Под стук колес можно услышать много интересных и неповторимых историй о человеческих судьбах. И вот одна из них.
Продолжаю вас знакомить с творчеством победителей литературно-художественного фестиваля-конкурса «Самарские Родники». Сегодня послушайте рассказ Денисова Виктора Васильевича. Меня пробило…
Память
Вот уж, сколько лет прошло с тех пор, как окончилась проклятая война. Уже собираются служить в армии внуки тех, кто воевал с фашистами, а раны нанесенные войной нашему народу все кровоточат, все льются слезы о погибших, о несбывшихся мечтах и надеждах, об утерянном счастье.
Прошлым летом, возвращаясь из отпуска, я ехал поездом. Моими попутчицами были две пожилые женщины и девушка. Все они, так же, как и я, ехали до Москвы и поэтому расположились в купе основательно. Девушка от самого Саратова, как забралась на верхнюю полку, так и не слезала оттуда, тихо шелестя страницами учебника по химии. Женщины, перекусив из домашних запасов, завели между собой неторопливый разговор, касающийся дачных проблем. Я решил, что с попутчиками, на сей раз, мне сильно не повезло, и старался больше находиться в коридоре вагона.
Так скучая, я глядел на пробегающие за окном телефонные столбы на желтеющие хлебные поля, расстилающиеся до самого горизонта, курил, вытягивая из пачки одну сигарету за другой.
Пообедав в вагоне-ресторане, я чтобы убить время, решил подремать.
Взобравшись на свою полку, я отвернулся лицом к стене и закрыл глаза. Женщины внизу о чем-то по-прежнему в полголоса вели беседу. Вагон мерно постукивал колесами на стыках. Я погрузился в думы о предстоящей работе, о домашних хлопотах, которые поджидают, обленившегося отпускника и незаметно задремал.
Проснулся я от ощущения какой-то щемящей душу печали. Сквозь проникающую в самое сердце мелодию, льющуюся из вагонного репродуктора, слышались приглушенные рыдания. Повернувшись на другой бок, я увидел, что девушка, покрыв лицо учебником, сладко спит. Спала и женщина на нижней полке наискосок от меня.
Тогда я свесил голову и заглянул к соседке, расположившейся внизу. Закрыв лицо, платком и уткнувшись головой в угол, женщина, содрогаясь всем телом, пыталась подавить, рвущиеся из ее груди, рыдания.
Я быстро спустился вниз, присел рядом с плачущей женщиной и, дотронувшись до ее плеча, тихо спросил:
- Что с вами? Что-нибудь случилось? Не могу ли я чем-нибудь помочь? Женщина ничего не ответила, только торопливо, не поворачиваясь ко мне, стала утирать слёзы. Лишь подавив рыдания, она повернулась в мою сторону и с прерывистым вздохом сказала:
- Простите меня, ради Бога, что я побеспокоила Вас. Если вам не трудно, то принесите, пожалуйста, воды.
Пока я выполнял её просьбу, моя попутчица несколько успокоилась, а, отхлебнув воды из стакана, еще раз глубоко, но теперь уже как-то облегченно вздохнула и окончательно пришла в себя.
- Еще раз извините меня за беспокойство, которые я Вам принесла, - печально произнесла она, - эта песня напомнила мне о военной поре, о горькой утрате. Вот и не смогла удержать слез.
- Ну что Вы, какое беспокойство? Мне очень понятны ваши слезы. У меня у самого война отняла отца, и я думаю, во всей России вряд ли найдется семья, где бы не оплакивали потерю родных, погибших в ту страшную пору. У вас, верно, тоже кто-то из родных не вернулся с войны?
- Да как Вам сказать? Из родных у меня на войне никто не был. Отец мой замерз в степи, застигнутый бураном. Я его совсем не помню. А мама перед самой войной умерла от воспаления легких. Так что жили мы вдвоем с бабушкой. Но война сумела дотянуться своей кровавой лапой и до меня, да так отметила, что до сих пор болит во мне душевная рана.
И женщина поведала свою историю.
