ПРЕДЫДУЩИЕ ЧАСТИ МИНИ-ЦИКЛА "Россия в 1839 году" - размышления о многом" - В ИЛЛЮСТРИРОВАННОМ КАТАЛОГЕ "РУССКIЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Помнится, после одной из первых частей нашего цикла меня упрекнули в... негостеприимстве по отношению к де Кюстину. Помилуйте! Это я-то негостеприимен? Попытаюсь оправдаться... Только начиная наше "внеклассное чтение", ещё в анонсе я высказался в том духе, что не собираюсь выискивать нарочно никаких пакостей, впрочем, и проходить мимо явно ассоциативных строк тоже не стану. Однако же перечитанное с красным фломастером в руке задело меня основательно. Сразу стало слишком явным, что маркиз прибыл в Империю не как любопытствующий гость, а, скорее, как заведомый недоброжелатель. Вспомним хоть почти уже родного нам князя Петра Андреевича Вяземского, в 1835 году после смерти дочери совершившего изрядный вояж по Европе. О Берлине он заметил, что тот "сбивается на Петербург" - и только-то. Что несёт о нашей столице де Кюстин - мы уже довольно начитались (и начитаемся ещё вдоволь!), так что - "добром на добро". Гость отнёсся к радушным хозяевам без малейшего намёка на объективность, стало быть, и принимающая сторона в виде вашего Резонера не станет кривить душою, растягивая губы в фальшивом радушии: дескать, силь ву пле, гости дорогие... Не совсем к месту, но хочется привести цитату из одного отечественного фильма конца девяностых: "Да это он к нам был жесток! Сидел тут, нудел, нажрался с одной рюмки..." Надеюсь, я объяснился... вот отчего изначальный настрой на доброжелательность по отношению к запискам де Кюстина сменился у меня на нечто совершенно обратное.
Однако, не станем откладывать столь презанятное чтение. Тем более, что маркизу предстоит новая встреча с Императором: можно представить, что автор записок ещё наговорит о Николае Павловиче, о Петербурге и русских!..
- Видно, что император ни на мгновение не может забыть, кто он и какое внимание привлекает; он постоянно позирует и, следственно, никогда не бывает естественен, даже когда высказывается со всей откровенностью; лицо его знает три различных выражения, ни одно из которых не назовешь добрым. Чаще всего на лице этом написана суровость. Другое, более редкое, но куда больше идущее к его прекрасным чертам выражение, — торжественность, и, наконец, третье — любезность; два первых выражения вызывают холодное удивление, слегка смягчаемое лишь обаянием императора, о котором мы получаем некоторое понятие, как раз когда он удостаивает нас любезного обращения. Впрочем, одно обстоятельство все портит: дело в том, что каждое из этих выражений, внезапно покидая лицо императора, исчезает полностью, не оставляя никаких следов. На наших глазах без всякой подготовки происходит смена декораций; кажется, будто самодержец надевает маску, которую в любое мгновение может снять...
Что ж, пожалуй, не стану возражать наблюдательному маркизу: мне знакомы такие люди, и портрет государя вполне узнаваем. Скажу более того - если хорошенечко приглядеться, у одного современного нам правителя примерно такое же количество "декораций", а глаза не смеются вообще никогда. Так что - да, месье, да, всё так. А вот дальше - снова ложь...
