Вот и все – дембель!
Последние несколько дней перед дембелем прошли все еще в волнах, поднятых на последнем собрании. Все офицеры, которые там присутствовали, не преминули что-то сказать мне неодобрительное.
Натвеев вообще, когда мы зашли с Веляевым Саньком по поводу воскресного увольнения, высказал:
- Гляжу я на тебя, Битюков, и все больше удивляюсь. Да – удивляешь ты меня все больше и больше. Откуда в тебе такая непонятная сущность? Все тебе надо как-то вывернуть, обострить, довести до абсурда…
- Товарищ капитан, а в чем вы видите пользу того, что на собрании постарались смазать все острые углы?
- Да польза хотя бы в том, чтобы молодые солдаты не думали, что у нас ничего не делалось и не делается. А ведь большинство же тебя не поддержало.
- Меня поддержали все те, кто имел собственное мнение и не боялся его высказать.
- Да что ты? Вот Веляев – и тот тебя не во всех вопросах поддерживает. Ведь так, Веляев?
Но Санек не прогнулся:
- Не совсем так, товарищ капитан.
- Ну-ну… - смазал Натвеев, но дальше разговор пошел в добром ключе.
Говорили, в том числе, и о беспорядках в Алма-Ате, что впервые о них объявили во всеуслышание, и Натвеев все-таки не преминул добавить, что надо быть очень острожным, чтобы лишний раз не «разжигать» людей.
Мы уже с Саньком собрались в последнее для меня увольнение, но не тут-то было. Утром я нарвался на Питора (капитана Питаренко), того самого, что так невзлюбил меня и всячески припахивал.
На этот раз он придрался к прическе. Пришлось перед увольнением идти стричься. Но Питор на этом не успокоился: подложив мне к волосам пальцы – он заставил меня перестригаться еще раз. Знал же, гад, что я вот-вот ухожу на дембель – чтобы доставить очередную пакость. Пришлось постригаться почти под ежик – а что сделаешь? Тут даже от увольнительной не откажешься – все равно нужно было явиться к нему и продемонстрировать результат стрижки.
Увидев мой ежик, он, наконец, удовлетворенно скривился в подобие улыбки и добавил:
- А как ты думал? Ты же хочешь все по уставу?.. А нужно так: где по уставу, а где и поработать помимо устава, когда надо.
Вот чмо!.. Но все-таки он не испортил последней увольнительной. Мы ходили с Саньком по Е-ку, обходили знакомые места – площадь, где давали присягу, центральный парк, где всегда гуляли, и по которому два года назад шли в казарму, впервые приехав в город. Как давно это было!.. Но и быстро же все пролетело!..
В последний день в части – с утра готовил форму, а потом пошел к начальнику политотдела. Он мне вручил партийный билет.
Хорошо мы побеседовали с ним напоследок. До него, оказывается, тоже докатилась волна моих выступлений на собраниях, он жалел, что лично не присутствовал и попросил рассказать, как было дело.
И я в порыве откровения сказал ему еще и совсем то, что никому не говорил:
- Знаете, товарищ полковник, когда стоишь на пушке в тухлом тонком бушлатике, а тебя насквозь пронизывает ледяной ветер, и ты чувствуешь, как ноги в керзачах примерзают к пушке… То тут не до боевой работы… Смотришь на офицеров – а им и дела до тебя нет. Им и дела нет, что у тебя забрали масло деды, а мясо съели черпаки, сгорнув его с верха кастрюли… Им и дела нет, что ты в керзачах, потому что старослужащие выбрали себе все большие валенки, а те, что остались – просто не налазят на твою ногу. Им и дела нет, что тебе совсем не дали спать в карауле, и ты едва стоишь на ногах, потому что тебя еще там и избили. Им до всего этого дела нет. И пока так будет, товарищ полковник, не будет никакой нормальной службы, не будет никакой перестройки. Пока каждый офицер не научится вникать в нужды своих солдат, как в свои собственные…
Ткобцов как-то очень проникновенно посмотрел на меня и сказал, что жалеет, что я не пошел по линии политической работы в армии. А ведь мог…
А я еще раз извинился перед ним за попытку увоза документов, но он отмахнулся, мол, забыл уже.
А я последние несколько часов до вечера посвятил подбитию всего недоделанного. И ведь удалось же все успеть, что планировал – прошел всего Горбачева, да и английский словарь успел одолеть.
Вечером ждал, пока уйдут Лузнецов, Граснов, Натвеев. Не хотелось, чтобы они вновь меня досматривали как врага народа и лазили по моему портфелю. Зашел в караул – простился с ребятами, теми самыми, «молодыми», которые так меня поддержали на собрании.
Ну что ж – можно чухать на дембель. Зайти только в политотдел – сдать ключи дежурному офицеру.
Но надо же – все, как в нехорошей сказке! Вновь нарываюсь на Питора. Он, оказывается, сегодня дежурный по части.
- А – Битюков?.. А почему полы грязные в коридоре политотдела?.. Ну-ка – вперед!..
Я понимаю, что объяснять ему, что я иду на дембель – бесполезно. Да и знает он, скорее всего. Просто хочет сделать мне последнюю пакость.
Что ж – беру ведро, швабру и начинаю драить полы. Драю, а сам смеюсь сквозь слезы. Ну, надо же – расскажи кому, не поверят. Что я, дембель, в последний день службы, да что там – в последний час службы… намываю полы, как какой-нибудь дух…
Ну, вот и все! Чтобы не встречаться больше с Питором – дожидаюсь, пока он выйдет, а ключи отдаю дневальному по КПП.
Выхожу за ворота и оборачиваюсь к закрытым дверям части. Два года назад, помню, как эти двери с гофрированными красными звездами впервые открылись передо мной. Теперь вот – закрылись навсегда.
Славная, однако, минута!..
окончание
начало - здесь
