Альберт Иванович пришёл ночью. Немного постоял в дверях больничной палаты, потом медленно приблизился к кровати, на которой лежал Андрей. Одет был старик в свой любимый, в серую клетку, жилет с большими карманами. На голове – тот же, со смешным помпоном, заслуженный синий берет, который он при жизни, кажется, не снимал никогда. Только бакенбарды выглядывали из-под того берета не седые, как раньше, а густые, золотистые, и даже чуточку завивались. Лицо молодое, совершенно без морщин и скорбных складок, которые собирались вокруг его крючковатого носа. Осанка – бравая, молодецкая. Острый прямой взгляд синих глаз. Стоял и улыбался, но головой покачивал с упрёком: «Ну что ты расклеился, Андрюша?». И помпон на берете тоже укоризненно колыхался.
Андрей поднялся на кровати, почувствовал: слёзы обожгли щёки. В голове крутились тысячи слов: хотелось рассказать всё по порядку, оправдаться, объяснить, почему не уберёг, не удержал, хотя старался изо всех сил. «Альберт Иванович! Простите меня!». А старик только ласково улыбался в ответ, головой кивал: ну что ты, сынок, всё знаю и всё понимаю. «Ты делал всё, что мог! Взрыхлил, посеял, вырастил. И приумножил. Не казни себя». Вроде и не говорил вот так прямо, словами, но Андрей услышал и понял именно это: Альберт не сердится. И напоследок учитель сказал то, что повторял всегда, до самых последних своих дней: «Музыка, она, везде… Она спасёт». Всё. Исчез, истаял так же неожиданно как появился.
Андрей вздохнул глубоко, сквозь слёзы почувствовал, как медленно тает сердечная горечь, а на душе становится легче, будто проревелся как в раннем детстве. Да уж и забыл, когда плакал в последний раз. Понемногу отпускало. Продолжая всхлипывать, тряхнул головой. Явь или сон? Казалось, что в палате ещё витает запах одеколона «Русский лес», которым старый трубач при жизни щедро поливал шею и тщательно выбритое лицо.
Небо за окном начало неторопливо, будто нехотя, светлеть. Звонким арпеджио, коротеньким росчерком прошлась по тишине больничного сквера ранняя синичка. Скоро в коридоре захлопают двери, медсёстры будут зычно скликать ходячих больных на завтрак и лечебные процедуры. Кардиологическое отделение начнёт свой очередной день.
Два дня назад Андрея Терентьевича Гусара перевели из реанимации в обычную двухместную палату. Вторая койка освободилась вчера, пока никого не подселяли. Лежал и наслаждался одиночеством, потихоньку приходя в себя после операции. Днём раньше зять Володя притащил в палату плазменный телевизор: «Неделю здесь продержат, это как минимум. Смотрите фильмы, папа, и не скучайте!». Пульт на тумбочке, только руку протяни. Однако никаких фильмов не хотелось. Дремал время от времени, а думы тяжкие и во сне-полусне не отпускали ни на мгновение. Всю свою жизнь в голове прокручивал: собственное кино смотрел. Самому-то себе не солжёшь: решение давно принято, как ни сопротивляйся, какие доводы ни приводи. Буду уезжать, наступив на своё «не хочу»! Больно, не больно, больнее уж некуда. С того света, считай, достали. Алексей Ильич так и сказал: «Инфаркт – это не шутка. Чуть не опоздали. Молодцы твои пацаны, не растерялись».
***
Неприятности начались с приходом в Дом культуры новой директрисы Ошибаевой Жанны Николаевны. Гусар, как только узнал, что новое начальство появилось, пошёл знакомиться. Крепкая, бульдожистого вида тётка лет пятидесяти, с плотно сжатыми губами, не сразу и нехотя оторвалась от какой-то рекламной газетки. Подняла стриженную под ёжика голову, пульнула острым взглядом чёрных маленьких глазок, как из пистолета в лоб выстрелила. «Что вы хотели?». «Я Гусар!». «И что? Хоть улан. Хоть фельдмаршал», – вслух такого не сказала, конечно, но так громко подумала, так взглянула исподлобья, так сложила в куриную гузку тонкие губы, что стало понятно без слов: ему не рады.
