтобы проводить детей в школу и сделать утреннюю уборку. После этого шла к соседке на работу, а когда возвращалась, то шумная вечерняя кутерьма начиналась заново.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Вы читали продолжение. Начало здесь
Главы из первой книги романа "Провинция слёз" читайте здесь (1) и здесь (2) и здесь (3) и здесь (4) и здесь (5) и здесь (6) и здесь (7) и здесь (8)
Рецензии на роман «Провинция слёз» читайте здесь и здесь Интервью с автором здесь