В процессе правки материала про принципы фашизма и про неоевразийство я вернулся к эпизоду про советский андерграунд в заключении текста. Он не раз наталкивал меня на мысли о причудливом ренессансе советской культуры, случившемся в пору перестройки.
Обыкновенно слова о расцвете русской культуры приводят ищущего ко второй половине XIX в., к ее точке в виде Серебряного века. Приятно наблюдать апофеоз самобытности, свидетельство уникальности, пусть и юной, но оригинальной русской культуры. Впрочем, возраст меня мало заботит, та же немецкая культура переживала свой расцвет немногим раньше. Куда интереснее изменение пульсации этих творческих умонастроений, приведших к обозначенной точке, а после продолжившей свой ход в новых жизненных обстоятельствах.
Повод для излома вполне очевиден: первая мировая, революция, - общество творящих интеллектуалов переключило внимание на тяжелейший опыт той поры, застигнувший всех. Кроме того, принцип трансляции культуры сверху, раскрываемый даже в изложении народной культуры устами располагающей досугом и возможностями аристократии, был перенят новыми институциями и власть держащими. Культура всегда остается нужной, а ее автономные проявления, стиснутые ограничениями, уходят в подполье. На мой взгляд, это и случилось с русским андерграундом. Другая сторона ситуации в том, что репрессии, цензура, гонения дворян вылились в массовый отток творческих личностей из аристократических кругов. Творческое пространство маргинализовалось, об этом, по-моему, ярко свидетельствуют биографии многих советских художников и писателей, приобретших ярлык "диссидентов", это прослеживается даже на музыкальном поприще в связи искусства и культуры с протестной, панковской музыкой, в сущности, весьма маргинальной. Любопытно, что советское общество смогло произвести именно такой легко маркируемый ренессанс.
Этот подпольный мир произвел в своих катакомбах и интеллектуальную биографию Александра Дугина, да и многих фигур, чьим сподвижником он являлся. Я помню, как по завершении написания текста мне стало очень жаль его. Лично мне трудно примерить на себя наряд художника и мыслителя, оказавшегося в тогдашнем тяготящем контексте, полном пределов и границ, стен и запертых дверей, каким выглядел советский союз, пусть сегодня я и набираю символы на своей клавиатуре с оглядкой на будущее и риски, что сулит мне моя речь, которую всегда могут оценить.
Метафора подполья - это еще и метафора труднодоступного света, темноты, где движение, точно лишенное ясного метода, происходит на ощупь. Протестный романтический азарт легко может привести натуру в своих поисках не к источнику света, а к привычной и ясной темноте, к тому, что уже известно и все же маняще утаивает что-то еще. Так стремление найти опору под ногами могло навести на некрополь идей нацистской Германии, ее мистицизма и оккультизма, своими черными корнями все же доходящими до едва различимого света, но главное, на некрополь, дающий чувство причастности оппозиции, искаженную и мнимую из-за первенства бунта над познанием идентичность.
Через расщелины и прогалины сводов и стен с фасадами, охваченными перестройкой, доносятся путанные узелки света, отголосков и неразличимых лоскутков далекой и старинной культуры. Рано или поздно свет прикоснулся всех погребенных и скрытых, обнажив прежде доступные руины под ногами. И точно юноши из ниоткуда, из пустоты и мрака лабиринтов, где блуждал ум, они потянулись к удивительному, к влекущей светозарности, рвущейся из-за рассыпающихся лесов вдоль хлипких стен. Мне представляется, что многие судьбы могли пройти иначе, не будь этого духа подполья, путающего и загоняющего, вынуждающего довольствоваться сомнительным и малым. Ранние страницы биографии Александра Дугина побудили меня смотреть на него как на юное, романтическое сердце, чей романтический запал заполыхал словно солнце далекого и неизвестного мира. Только и этот свет продолжил игру подполья и катакомб, выжигая глаза, непривыкшие к ослепительному свету. Он продолжил шествие дальше, ища какую-то опору под ногами, пытаясь вымостить свой шаг в этом уязвимом парении, ведь ослепленному дороги не различить.
И все последующие экзерсисы в своей одиозной многослойности, бриколажности из метафизики, конспирологии и политики, низводящей эту почти поэзию до мирской жизни, смотрятся как овеществленная ностальгия, тоска по юности, что несла в себе заметную всем искру. Только советское время осталось далеко позади. А ослепительный свет рано или поздно превращается в гнев, побуждая оглядываться на прошлое, возвращая к делам давно минувших дней, к ностальгии по молодости, и к скорби, открывающейся в поисках утраченного времени, что отняли другие люди, запрещавшие видеть и думать, привыкая к свету с рождения.
Мне жаль, что иногда наши судьбы зависят от других, безразличных к нам и руководствующихся собственным страхом, что лишает азарта жизни и смелости рисковать.