Андрей растерялся: сторонним посетителем себя не считал никогда. В кабинет директора не первый год заходил запросто, всегда без стука, как и любой другой дэковский работник: хоть библиотекарь, хоть руководитель кружка. Бывало, человек по двадцать набивалось в эту комнатушку. Сколько всего здесь перетолковали! Нередко спорили, горло срывая, иногда яростно ругались, и такое бывало. Но чаще просто совещались, обсуждали, да и хохотали как подорванные, когда что-то такое уморительное случалось. Ну да чего только не было, ведь одно дело делали! А сейчас словно ковшик ледяной воды в лицо швырнули. Мысленно отряхнулся. Ну что ж, знакомиться ему не впервой. На столе под стеклом перед Ошибаевой лежал список всех работников ДК: от руководителей кружков и секций до технички тёти Розы. Штат невеликий: всего десять человек. Новая метла, она такая, всех ещё не выучила. Потому что не местная, из города прислали. Может, строгая такая от волнения, пока не знает, с какой стороны приступить к руководству вверенного ей учреждения.
Присел на стул, не дожидаясь приглашения. И начал по своему обыкновению рассказывать всю историю оркестра: об Альберте Ивановиче, который создал и пестовал своё детище с далёкого 62-го года, когда вокруг трёх шахт ещё только зарождался Сокур. Сам Андрей тогда в ясельном возрасте пребывал, а духовой оркестр в молодом посёлке уже вставал на крыло. И про то, как он принял коллектив у старенького Альберта Ивановича. И о том, что ни один поселковый праздник не проходит без духового, и о самых талантливых ребятах…
Глупец наивный, думал, дама тут же заинтересуется, проникнется прямо так сразу, как проникались все предыдущие директоры. Не все, если честно, некоторые отсиживали в своем кресле просто так, формально, эти долго не задерживались. Но ведь были и другие: искренние энтузиасты, про которых говорят: горит на работе. А поселковый духовой оркестр – единственный такой на всю область, грамотами и почётными дипломами можно стены оклеивать в какой-нибудь большой комнате и то, останутся ещё.
Однако новая начальница слушала минуты три, раздражённо морщась, а потом прервала на полуслове. «За аренду зала, насколько мне известно, ты не платишь, а есть серьёзные люди, которые готовы арендовать зал за очень приличные деньги. Мы все должны сегодня зарабатывать, а не просто играть песенки. Ну и что, что народный! Хоть занародный! С первого числа будешь платить аренду, как все. Или ищи другое помещение!» Серьёзные люди, как выяснилось, это распространители БАДов. А также школа личностного роста – такая же «солидная», как торговцы БАДами. Контора, за деньги обучающая народ правильному житию. Хотя кого учить жизни и личностно растить в маленьком посёлке, непонятно, масштаб уж больно мелкий. В общем, те, кто мог платить за аренду и платить немало. Ну и новому директору Дома культуры отстёгивать в обязательном порядке энную сумму в качестве благодарности. Сначала даже не нашёлся, что ответить. А директорша нетерпеливо махнула рукой: иди, не мешай работать.