В октябре сорок второго в нашем селе появились военные. Прибежав, после утренней дойки с фермы домой, я увидела, что бабушка, растопив печь, возится с чугунками. У порога стоят несколько пар огромных, заляпанных грязью, сапог, а в передней на разостланных на полу старых овчинах укрывшись рядном, спят четверо красноармейцев.
- Ну-ка, внученька, пока я сварю солдатикам поесть, сбегай-ка к Дуняше, да попроси затопить баньку. Надо их, сердешных, помыть. Ведь они всю ноченьку по этакой грязюке от станции добирались: промокли до нитки и продрогли до костей.
Да помоги Дуняше воды в кадку натаскать. Постой, Зинаида, не беги сразу-то. Сперва сапоги вон помой, да на приступку поставь, пусть провянут.
- А откуда они, бабаня?
- Говорю же, со станции.
- А к нам надолго?
- Не знаю, касатка.
- У Шабровых тоже поселили?
- Где там! Их самих полна изба.
- А бойцы с фронта что ли?
- Да почем я знаю-то. Ить не командир я ихний. Кончай-ка ты, девка,
лясы точить, да беги куда послали.
Покончив с сапогами, я побежала к Дуняше, шустрой молодухе, у которой, впрочем, было уже четверо детей, народившихся до войны погодками. Жили Шабровы от нас через два двора. У них позади дворовых построек, ближе к реке, стояла добротная банька с трубой. Эта баня была единственная на селе, топившаяся не по-чёрному.
Моя бабушка оказалась права: председатель колхоза Матвей Матвеевич, лично определявший артиллеристов на постой, к Шабровым даже и не заглядывал. Однако о том, что в селе остановились красноармейцы с пушками, было известно и тут. На мою просьбу Дуняша откликнулась с радостью. Ей, у которой муж пропал без вести еще в сорок первом, самой хотелось хоть чем-нибудь угодить военным.
- Может и моего Степу кто приветит, - промолвила она, накидывая на голову платок, - Маманя, поглядывай за ребятней. Я с Зинухой баньку изготовлю и прибегу.
Захватив в сенцах ведра и коромысло, она велела мне взять топор и нарубить хворосту для растопки. Сама с ведрами в одной руке с коромыслом в другой, отправилась к реке, а я стала вытягивать из кучи сухих тальников, прутья потолще и рубить их на колоде.
В это время по улице проходили двое военных. Увидев, как я орудую, топором, они остановились и один из них, который был старше возрастом, обращаясь к товарищу, сказал:
- Ты бы, лейтенант, помог девочке. Разве это детское занятие топором махать?
Мне в ту пору шел семнадцатый год, и я давно считала себя взрослой. Окончив семилетку, я наравне со старшими, работала дояркой, да и по дому во всем помогала бабушке. Когда же бабушка прихварывала, то мне приходилось все делать одной. Я уже собиралась отчитать шутников, но когда взглянула на подошедшего ко мне военного с командирской портупеей через плечо, мое лицо вдруг запылало огнем. Я опустила глаза от смущения. Мне хотелось взглянуть на этого красивого командира еще раз, но я отчего-то боялась это сделать. Мне хотелось бежать и в то же время у меня будто ноги приросли к земле. А он взял из моих рук топор и, улыбаясь, спросил, как меня зовут.
- Зинаида, - ответила я, и, засмушавшись, ещё больше, бросилась бежать к реке навстречу, поднимавшейся по тропинке, с коромыслом на плече, Дуняше.
- Ты что, оглашенная! Куда тебя несет?
- Дунята, милая, давай я буду воду носить, а растопляй уж ты сама. Ладно? - на одном дыхании протараторила я.
Она посмотрела в сторону, переговаривавшихся через плетень, военных, потом на меня и, отчего-то глубоко вздохнув, сказала:
- Ладно, уж, стрекоза, бери ведра, может, охолонеить у реки, а то вся прямо пылаешь.
Закончив помогать Дуняше, я убежала на ферму. Вернулась домой уже в сумерках. При свете коптилки я помогла бабушке расставить на столе миски с вареной картошкой, квашеной капустой и кашей из солдатских концентратов.
