Эта история случилась через двенадцать лет после войны. В тот год я переезжал из родного Волгограда на новую работу в Свердловск. Зашёл в Музей обороны Царицына — Сталинграда.
— А знаешь, — встретил меня мой приятель по институту, который работал здесь научным сотрудником, — у нас есть интересная новость, — и повёл в один из залов. — Помнишь? — остановился он перед экспонатом.
— Ещё бы, записка из солдатского медальона, — ответил я, — а что, разыскали сведения о её авторе?
— Да вот, — загадочно улыбнулся приятель, — собираемся менять здесь экспозицию. Дело в том, что он сам... оказался жив.
— Как жив?
— А вот так. Все считали, что погиб... А мы через военный архив установили, откуда он призывался в армию, и написали туда, авось найдётся кто-то из родных. И вдруг откликается сам Шестовских. Представляешь?
Мой приятель не был сталинградцем, и для него эта записка — просто интересный документ среди других экспонатов музея. Для нас, переживших оборону Сталинграда, она воскрешала память о страшном дне, когда оборвались жизни тысяч мирных жителей. И я многие годы пытался разгадать тайну записки, выяснить, где погиб герой. Дело в том, что Шестовских писал её в тот трагический день:
«Сегодня, 23 августа, ведём ожесточённую борьбу с проклятым фашизмом. Если меня убьют, то пусть Родина знает, что я погиб за исторический город Сталинград. Я кандидат ВКП (б), но прошу меня считать членом партии. Пусть Родина знает, что погиб коммунистом, за дело партии.
Иван Константинович Шестовских».
23 августа сорок второго... Его потом все назовут чёрным днём Сталинграда. Сотни вражеских самолётов в несколько часов обрушили на почти полумиллионный город гигантской силы бомбовый удар. Они сделали свыше двух тысяч самолето-вылетов, зажгли Сталинград со всех сторон. Именно тогда гитлеровские танки прорвались к его окраине, вышли почти к самой Волге, севернее тракторного завода, и здесь велись самые кровопролитные бои. Мне казалось, что там бился «с проклятым фашизмом» и погиб этот солдат.
Я всматривался в записку Шестовских, и теперь она уже для меня была живой весточкой из того тяжёлого фронтового лета. Крохотный и пожелтевший от времени клочок бумаги, торопливые слова. Рядом с ней плоский солдатский медальон из белой жести. Сколько мы находили таких, когда хоронили убитых бойцов, И во всех были адреса семей погибших, куда посылать извещения-похоронки. А в этой адреса не было, а лежала записка...
Прощаясь со своим приятелем, я попросил адрес Шестовских, и оба мы были удивлены и обрадованы тем, что живёт он в городе Ирбите, в тех же краях, куда я уезжаю.
Из Волгограда в Свердловск я уехал летом, а в маленький городок Ирбит, некогда славившийся своими ярмарками, попал только зимой. Конечно, всё это время помнил о записке Шестовских, знал, что этот человек живёт где-то в сотнях километров от меня, но, как говорится, мы полагаем, а жизнь располагает.
И всё же я наконец отправился к Шестовских. От Свердловска летел часа полтора. Самолёт проскользил на лыжах по заснеженному полю аэродрома, и нам пришлось долго добираться по глубокому снегу к одинокому зданию аэровокзала.
Утром отправился в городской комитет партии и увидел, что перед его зданием стоит несколько мотосаней. С удовольствием осмотрел это нехитрое, но очень удобное изобретение ирбитчан и посетовал, что такие машины не выпускает наша промышленность.
— Вы к Ивану Константиновичу? — вежливо встретила меня секретарша. — У него заводчане. Давно там.
Сажусь. Смотрю на дверь с табличкой: «И. К. Шестовских, секретарь горкома КПСС».
Через несколько минут из кабинета шумно вышли люди. Их провожает невысокий и по-уральски коренастый, крепкий в кости человек. Ему немногим за тридцать. Сильно припадает на ногу, но шагает легко.
Узнав о цели моего приезда, Шестовских растерянно смотрит по сторонам, потом встаёт из-за стола, выдвигает ящик, достаёт конверт.
— Да, было мне письмо из музея, — наконец произносит он, — а что, и записка эта с вами?
— Записка в музее, а её текст вот, — подаю листок и вижу, как дрогнула рука Ивана Константиновича.
Он долго смотрел на листок, несколько раз порывался что-то сказать, но губы лишь беззвучно шевелились.