Дома пришёл в себя и вылил своё возмущение родной жене: «Ну как так-то? Не выслушав, не поговорив по-человечески, влепила в лоб: «Ты никто и звать тебя никак. И плати аренду наравне с барыгами! И ещё мне лично отстёгивай, за то, что разрешаю репетировать! Ездите с концертами, значит, зарабатываете, вот и платите!», «Такое время настало: капитализм называется», – пожала плечами Люба. «Это не капитализм! Это пидоризм!! – орал Андрей, хотя ругался редко. – Скурвленное время! Не хочу и не буду платить этой новой гадине!». Так расстроился тогда, что даже ужинать не стал. А мудрая Люба утешала: «Андрюха, что ж с разбегу бисер метать, сколько за эти годы мы пережили директоров? Восемнадцать!!! И девятнадцатую пережуем и выплюнем! Не обращай внимания». Потом по своим женским каналам узнала: в нашу глухомань эту птицу прислали сверху, вернее, выслали за какие-то грехи-проступки. Но в областном управлении культуры крепко сидит у неё кто-то свой. Вот и распоясалась, едва приступив к своим обязанностям.
Через несколько дней как-то успокоился, дел как всегда невпроворот, а на носу День шахтёра. Этот праздник в посёлке в особом почёте, готовились к нему всё лето. И в последнее воскресенье августа духовой оркестр Сокура торжественным маршем проходил по главной улице, а потом несколько часов играл на центральной площади. А самую любимую шахтёрскую песню «Спят курганы тёмные» исполнял в этот день по просьбам трудящихся много раз.
***
Ничего, повторял сам себе слова жены: «Восемнадцать директоров пережил, переживу и девятнадцатого». И с тоской думал об Ольге, Оленьке, родной сестрёнке. Уж как сегодня не обзывают 90-е годы, особенно прилипло к ним затасканное словечко «лихие», Андрей так не думал – ни тогда, ни сейчас. Тащили культуру, считай, втроём: Оля, которая была в ту пору директором ДК, он да Любашка. Впрочем, все помогали. Мальчишки уголь таскали из холодной кочегарки. Потому что отапливались буржуйками, которые Андрей варил в гараже вместе с тестем. Не было центрального отопления, выживайте кто как может. А в ледяном зале много не наиграешь. Но справлялись. Люба в библиотеке книжки выдавала, вела кружки вязания, макраме, чего-то там ещё. Олька день-через день моталась в городской отдел культуры, стараясь выбить хоть какие-то средства, даже автономный генератор ухитрилась достать. Потому что в посёлке в то время света не было, целых два года. В каждом доме буржуйки и керосиновые лампы, вот как, на столетие назад откатились! Нет, по ночам часа на два электричество давали, и тогда Люба вскакивала, как солдат по тревоге, включала чудо-печку, пирожков целый тазик или два- три тортика умудрялась состряпать, крем взбивала, утром уже коржи собирала, всякими розочками украшала, несла и сдавала в кулинарный магазин либо на рынок. По копеечке ухитрялась на пропитание собирать, потому что зарплату обоим задерживали подолгу. Да какая зарплата учителя музыкальной школы и библиотекаря ДК, хоть и за руководство оркестром какие-то крохи приплачивали. Если бы не тесть с тёщей, которые со своей пенсии что-то подкидывали, да соленьями-вареньями снабжали, неизвестно бы как выжили. Частные уроки музыки пытался давать, по домам ходил, к себе учеников приглашал.
Однако выдюжили! Дом культуры не погиб, не угас, по кирпичику, по стёклышке не растащили, как в соседнем городке. Наоборот, жители Сокура тянулись вечером в ДК на огонёк. Семьями приходили. И молодёжь, и пенсионеры под духовой оркестр весело в вальсах кружили. Они тогда много ездили по области, где только можно играли, хоть и крохи, но что-то зарабатывали, на те же форменные костюмы.
А в конце девяностых вместе с мужем-немцем и его родней уехала в Германию сестра Оля. Их звала, но ещё были живы родители Любины, да и подумать не мог, а как бросить оркестр. «Братик, не осуждай, пожалуйста! Мне кажется, ты меня осуждаешь! – плакала Оля на проводах. Выпила немного и плакала. «Ну давай, я останусь! Мне кажется, я тебя предаю, и Любку, и всё… И всех…». Обнимал сестру и утешал: «Оль. Так нужно. Неизвестно, что у нас дальше будет. Уезжайте. Ради детей. Ради своего будущего уезжайте!». С такими словами – «ради детей» – сокурцы покидали малую родину, вдруг ставшую мачехой. Да и, по правде сказать, шахты закрывались одна за другой. Шахтёры снимались тогда целыми семьями и ехали кто куда, в неизвестность.