Отдохнувшие и посвежевшие после баньки красноармейцы, шумно восторгаясь разнообразию яств, стали рассаживаться вокруг стола.
- К такой закусочке первачку бы сейчас!
- Да и фронтовые сто грамм были бы, вот как, кстати.
- Не торопись, паря, еще хлебнешь свои "фронтовые", по самые ноздри.
В разгар пиршества в избу вошел тот самый командир. Сержант подал
команду: "Встать! Смирно!"
- Ужинайте, ужинайте. Не буду вам мешать. Я зашел сказать, что ваш расчет назначается в ночное патрулирование с двадцати двух до шести утра. Старший патруля - Вы, товарищ сержант. Патрулирование парное. Перед выходом прошу доложить о готовности. Я квартируюсь со вторым расчетом. Ясно?
- Так точно, товарищ лейтенант! Вы присаживайтесь с нами ужинать.
- Благодарю. Я уже ужинал.
Лейтенант повернулся, чтобы выйти, и тут наши взгляды встретились. Я смотрела на него с чувством восторга и радости. Лицо мое, как и при первой встрече зарделось. Вероятно почувствовав мое смущение, он ласково улыбнулся и сказал:
- Спокойной ночи, - и козырнув, вышел.
Всю ночь я не спала. Смешанное чувство радости и грусти переполняло меня.
Перед моим мысленным взором сияли его голубые глаза. Я, то счастливо улыбалась и мне хотелось петь, то вдруг становилось грустно.
Весь следующий день я жила ожиданием встречи с ним. Каждую удобную минуту выбегала из коровника, чтобы посмотреть: не возвращаются ли артиллеристы, еще затемно покинувшие село. Но улица была пуста. Только раз я увидела, как от избы-читальни в сторону Бугров проскакал всадник.
«Буграми» у нас называли холмистую местность с невысокими, но довольно крутыми горками, сгрудившимися у реки.
Как выяснилось потом, артиллеристы на этих буграх рыли траншеи и укрытия для своих пушек.
К вечеру в село стали прибывать еще военные с повозками, прикатили два грузовика, крытых брезентом и заляпанная грязью "эмка". Часть военных разместились в домах, еще свободных от постоя, а остальные стали устанавливать под Буграми палатки и рыть землянки. По селу пополз слух, что наши не надеются удержать Сталинград и, что война докатится до наших заволжских степей. Однако вечером на сходке, перед собравшимся колхозниками выступил седовласый командир с одной шпалой в петлицах и сказал, что Сталинград держится крепко, что присутствие воинского подразделения в данной местности не означает нашей слабости.
- Я не могу объяснить Вам целей нашего пребывания здесь, - сказал он. - Так
надо! Такой приказ!
Вернувшись со сходки, я застала в нашей избе кроме наших постояльцев и
знакомого лейтенанта.
- Здравствуйте, Зина, - подойдя ко мне и протягивая руку, сказал он.
- Я вот зашел к своим батарейцам, да и Вас хотелось повидать.
Я, с нетерпением и внутренним трепетом ожидавшая этой встречи, растерялась. Смущенная вниманием, проявленным ко мне, я не знала, что сказать в ответ.
- Ты, Зинушка, раздевайся да садись за стол, - поторопила меня бабушка,
ужинать будем. И товарища командира приглашай отужинать с нами.
Сдернув с головы платок и сбросив жакетку, я подошла к столу и, не поднимая глаз, пролепетала: "Оставайтесь, товарищ командир".
Не помню, как прошел ужин, о чем говорили за столом. Я сидела, уткнувшись в свою миску и лишь изредка, украдкой поглядывала на лейтенанта. Он же не сводил с меня глаз и каждый раз, когда наши взгляды встречались, улыбался мне, а я все больше смущалась. Когда ужин закончился, и лейтенант стал надевать шинель, мне захотелось, чтобы он, остался, чтобы я могла слушать его голос, встречаться с его, такими ласковыми и волнующими, взглядами.