Понимаю его состояние и тоже молчу. Наконец, превозмогая волнение, он начинает говорить:
— Знаете, про записку я слышал лет десять назад... Тогда учился в Свердловске, в партшколе. Врываются как-то вечером ко мне в общежитие ребята и кричат, перебивая друг друга. «Слушай, Иван, сейчас по радио передавали про записку, которую написал в Сталинграде какой-то солдат Шестовских. Ты ведь тоже воевал там. Может, ты писал?..» «Писал», — отвечаю. Ребята смотрят на меня удивлённо, вижу, не верят, а один из них говорит: «Да нет, там же сказано, что тот Шестовских погиб». «Ну, раз погиб — значит не моя. Да и мало ли в Сталинграде воевало людей с такой фамилией. Там ведь в боях участвовали сотни тысяч. Конечно, мог быть и другой Шестовских»...
Теперь Иван Константинович почти успокоился. Лицо, словно оттаяв, подобрело, в глазах огонёк интереса к собеседнику.
Слушаю секретаря горкома, а сам жду того разговора, ради которого приехал. Видно, перехватив мой взгляд, он трогает свою раненую ногу.
— Это тоже оттуда, из Сталинграда...
— А в каком месте воевали?
— Да в разных...
— А на северной окраине, в районе заводов?
— Нет. Там ведь шестьдесят вторая армия Чуйкова была. А мы в Шумиловской, шестьдесят четвёртой, на юге.
— А записку где писали?
— О, это уже под станцией Тундутово...
— Знаете, вату записку прочли тысячи посетителей музея. Её называют там запиской солдата Сталинграда.
— Почему? В Сталинграде было столько солдат... Да и называли нас тогда красноармейцами...
— В книгах отзывов посетители музея вас именуют так:
«Солдату Сталинграда Ивану Константиновичу Шестовских, павшему за нас. Клянёмся быть верными своему долгу, как был верен ему ты.
Сержант Кольцов, ефрейторы: Сапожников, Шакимов, рядовые: Грач, Сальников, Бердыев, Симдянкин»
— Конечно, — продолжает Иван Константинович, — мог и погибнуть. Бои на южных подступах к Сталинграду были жесточайшие. Помню, почти месяц сдерживали наступление врага, а в середине августа на наши позиции пошли танки. Лезли они ошалело. Особенно тяжёлыми были последние три дня перед окружением. Бои шли и днём и ночью, но мы свои позиции держали, хотя уже и не было сплошного фронта...
Слышим, пальба уже идёт и за нашими флангами, и где-то сзади, а приказа отходить нет, да и связь со штабом полка оборвалась. В нашем взводе осталось всего несколько человек, а в роте чуть больше десятка...
Хоть и дорог каждый человек, но командир роты Максимов ещё раз послал на КП полка связного. Дойдёт ли? А если дойдёт, то сумеет ли вернуться? Ушёл он перед рассветом, в самое безопасное время. Война не война, а без сна не обойдёшься, на рассвете сон всех валит. А уже наступил этот день. Для нас он тоже был таким же черным, только начался раньше. На город самолёты пошли во второй половине дня, а у нас всё с утра закрутилось. Да так, что уже и не поймёшь, то ли всё тот день бесконечный продолжается, то ли ночь наступила.
Танки прорвались через наши позиции, а мы в одиночных окопах с их автоматчиками воюем. А потом началось там у вас это...
Иван Константинович обрывает рассказ, будто силится найти слова для объяснения того, что было в Сталинграде в тот день. И, видно, не найдя их, обращается ко мне:
— Ну да вы, сталинградцы, знаете, что такое двадцать третье августа сорок второго... Чёрный дым во весь горизонт, даже солнце померкло...
Задаю Ивану Константиновичу вопрос, который столько лет волновал меня:
— Скажите, написали бы вы свою записку, если бы в тот день не было такого налёта на наш город?
Шестовских озадаченно молчит.
— Как-то никогда не думал про это, — наконец отвечает он, — у нас тогда всё в один узел связалось: и наши бои в окружении, и то, что там, под бомбами, в огне гибнет Сталинград. Помню, во время затишья перед очередной атакой мы четверо собрались в одной траншее. Наш командир Максимов и мы трое курсантов: Михаил Мясников, он был с Кубани; москвич Глухов и я. Собрались и решили держаться друг друга и, конечно, стоять до последнего. Молча глядели туда, в сторону города. Ведь у каждого где-то семья, а там гибнут чьи-то матери, братья, дети...