Потом, лет через десять, когда всё как-то потихоньку образовалось, наладилось, Любка призналась: «Знаешь, Андрюха, а я скучаю по тем временам, хоть нам с тобой и тяжко пришлось». Задумался, а потом согласился с женой. Тоже скучал. Жизнь наладилась постепенно. Зарплату отдавали вовремя, в музыкальной школе дополнительные часы взял. Живи и радуйся. Но чувствовал душою: что-то важное и нужное ушло. Что-то такое, чему названия дать не мог. Из телевизора твердили: рынок, рынок, новые отношения, каждый сам за себя, ваши проблемы – это ваши проблемы, сколько денег зарабатываешь, столько ты и стоишь и прочую буржуйскую лабуду. От всего этого тошнило. Тогда думал об Альберте Ивановиче. «Музыка, она везде. Музыка спасёт».
И играл, играл неистово. Дома, в школе, на репетициях. И со всей строгостью и упорством занимался с учениками – и в музыкальной школе, и в ДК.
Подрастали Нина и Лиза. Андрей тихонечко про себя сетовал, что Люба не родила ему пацанов, хотя бы одного, но девчонки не подкачали, с малых лет как два папиных хвостика исправно ходили на репетиции. Недолго раздумывая, выучил дочек играть на кларнете.
Альберт Иванович девочек в оркестр не принимал, да никто из них как-то туда и не стремился, не принято было. Во всяком случае, Андрей припомнить такого случая не мог, чтобы кто-то из слабого пола пришёл записываться к ним в духовой. А Нина с Лизой, считай, выросли под «Амурские волны» и «Полонез Огинского». Сначала как бы в шутку учил, а потом втянулись девчонки. Позже и подружек в оркестр привели.
***
После того памятного знакомства, с директрисой старался не сталкиваться. Вопрос с арендой утрясся. Конечно же, не сам собой. Вверху тоже свои люди имелись, музыкальный коллектив давно известен, один такой во всей области. Заступились за Гусара, дали указание дань не требовать и вообще оставить в покое. Во всяком случае осень-зима прошли спокойно. Новый год отпраздновали, как всегда. Праздничную программу подготовили. Время летит быстро, вот и весна. А это: 8 Марта и праздник Наурыз, 1 и 9 Мая. Не расслабляйся, Андрей Терентьевич!
То, что Ошибаева затаила злобу, было понятно. Ходила мимо, не здороваясь. Распоряжения, если таковые имелись, через других работников передавала. Ну или через мальчишек. Однако на репетиции почему-то заглядывала. Пацаны-оркестранты прозвали Жанну Вышибайка. Открывала дверь чуть ли не пинком, входила без стука и не здороваясь. Постоит минуты три, вроде бы на тебя смотрит, но куда-то поверх головы. В тот день заглянула, Андрея не увидела, не пришёл ещё, зато некоторые мальчишки уже были в зале. Постояла секунду и сквозь зубы буркнула: «Гусар пусть ко мне зайдёт!». Пошла на выход и уже в дверях за своей спиной услышала траурный марш Шопена: «Та-да-да-да-да-дадададада!». Это Перегудов-младший, по прозвищу Королевич Елисей, схулиганил, дал знак приятелям и вот таким образом директоршу проводили из зала. «А чо, а мы ничо, мы репетируем!».