С того дня лейтенант зачастил к нам, а я каждый вечер летела с фермы домой, как на крыльях. Погода, наконец, установилась. По ночам примораживало так, что днем неяркое осеннее солнце уже не в состоянии было растопить ледок, сковавший лужи на дороге. Наши постояльцы, целыми днями пропадавшие на Буграх, возвращались в село затемно - уставшие, но веселые. С шутками и прибаутками они распрягали лошадей, закатывали пушку под навес и, умывшись, шумно рассаживались вокруг стола.
После ужина лейтенант, как по расписанию прибегал в нашу избу, заводил
разговор с бойцами, а сам не сводил с меня глаз. Уходя, он непременно останавливался подле меня и говорил: "До свидания, красавица!". От этих слов у меня сладко замирало в груди, краска смущения заливала лицо, и я готова была провалиться сквозь землю. Горячие взгляды лейтенанта и мое постоянное смушение в его присутствии, конечно же, были замечены и постояльцами, и бабушкой.
- Ох, девонька, что с тобой деется-то? Офицерик -то твой присушил, видно, тебя.
- Ну что ты, бабушка, выдумываешь? Какой он мой?
- Знамо твой! Не ко мне же он зачастил?
- Бабаня, да он к бойцам своим приходит. Он же командир!
- Вот то-то, что командир. Рази, командиру пристало, как зайцу скакать? По
всему видать, что ты ему глянулась. Кабы так-то, то и, слава Богу!
Снова и снова по вечерам Леонид (так звали лейтенанта) приходил в нашу избу и я, расставляя на столе нехитрую утварь и убирая ее после ужина, все глядела на него и не могла наглядеться. Я жила, как в полусне. Днем ждала встречи с ним, а по вечерам страстно ловила его взгляды. Мне становилось тревожно от предчувствия чего-то неизведанного.
Как-то раз, на исходе второй недели пребывания военных в нашем селе, я возвращалась с фермы домой позже обычного. Заболела напарница и я, как ни спешила, ушла последней. Запыхавшись, я вбежала в избу и замерла на пороге.
Лейтенант высоким чистым голосом, совсем не напрягаясь, пел, а бойцы подпевали ему. Лица их, освещенные неверным светом коптилки, были задумчивы и в то же время светлы. Поющие были всецело захвачены мелодией, они полностью отдались ей, а она широко лилась как бы сама собой и вела их куда-то в неведомую даль.
Когда песня кончилась, солдаты еще некоторое время сидели в задумчивости, пока моя бабушка не нарушила тишины. Растроганная песней, она стала вытирать слезы и сморкаться в передник, приговаривая: " Ах, соколики Вы мои, соколики!".
Лейтенант, увидев меня, заулыбался, стал приглашать спеть вместе с ним, но бабушка усадила меня ужинать. Управившись с ужином, я прошла в переднею.
Леонид, поднявшись навстречу, усадил меня за стол, а сам сел напротив.
- Ну что, устала, милая девочка?
- Вовсе нет.
- Устала. Я же вижу. Достается, видать, вашему брату.
- Не очень уж и достается. У нас хотя и простор, но луговых выпасов почти
нет. В наших местах больше овец держат - они неприхотливые. А колхозное стадо коров за войну убавилось больше чем наполовину. Оно у нас и до войны-то было не больно большое.
Так, сидя друг против друга, мы тихо разговаривали. Он стал расспрашивать меня про работу на ферме, про деревенскую жизнь. Разговор затянулся. Бойцы, тем временем улеглись, укрывшись шинелями. Бабушка, повозившись у печи, повздыхав, кряхтя, взобралась на нее.
- Да, сельская жизнь трудноватая штука. Я вот, сколько себя помню, жил в городе. Воспитывался в детском доме, а потому мало что видел. К примеру, даже не подозревал, что бывают такие широкие просторы, как у вас. Собирался после школы в институт, но война повернула по-своему. Окончил училище ускоренным курсом - и вот я тут. Наверное, скоро на фронт. Признаться, уже надоели бесконечные тренировки, рытье траншей и капониров. Знаешь, Зина, я очень рад, что встретил тебя. Теперь у меня будет родной человек. Я буду писать тебе. Ладно? А ты, ты будешь писать мне? Ждать меня будешь, Зина? - И он порывисто сжал мои пальцы в своих горячих ладонях. От этих слов у меня бешено заколотилось сердце. Слезы выступили на глазах и я, подчиняясь какому-то безотчетному порыву, резко отдернула свои руки и опрометью кинулась из-за стола. В два прыжка очутилась я на печи и, уткнувшись, головой в бабушкину спину, зарыдала.
