...Видел я однажды, что такое есть слава человеческая.
Не знаю, отчего так вышло, но Арам Хачатурян (я живу сейчас в Москве на улице его имени) самолично решил поставить в Казахском театре оперы и балета своего «Спартака». Самостоятельную собственную свою делал постановку. Неслыханное дело. Казахский театр оказался в центре мировых культурных пересудов.
И вот настал день премьеры. В зале перед началом было тихо, но как-то взрывоопасно. Если бы занавес не открылся через минуту после назначенного, он вспыхнул бы от сфокусированной на него энергии зрительского ожидания.
Но занавес раздвинулся. Ровно настолько, чтобы выпустить местного жоржа бенгальского с длинным, как у глашатая бумажным, до полу, свитком. Тут где-то сверху вспыхнул ярчайший, как божий перст, луч прожектора и точно указал на человека в центре зала.
Тот встал, могуче выпрямился и я увидел как ослепительное нездешнее сияние вспыхнуло вокруг его головы.
Вот тут зал и взорвался.
Глашатай торжественно вперился в свой свиток и стал выкрикивать в зал непомерные титулы, звания, имена мировых академий, названия орденов и неслыханных премий.
Всё это продолжалось по крайней мере минут двадцать. Хачатурян стоял недвижимо. Как утёс среди беснующихся волн. Потом светлый указующий перст погас и действие на сцене началось…
А до того…
Я всё думал, как бы мне отличиться. Молод я был и любил себя в газете. Мне шибко однажды понравилось, когда представляя меня бывшему командиру эскадрильи «Нормандия-Неман» генералу Пьеру Пуйяду, газету мою назвали «Almata suar».
Мне позволено было бывать на репетициях «Спартака». Один раз отрабатывали боевой танец два гладиатора. С некоторым даже ражем. У одного из руки вырвался короткий римский меч. Пролетев над сценой и перевернувшись три раза, он эффектно вонзился в деревянный пол, покачиваясь некоторое время на блестящем острие.
«ЗдОрово!», сказал Хачатурян.
Других восторгов за время долгих репетиций я от него не услышал.
Этого было мне мало. Я задумал посмотреть оркестр изнутри. План был такой. Есть в любом симфоническом оркестре небольшой такой железный треугольничек на подставке, в который по указке дирижёра раза два-три за всё представление ударяют. Он так и называется на русском дирижёрском языке — треугольник. А на других языках тоже — triangolo и triangle.
Академиев тут, как мне казалось, кончать не надо. Звон от этого треугольничка, между прочим, донельзя мелодичный. И вот я представил себя стоящим перед всем восторженным залом и ожидающим, когда священнейшая указка Арама Хачатуряна просигналит мне и я добавлю в слаженную оркестровую работу свою звенящую лепту. Не вышло. Хачатурян оказался мужик суровый и мелкое издевательство над своей музыкой зарубил на корню.
Но интервью-то мне ведь нужно было.
И был в то время замечательный дирижёр Нургиса Тлендиев, царство ему небесное (теперь его именем в Алма-Ате улица названа). Хачатурян выбрал его в помощники.
Господь сотворил его, Тлендиева, маленьким, потому что весь состоял он из доброты. А доброта такой материал, которого и у Господа Бога не в избытке. Вот он его и тратит с оглядкой. Но на таланте Господь решил не экономить. Так что тут он, Нургиса Тлендиев, на голову выше других вышел. Да ещё ему улыбка детская простодушная досталась. Вышло расчудесное человеческое существо.
Вот с ним я и сговорился идти к Хачатуряну в роскошное казённое почётное горное логово, в котором он временно обитал.
Не буду описывать чувства, с которыми шёл, начну с того, что дверь открылась. Халат был не по мере ему, мощное комкастое тело, покрытое буйным первобытным волосом, бунтовало в каждой прорехе, униженное скудным махровым непотребством.
— Вы с делегацией опять, — с досадой глянул он мимо меня, так тигры глядят на зевак у клетки, — когда же работать будем?
Тут догадался я о двух вещах. О том, что делегация — это я, и что интервью не будет.
Вышло иначе. Хачатурян велел так:
— Ты, молодой человек, вот что сделай. Через два дня у меня встреча с творческим народом в филармонии, будет разговор, приходи, там между делом и задашь свои вопросы…
Два дня сочинял я чего спросить. И о том, как чувствовал он себя, молодой ещё парень, когда вызван был Сталиным с двумя великими — Шостаковичем и Прокофьевым — державный гимн сочинять. И о том, в каком месте тела зарождается мелодия, от которой мир получает дополнительное совершенство и смысл? И правда ли, что композитор это просто божья дудка, через которую дано нам узнать небесную музыку?
Ну и всё в таком духе…
Настал мой час. Арам Хачатурян вышел на филармоническую сцену, сказал короткое вступление и говорит:
— А теперь, коли будут какие вопросы, то я и отвечу на них, если смогу…
В зале на некоторое время повисла тишина. Так всегда бывает. Зал напрягает ум, чтобы, если уж задать вопрос, так уж задать. Тишина зазвенела.
Тут я вспомнил о своей миссии. Пошёл к сцене, протянул два своих машинописных листа: помните, мол, «вечёрка», вопросы, обещали…
Хачатурян мои листы взял и даже кивнул серебряною своей головой.
Прочитал первый вопрос и обстоятельно на него ответил. В зале раздался аплодисмент. После чего Хачатурян выжидательно посмотрел в зал. Народ безмолвствовал.
Хачатурян опять взял листы, прочитал ещё вопрос и опять подробно на него ответил.
А дальше в зал уже не смотрел. Прочитывал вопрос, отвечал на него, пережидал аплодисменты. Снова читал вопрос, отвечал, пережидал. И так двадцать раз, пока машинописные листки не исчерпали себя. Времени прошло часа полтора.
После этого Хачатурян опять захотел узнать, созрел ли зал для других вопросов.
Тишина опять зазвенела. Тогда Хачатурян сказал:
— Давайте мы этого молодого человека, — качнул он опять серебряным нимбом своим в мою сторону, — поблагодарим за содержательный вечер вопросов музыкальной общественности республики композитору Хачатуряну…
Тут зал разразился окончательными аплодисментами. Хачатурян посмотрел на меня и тоже захлопал в ладоши…