Говорить друг другу ничего не надо было. Трое из нас коммунисты, а я — кандидат. «Если что, — обращается к нам командир, — то живыми в плен не попадать...» Да мы и сами знали. И стали мы писать, каждый — своё. На письма времени нет. Я свою записку в медальон вложил... Знаете, каждому бойцу на фронте такие давали, для адреса домашнего...
— Так медальон тоже в музее. Вместе с запиской выставлен.
— Да что вы? Хотя как бы та записка без него сохранилась. Вот теперь обязательно съезжу на Волгу и погляжу. А то каждый год собираюсь, да работа моя беспокойная, всё заботы...
Иван Константинович умолкает надолго, и я уже собираюсь напомнить ему, на чём оборвался его рассказ, но Шестовских начинает сам:
— Продержались мы тогда до темноты. А ночью пробрался к нам связной с приказом отходить. Никто не верил, что придёт, а он пробрался. Нам за себя стыдно даже стало, что не верили. Небольшого росточка такой, щупленький, а настоящий солдат был!
На прорыв пошли ночью. Паренёк впереди, он эту дорогу дважды прополз. Мы за ним: и короткими перебежками, и ползком, пока нас не заметили. А как ударили из пулемётов и автоматов, пришлось подниматься и в открытую... Не всем тогда удалось вырваться. Мне и лейтенанту Максимову повезло, а паренька-связного с нами не оказалось. Сложил там голову... Потом вернулся я домой, на Урал. В партию приняли уже здесь. С тех пор вся жизнь моя по партийной линии пошла. Сначала райком направил детишек учить, потом сам учился в партшколе, дальше пришлось работать в райисполкоме, а вот теперь во второй раз избрали секретарём горкома... Где потерял я свой медальон, так точно и не знаю. Скорее всего, когда выходили из окружения. Поползали мы тогда там немало.
— Записку вашу передал в музей политработник, — рассказываю я то, что знаю из документов музея. — Он всю войну носил её с собой, часто читал бойцам. Ещё и после войны записка была с ним, и, как он пишет, «на примере павшего героя Сталинграда воспитывал молодых бойцов». А когда демобилизовался из армии, то передал её в музей.
— Да, мне писали об этом из музея, — говорит Шестовских. — А где же он её нашёл?
— В своих воспоминаниях он пишет, что обнаружили её в госпитале...
— В госпитале? — Шестовских недоумённо пожимает плечами, — загадка какая-то...
Хотя могло быть в так. Одежда моя была вся в крови, и она осталась там... Вот ведь как бывает. Сколько людей погибло, сколько с тех пор всего было, а записка уцелела...
С Иваном Константиновичем я встречался ещё не раз, когда жил на Урале. Он по-прежнему работал в Ирбитском горкоме партии и был таким же беспокойным и увлечённым человеком. При встречах всякий раз много и горячо рассказывал о разросшемся городе, о новых предприятиях и, конечно, о гордости ирбитчан — мотоциклетном заводе.
А после того, как я уехал с Урала, связь наша оборвалась.
...Долго я не решался позвонить в Ирбит. Не решался, потому что всё чаще в последние годы получаю печальные ответы.
К сожалению, недоброе предчувствие не обмануло.
— Ивана Константиновича уже нет, — дрогнувшим голосом ответила на мой звонок из Москвы сотрудница Ирбитского горкома. — Работал почти до последнего дня... И умер-то ещё нестарым...
И словно ледяным ветром пахнуло из той лютой сталинградской зимы 42-го и 43-го годов, когда мы хоронили павших за наш город солдат. И сразу вспомнился чёрный день 23 августа, когда писал ту записку солдат Шестовских, не надеясь выжить. А вот теперь смерть догнала его...
Уходят ветераны войны, и всё меньше остаётся их среди нас. А такие, как коммунист Иван Константинович Шестовских, уходят, к великой нашей печали, до срока, потому что полной мерой приняли на свои плечи ту войну.
Владимир ЕРЁМЕНКО
★ ★ ★
ПАМЯТЬ ЖИВА, ПОКА ПОМНЯТ ЖИВЫЕ...
СПАСИБО ЗА ВНИМАНИЕ!
★ ★ ★
Поддержать канал:
- кошелек ЮMoney: 410018900909230
- карта ЮMoney: 5599002037844364