- Что ты, что ты? Что с тобой, внученька? - затараторила, задремавшая было, бабушка. А я, почувствовав в ее голосе тревогу и участие, совсем разревелась. Когда я немного успокоилась, то лейтенанта уже не было в доме. Пытаясь разобраться в своих чувствах, Я промаялась до вторых петухов, да так и не заснула. Утром после дойки, я напросилась со скотником дедом Егором проехать по свежему снежку за сеном к дальним копешкам. События минувшего вечера не давали мне покоя.
Хотелось уединения. И дед Егор, прозванный "молчуном", был самой подходящей компанией.
Лошадь, пофыркивая, бежала неторопливой рысью, и легкий морозный ветерок освежал мое разгоряченное лицо.
Вспоминая слова лейтенанта, я, как бы заново, переживала все случившееся со мной накануне. Я все еще ощущала жар, сухих ладоней лейтенанта на своих руках и этот жар волнами расходился по всему моему телу. Сердце сладко замирало. Во мне, как музыка звучали его слова: "Ждать меня будешь, Зина?". А губы мои шептали: "Буду, милый мой, буду!". Желание увидеть Леонида, сказать ему, что я люблю его, постепенно овладевало мной все сильнее и сильнее.
Если утром я радовалась, что дед Егор не шибко погоняет свою лошадь и что мне, таким образом, дольше удастся побыть наедине со своими думами, то теперь я кляла его за медлительность. Дед после каждой, уложенной в сани, охапки сена тщательно очесывал возок вилами, подбирал чуть не каждую оброненную травинку и только потом брал из копны новую охапку.
- Что ты, дед, копаешься? Ночевать в степи собрался, что ли? Давай я тебе
помогу.
- Ну, помоги, помоги! А ты, я смотрю, больно скоро управилась. Не развалится твой возок-то дорогой?
Вдвоем, мы быстро управились и тронулись в обратный путь. Но не добрались мы еще и до дороги, как сено в моих санях стало сползать набок, а потом и вовсе вывалилось из саней.
- Ну что, стрекотуха, допрыгалась? Вот теперь- то мы точно засветло домой не поспеем.
Когда в сумерках мы, наконец, въехали в село, то оно показалось мне каким-то странно притихшим. Причина этому открылась тут же, на скотном дворе.
Одна из доярок, проходившая мимо сообщила:
- А квартиранты-то наши все до одного съехали. Еще до обеда поднялись и отправились на станцию. И те, что на Буграх в землянках жили - тоже.
Эта новость ошеломила меня. Я так и застыла с вилами в руках. Потом, бросив их, я, не говоря ни слова, кинулась домой. Вбежав в избу, увидела бабушку, сидящую на лавке, и по ее скорбному лицу поняла, что надежда, еще теплившаяся во мне, была напрасной. Со стоном припала я к её острым коленям, спрятала лицо в ее фартук и горько заплакала.
- Не плачь, внученька, не убивайся так, горемычная моя. Бог даст, еще свидитесь. Она гладила меня по голове, и тихо, почти шепотом, говорила мне какие-то ласковые слова, смысл которых плохо доходил до моего сознания. Однако понемногу я стала успокаиваться и тогда бабушка сказала:
- Ну, а теперь пройди в переднюю, там тебе командир твой оставил письмо. Засветив коптюшку, я поспешно развернула, сложенный вдвое листок и прочла строки, обращенные ко мне.
- Зина! Прости меня за мою неловкость. Поверь, у меня и в мыслях не было обидеть тебя. Я действительно хочу, очень хочу, чтобы ты меня ждала! Я люблю тебя и знаю, что небезразличен тебе. Мы, вероятно, скоро будем на фронте. Я напишу тебе сразу же, как получим номер полевой почты. Об одном помни всегда: Я люблю тебя! Леонид.