Гусар в коридоре с ней столкнулся, опаздывал малость. Ошибаева, не глядя в глаза, не сказала, выплюнула: «Значит так, я добилась закрытия оркестра за нерентабельностью. Полтора человека ходит, а помещение занимаете три раза в неделю, не платите ни копейки. Сегодня же – на выход». Выслушав, молчал ровно тридцать секунд, собирался с мыслями, а потом заорал. Полгода держался, помалкивал, на хамское поведение никак не отвечал, потому что жена уговаривала не горячиться, не лезть в бутылку, а вот же, прорвало! Орал долго. Это наш Дом культуры, это наш оркестр! Ребята ещё в 92-м сами предложили дать ему имя Альберта Штейнера! Вас тогда здесь и близко не было! Это наш посёлок и никакая зарвавшаяся чинуша, пусть самим президентом сюда присланная, выгнать нас не посмеет! «Мы в девяностые не подохли!!! Кто ты такая, чтобы гнать нас, из нашего дома!?», – это уже напоследок хрипел ей в спину. И про восемнадцать директоров кричал, сейчас уже всего не припомнить, чего вопил, чем угрожал! Чуть было футляр о голову зарвавшейся бабы не разнёс.
Потом, уже после всего, в больнице, понял, что перегнул палку. Однако такого натиска директриса явно не ожидала, хотя и пыталась что-то тявкать в ответ. А он с грохотом шваркнул перед её носом дверью и вошёл в актовый зал. Лицо было мокрым, а под левую лопатку как будто кто-то спицу воткнул. Остановиться бы, продышаться. Однако не до того было. Ребята с ужасом и тревогой молчали, глядя на своего руководителя. Кажется, он даже сделал несколько шагов вперёд. А дальше – пот залил всё лицо, дышать стало трудно, просто невозможно дышать, в глазах потемнело, ноги налились чугунной тяжестью. Дикий страх сковал всё тело. Только и успел сказать: «Ну всё, труба…». Мальчишки сперва и не поняли, какая труба, причём тут труба. А в тот день их пришло всего четверо: Аскар Мажитов, Васька Тригубчак, Елисей Перегудов и Руслан Валитов. Вообще-то в последний год на репетиции ходило человек пятнадцать. Кое-кто из ребят подошёл позже, но Андрей уже этого не видел.
Испугались птенцы не на шутку, но только в первый момент. Потом ему рассказали: один побежал за водой, другой к тёте Розе за аптечкой, третий немедленно стал звонить в скорую. Андрей уже и не чувствовал, как расстегнули на груди рубашку, совали в рот таблетку. Васька что-то про искусственное дыхание талдычил испуганно. Руслан догадался с Андреевского телефона позвонить Любе.
Когда на носилки его укладывали, очнулся на миг, увидел испуганные глазёнки пацанов, хотел рукой махнуть и приказать: «Репетируем без меня!», – но только мычание вышло невнятное.
***
… Сквозь плотные жалюзи упорно пробивался утренний луч. Принесли пшенную кашу и бутерброд с сыром. Есть не стал, только выпил стакан тёплого чая. Вошла сестричка, поставила систему. Долго смотрел на прозрачную трубку, по которой лекарство медленно поступало в вену. Безобразный скандал с директоршей был последней каплей. А ведь сердце болело давно, однако сам от себя отмахивался, старался не думать об этом, может, само пройдёт. А дома каждый божий день одно и то же! Люба, Лиза с мужем, даже трёхлетний внук Тимоха, все в один голос твердили: «Надо уезжать!». Смотри, все уезжают, Петровы, Валиевы, Сидоркины, Ахметовы…». Сперва отшучивался, потом рявкал: «Отстаньте!» Люба обиженно замолкала, а через день-другой начинала по новой.
Пять лет назад старшая, Нинка, вышла замуж за Мишку Росомахина. Будущего дочкиного мужа Андрей Терентьевич сам привел в оркестр, впрочем, как и Вовку, второго своего зятя. Считай, мужей для дочек сам воспитывал, с первого класса музыкальной школы, в которой учились и тот, и другой. Сваты, родители Михаила, уехали к «дядь Саше», в маленькую, уютную республику, в которой правдами-неправдами ещё держался социализм. И весь свой выводок – двух сыновей с жёнами, дочку с мужем, внуков – с собой забрали. Сообща легче на новом месте устраиваться. Со сватами дружили давно и крепко. Да, по правде сказать, в Сокуре каждый кому-то если не брат, не сват, то друг, или друг друга, или просто приятель, знакомый. Народу-то осталось немного. И теперь родственники настойчиво звали Андрея с Любой и Володю с Лизой на ПМЖ «к Батьке». Так ведь белорусский Батька-то не вечный, а что после него будет, такая же капиталистическая поганка как везде? Таким аргументом отбивался Андрей, когда его семья наседала особо настырно. Но вот и Белоруссию, этот оазис спокойствия и благополучия, стали сотрясать свои бури и всяческие волнения. Куда тащиться? Хорошо там, где нас нет! Дочки в один голос возражали: «Папа, хорошо там, где мы! Будем держаться вместе, единым кланом». Нина почти через день по скайпу звонила, о переезде родителей и сестры с семьёй говорила, как о деле решённом.
Андрей Терентьевич продолжал сопротивляться. Во-первых, на кого бросить оркестр? Да разве себя-то обманешь? Сам лучше всех понимал: нет уже того оркестра. А лет через пять-шесть вообще не будет! Вырастут и эти пацаны и улетят, как улетели, Генка, в Азамат, Лёнька, Рустам, Фарид, отец и сын Петрыкины… Ой, да перечислять часа не хвати! Или взять братьев Перегудовых – Алексей, Борис, Елисей. Двое уж умчались в страны заморские. А младший пока школу заканчивает, да скорее всего, тоже умотает! Ещё недавно Гусар мечтал: Королевичу передам свою дирижерскую палочку, как когда-то передал мне старик Альберт… Ну кто-то ведь должен остаться! Имел беседу с заведующим отдела культуры, вот тот и утешал: «Ты, Терентьич, не тушуйся! Пришлём замену, оркестр без руководителя не останется!». Однако Гусар представить себе не мог, как это вместо него придёт чужак! Это всё равно что вместо родной Любки незнакомую бабёнку в дом привести, или вместо дочек – других, чужих девчонок своими детьми назвать – примерно так! И старому приятелю не верил, как оказалось, не зря. Не сумел тот защитить оркестр от мстительной барыги.
«Папа, поедемте! На новом месте соберем свой коллектив! – уговаривал Володя, – Смотрите: вы, я, Мишка, дядь Валя, Димка, Нинка и Лизка – это уже целый коллектив!». Валентин — это сват, Димка его зять, тоже наш, оркестровый. И Люба с Лизой в унисон: подумай обо всех нас! Сваты уже и домик с садиком присмотрели, недорогой. «Дайте до пенсии дожить! А там видно будет!». Вот так отговаривался, кулаком по столу стучал, психовал, ругался с Любой.
Когда уставал спорить и сопротивляться, хватал футляр с трубой, вскакивал на велосипед и уезжал в степь, на котлованы.
Играл у воды, пока не стемнеет, не обращая внимания ни на холод, ни на комаров. Руки переставали дрожать, а сердце – выпрыгивать из груди. Возвращался домой молчаливым, успокоенным. Домашние в такие вечера его больше не донимали, разговоры-уговоры о переезде на время затихали. Однажды ночью ворочался долго. И Люба не спала. Сказал ей в продолжение всех споров: «Поздновато в шестьдесят лет новую жизнь начинать». «А ты вспомни, сколько лет Альберту Ивановичу было, когда он в Сокур переехал и оркестр организовал». И то верно: почти столько же, сколько сейчас Гусару.
Автор Елена Карчевская
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Все фото из открытых источников
Искренне рада всем, кто читает, и признательна тем, кто ПОДПИШЕТСЯ на канал «Мои таракашки»
Читайте и другие статьи канала:
Рассказ о любви «Ветка сирени…»
История из жизни. Я думала, что в Радоницу не оскорбляют…Грех ведь