- ... Я вовсе не хочу сказать, что лицу этого монарха недостает честности, — нет, повторяю, недостает ему одной лишь естественности: таким образом, одно из главных бедствий, от которых страждет Россия, отсутствие свободы, отражается даже на лице ее повелителя: у него есть несколько масок, но нет лица. Вы ищете человека — и находите только Императора. На мой взгляд, замечание мое для императора лестно: он добросовестно правит свое ремесло. Этот самодержец, возвышающийся благодаря своему росту над прочими людьми, подобно тому как трон его возвышается над прочими креслами, почитает слабостью на мгновение стать обыкновенным человеком и показать, что он живет, думает и чувствует, как простой смертный. Кажется, ему незнакома ни одна из наших привязанностей; он вечно остается командиром, судьей, генералом, адмиралом, наконец, монархом — не более и не менее. К концу жизни он очень утомится, но русский народ — а быть может, и народы всего мира — вознесет его на огромную высоту, ибо толпа любит поразительные свершения и гордится усилиями, предпринимаемыми ради того, чтобы се покорить. Люди, знавшие императора Александра, говорят о нем совсем иное: достоинства и недостатки двух братьев противоположны; они вовсе не были похожи и не испытывали один к другому ни малейшей приязни. У русских вообще нет привычки, чтить память покойных императоров, на сей же раз вычеркнуть минувшее царствование из памяти приказывают разом и чувства и политика. Петр Великий ближе Николаю, чем Александр, и на него нынче куда большая мода. Русские льстят далеким предкам царствующих императоров и клевещут на их непосредственных предшественников...
Ну, во-первых... Где же, сударь, видели откровенного политика, тем более - монарха? Ваш спесивый, уверенный в собственной исключительности и божественности дрожания левой икры Наполеон - что ли? Искусство управления народом и страною, кажется, напрочь исключает проявление простых человеческих чувств или естественность "на людях". Маски снимаются лишь в семейном кругу: только там можно перестать пыжиться, вывалить, наконец, животик из корсета, распустить на лице при виде внуков добрые морщины и позволить называть себя "дедушкой" (а он и в самом деле "дедушка": и годами, и "по факту"). Так что - странные у вас, маркиз, претензии. Так было - так будет! Что же до якобы "неприязни" Николая к Александру Павловичу... Ну что за...?.. "Наш ангел" - называл Николай Павлович старшего брата. По малолетству не помнивший отца, он почитал за него Александра. А тут что? С чего вы, сударь, взяли такое?.. И - да, уж конечно, без очередных поносных вердиктов было не обойтись: "Русские льстят далеким предкам царствующих императоров и клевещут на их непосредственных предшественников". Можно подумать, что фраза "Le Roi est mort, vive le Roi!" выдумана в Москве!
Видно, и сам чувствуя, что иной раз заносится мыслью куда-то не туда, де Кюстин вдруг пишет:
- ... Удивительная судьба российского императора внушает мне живой интерес и вызывает сочувствие: как не сочувствовать этому прославленному изгою? Я не знаю, вложил ли Господь в грудь императора Николая сердце, способное к дружбе, но я чувствую, что надежда убедить в своей бескорыстной привязанности одинокого правителя, не имеющего себе равных в окружающем обществе, разжигает мое честолюбие... Сами опасности, подстерегающие меня, лишь умножают мой пыл. Как! скажут мне, вы намерены прилепиться сердцем к человеку, в котором нет ничего человеческого, к человеку, чье суровое лицо внушает уважение, неизменно смешанное со страхом, чей пристальный и твердый взгляд исключает всякую вольность в обращении и требует покорства, к человеку, у которого улыбка никогда не появляется одновременно на губах и во взоре, наконец, к человеку, ни на мгновение не выходящему из роли абсолютного монарха?! А почему бы и нет? Душевный разлад и мнимая суровость — не вина его, а беда... Чем больше я узнаю двор, тем больше сострадаю судьбе человека, вынужденного им править, в особенности если это двор русский, напоминающий мне театр, где актеры всю жизнь участвуют в генеральной репетиции. Ни один из них не знает своей роли, и день премьеры не наступает никогда, потому что директор театра никогда не бывает доволен игрой своих подопечных... Я не могу не питать сочувственного интереса к человеку, которого страшится весь мир и который по этой причине заслуживает еще большего сострадания...