С того дня в нашем доме стали с нетерпением и страхом ожидать почтальона.
На дворе уже вовсю хозяйничала зима, а писем от Лени все не было. Каждый вечер я писала ему письма, но, не имея адреса, писала их мысленно. Письма эти были то нежными и робкими, то страстными и откровенными. В них я стремилась выразить переполнявшие меня любовь и тревогу за любимого.
Почту со станции привозили два раза в неделю и в эти дни я, при каждом
удобном случае, забегала домой узнать, нет ли письма.
Дни проходили за днями. Ожидание писем от любимого человека сплелось в моем сознании с тревожным ожиданием всех сельчан новостей с фронта. В эту пору у нас в селе еще радио не было, и все новости приходили с почтой, либо их привозил председатель колхоза, бывавший в районе по делам. До последнего времени хороших вестей было мало.
И вот в один пасмурный и ветреный день, председатель, нахлестывая взмыленную кобылу и, что-то выкрикивая, въехал в село. Придержав лошадь возле Сельсовета, он выпрыгнул из саней, простучал по ступенькам крыльца своей деревяшкой, лишь на минуту скрылся за дверью и, словно за ним гнались, выскочил на улицу, повалился в сани и погнал лошадь в сторону МТФ*. (*МТФ – молочно-товарная ферма)
- Бабоньки мои дорогие, - закричал председатель, появившийся в дверном проеме коровника, - радость-то, какая! Наши под Сталинградом
расколошматили проклятых фрицев, мать их так! В плен взяли триста тысяч! Теперь живем, бабоньки!
Теперь-то уж погонят окаянных с нашей земли! Я и другие девчата закричали: "Ура-а!". А женщины постарше, улыбаясь, стали сморкаться и утирать счастливые слезы.
- Ну, хватит, мокроглазые, петь и плясать надо, а они слезы льют. Завтра обещали привезти газеты, где подробно обо всем пропечатано. Завтра же соберем собрание, а сейчас марш по домам! И расскажите всем об этой радостной вести.
Через несколько дней после памятного собрания, на котором инструктор райкома партии подробно рассказал о разгроме немцев по Сталинградом, пришло долгожданное письмо.
Возвратившись с фермы, я, как обычно еще с порога спросила: «Письмо есть?".
- Есть, милая, есть! Не зря, видать, ждала. - Бабушка достала из кармана передника потёртый треугольник. Не раздеваясь, я выхватила из ее рук письмо.
Адресовано оно было лично мне. Ниже адреса было крупно написано - "Анненковой Зинаиде".
Я развернула треугольник и стала читать.
"Уважаемая Зинаида!
Пишет Вам сержант Путинцев, тот самый, что квартировал у Вас осенью.
Сообщаю Вам печальную весть. Леонид Найденов - наш командир, геройски погиб в первом же бою, когда мы на марше были атакованы прорвавшимся фашистскими танками. Вам написал потому, что кроме Вас у него ни родных, ни близких нет.
Будьте мужественны и знайте, что мы отомстим проклятым фашистам за
нашего командира.
С уважением, Иван Путинцев."
Когда смысл прочитанных строк дошел до меня, я вся заледенела. Стол, возле которого я стояла, стал медленно вставать на дыбы, пламя коптилки поползло куда-то вверх и в сторону, и я повалилась на пол. Очнулась на постели. Открыв глаза, увидела склонившуюся надо мной, плачущую бабушку. Вначале я не поняла, от чего она плачет, но постепенно в моем сознании всплыли строки страшного письма, радужные круги замелькали перед глазами, и я снова впала в беспамятство,
Два дня я пролежала в горячечном бреду, а когда пришла в себя, то была настолько опустошена и обессилена, что не хватило сил даже на слезы. Постепенно я оправилась от потрясения, но еще долгое время была словно застывшая. Ходила на ферму, хлопотала по дому, но все это делалось как-то механически. Будто не я это, а кто-то другой двигался, что-то делал, отвечал на вопросы. Я же равнодушно наблюдала за всем этим, как бы со стороны.
Годы, притупляют боль утрат. А молодость, несмотря ни на что, стремится к жизни, к счастью. После войны, когда я жила уже в городе, вышла замуж за хорошего человека. Мы и сейчас живем с ним в дружбе и согласии. Постепенно я стала Лёню забывать. Нет, все, что связанно с ним я отлично помнила и помню, а вот представить его лицо уже не могу. И вот однажды он мне приснился с такой ясностью и отчетливостью, что все чувства, пережитые мною в молодости, вновь всколыхнулись в моей душе.
Приснилось мне мое родное село. Будто сижу я на завалинке, а с Бугров по тропинке спускается он - Леонид: шинель накинута на плечи, в правый руке прутик, а сам улыбается так... и поёт. Поёт ту самую песню, что пел когда-то вместе с солдатами в нашей избе. Я хочу бежать к нему и не могу оторваться от завалинки. А он остановился поодаль и ласково так говорит: "До свидания, красавица", - сказал и, повернувшись, быстро зашагал прочь. В отчаянии я упала на землю и забилась в горьких рыданьях.
Проснулась, я оттого, что мой муж, услышав мои стоны, разбудил меня.
- Зина, что с тобой? Ты вся дрожишь! Тебе плохо?
- Ох, Ваня, какой горький сон мне приснился. Ведь я Леонида видела, как
живого. Рвалась к нему, да так и не смогла приблизиться: ноги, будто приросли.
- Ну, ничего, ничего, успокойся, - стал уговаривать меня муж, поглаживая по
голове и плечам.
До самого утра в ту ночь мы так и не смогли заснуть. Муж мой знал о моей первой любви и относился к моему чувству с пониманием. Бывший фронтовик, потерявший в боях многих товарищей, он сочувствовал мне. Он же предложил разыскать место захоронения Леонида, а потом с головой ушел в эти розыски.
И вот прошлым летом я побывала на братской могиле, где вместе с другими солдатами и командирами похоронен Леонид. Неподалеку от степного хутора, под плакучими ивами стоит скромный обелиск, на котором среди двадцати семи имен погибших, начертано имя: "Лейтенант Л. Найденов".
У подножия этого обелиска я выплакала слезы, что застыли во мне тогда, в начале сорок третьего, и вернулась домой, казалось, успокоенная. А вот сегодня услышала ту самую песню, и воспоминания опять нахлынули горькой волной.
Поезд по-прежнему мчался среди созревающих хлебов, вагон мерно постукивал колесами на стыках, девушка и женщина на соседних полках давно уже не спали. Они так же, как и я, взволнованные повествованием, каждая по-своему, переживали услышанное. Пожилая женщина, чтобы не обращать на себя внимание, утирала слезы, а девушка, уставься в потолок неподвижным взором, нервно покусывала губы.
Да, много горя принесла, давно минувшая война. И утешением для тех, кто потерял в ней родных и близких, да и для всех нас, может служить лишь то, что мы живем свободными. Живем, растим, детей, радуемся их беспечной молодости, их счастью лишь потому, что Леониду Найденову и миллионам его сверстников пришлось сложить голову, защищая всех нас.
фото из открытых источников
Спасибо, что провели время вместе с нами)
Оставляйте комментарии, ставьте лайки
и подписывайтесь на канал «Мои таракашки» тут.
Будем вместе знакомиться с творчеством новых талантливых авторов, вспоминать истории из жизни, готовить вкусные оригинальные блюда и, потягивая ароматный чаек со свежими плюшками, чуть-чуть сплетничать…о том…о сем…Скучно не будет, точно!
Читайте также:
В тебе мое спасение… Рассказ в трех частях. Первая часть. Е.Карчевская
В тебе мое спасение…Продолжение. Вторая часть. Е.Карчевская
В тебе мое спасение…Окончание. Третья часть. Е.Карчевская
Дело в шляпе, или А ведь надо было спеть…Рассказ. Е.Карчевская
Любовь никуда не исчезает. Расказ в двух частях.Начало. Е.Карчевская
Любовь никуда не исчезает. Рассказ. Окончание. Е.Карчевская
Не любила русскую баню. А прочитала рассказ В.Филимонова «БАННЫЙ ДЕНЬ». И сломалась