Боже, какая феерия чувств! Он сострадает Императору! Впрочем, гуманизм де Кюстина, ещё вчера писавшего ровно обратное, несколько отдаёт, кажется, его естественными наклонностями: при личном знакомстве с - без сомнения - красивейшим когда-то мужчиной Европы, маркиз, что называется, "поплыл". Впрочем, всё это не помешало ему написать сию книгу, которую мы и разбираем уже восьмой день, и которая ударила ножом в спину не только предмет неожиданно вспыхнувших симпатий автора, но и всю Россию.
- Желая дать мне понять, что ему не было бы неприятно, если бы я познакомился с его империей, император благоволил сказать, что, дабы составить верное представление о России, мне следовало бы доехать по крайней мере до Москвы и до Нижнего. «Петербург — русский город, — прибавил он, — но это не Россия». Эта короткая фраза была произнесена тоном, который трудно забыть, до такой степени властно, серьезно и твердо он звучал. Все рассказывали мне о величественном виде императора, о благородстве его черт и стана, но никто не предупредил меня о мощи его голоса; это голос человека, рожденного, чтобы повелевать. Голос этот не является плодом особых усилий или длительной подготовки; это дар Божий, усовершенствованный в ходе длительного употребления.
Удивительное доверие, оказанное Николаем Павловичем заморскому путешественнику, будет последним растоптано и предано. Очень трогательно и пророчески, кстати, прозвучали в этом контексте слова Государыни:
- Я надеюсь, что вы увидите много интересного... Если мы вам понравимся, вы скажете об этом, но напрасно: вам не поверят; нас знают очень мало и не хотят узнать лучше...
О да! Уж маркиз непременно расстарается! Вот как, к примеру, он описывает имперский полонез, бывший наравне с мазуркою в те годы в наибольшей моде. Можете не сомневаться: попадись под его иезуитское перо и мазурка, и вальс - им досталось бы не менее!
- Я видел людей, танцевавших на том месте, где год назад едва не погибли под обломками дворца они сами и где сложили голову многие другие люди — сложили голову ради того, чтобы двор смог предаться увеселениям точно в день, назначенный императором... Наиболее распространенный в этих краях танец не препятствует задумчивости: танцующие степенно прохаживаются под музыку; каждый кавалер ведет свою даму за руку, сотни пар торжественно пересекают огромные залы, обходя таким образом весь дворец, ибо людская цепь по прихоти человека, возглавляющего шествие, вьется по многочисленным залам и галереям; все это называется — танцевать полонез. Один раз взглянуть на это зрелище забавно, но я полагаю, что для людей, обреченных танцевать этот танец всю жизнь, бал очень скоро превращается в пытку
Невыносимый мизантроп, прикидывающийся гуманистом, де Кюстин следом выдаёт и свои пристрастность к Европе, и - невольно - антипатию к России. Вот оно:
- ... Истинно приятную жизнь можно вести только в Париже; там люди развлекаются, браня все кругом; в Петербурге же люди скучают, все кругом расхваливая
Ну и - чтобы завершить сегодняшнюю главу сообразно авторскому замыслу - приведу ту самую цитату из де Кюстина, которую обычно и пересказывают, комментируя его "Россию в 1839 году":
- Их Величества суть божества этого Элизиума, обитатели которого, обрекшие себя на смирение, с восторгом вкушают блаженство, составленное из лишений и жертв. Я замечаю, что веду здесь такие речи, какие в Париже ведут радикалы; в России я стал демократом, но это не помешает мне оставаться во Франции убежденным аристократом; все дело в том, что крестьянин, живущий в окрестностях Парижа, или наш мелкий буржуа куда более свободны, чем помещик в России
Традиция - вещь незыблемая, даже если традиции исполнилось всего... пять публикаций. Начиная с третьей, мы заключаем наши чтения музыкой Эпохи. Не станем оригинальничать и сегодня. Прошу вас, любезный читатель, потратить ещё три минуты и прослушать ноктюрн "Разлука" Михаила Ивановича Глинки, написанный, кстати... да-да, в 1839 году, конечно!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу
