Из записок графа Дирка ван Гогендорпа
Граф Гогендорп, начавший службу еще в войсках Фридриха Великого, один из адъютантов Наполеона, был осыпан его милостями и после Ватерлоо удалился в Бразилию, где и пережил на один год своего повелителя. Мать его вместе с приятельницею своею княгиней Голицыной (супругою нашего посланника князя Дмитрия Алексеевича) отвезла его мальчиком в Берлин в кадетский корпус, и в 1776 году он видел приезжавшего туда Павла Петровича.
Потом он учился в Кенигсбергской военной академии и слушал Канта. 20-ти с небольшим лет он очутился в Восточной Индии, где и прожил до 1799 года и где расстроил свое состояние. По возвращении оттуда правительство Голландской республики назначило его посланником в Россию, куда он и отправился в апреле 1803 года на место г-на Бюи (Buis).
Ему поручено было искать посредничества императора Александра по вопросу о признании нейтралитета Голландии в войне Франции с Англией. На пути граф Гогендорп заезжал к герцогу Мекленбург-Шверинскому (Фридрих Людвиг) уладить денежные притязания сего последнего за мекленбургских солдат, которых Голландия некогда нанимала у него для своей охраны. Супруга наследного Мекленбург-Шверинского принца, наша Елена Павловна, вызывает похвалы графа Гогендорпа.
Подобно старшей сестре своей Александре Павловне, она изнывала в тесноте и скуке немецкой обстановки и в это именно время доживала последние месяцы молодой и безупречной своей жизни. За нею послан был фрегат из Петербурга, под командою Сарычева; но она уже не в состоянии была дохать до берега. "Я не видывал принцессы боле прекрасной, любезной и образованной", говорит граф Гогендорп. Она снабдила голландского посланника письмами в Петербург, где он, конечно, был ласково принят, как "живая грамота" от умиравшей принцессы.
Автобиография графа Гогендорпа, написанная много лет спустя после важных событий, которых от был свидетелем и участником, уже в Бразилии (где он окончил дни свои), любопытна вообще для истории наполеоновского времени и в частности для нас (здесь приводится рассказ о пребывании графа Гогендорпа в Петербурге).
"Первой моей заботой было поехать к господину Бюи, место которого я занял. Я увидал его больного и сильно расстроенного: он жаловался на своего секретаря, который, пользуясь его слабым состоянием, дурно обходился с ним. Мой приезд оживил его, и он сопровождал меня к графу Воронцову (Александр Романович), бывшему тогда государственным канцлером и министром иностранных дел.
Этот старый министр, весьма не гибкий (fort rustre) в обхождении и всецело преданный Англии, где его брат был посланником (Семен Романович Воронцов), принял нас, однако очень хорошо. В Голландии, где был он некогда министром, знал он мое семейство и связи и не мог удержаться, чтобы не выразить мне своего удивления, что видит меня служащим патриотической партии.
Я отвечал ему, что служу только своему отечеству. Чтобы предъявить мои кредитивные грамоты, я ожидал возвращения императора Александра, который ездил ненадолго в Эстляндию. Скоро я имел честь быть допущен к Императору и Императрице (Елизавета Алексеевна) на Каменный остров, маленькую и очень скромную дачу. Они оказали мне самый милостивый прием, а Император удостоил уверить меня в своем благоволении к Батавской республике, сказав мне, что он поручил графу Воронцову поговорить со мной о вверенных мне делах.
Политика России была в то время очень нерешительна. Это было в июне 1803 года, перед разрывом Амьенского мира. По смерти императора Павла, который готов был открыто объявить себя за Францию и совсем разошелся с Англией, император Александр начал с того, что захотел соблюдать строгий нейтралитет между этими двумя державами и оставаться в добром согласии с той и другой. Такое положение дел продолжалось, когда я приехал в Петербург. Адмирал сэр Джон Борлэз Уоррен (Варрен) был английским послом, а генерал Эдувиль французским министром.
Обе стороны старались побудить Россию принять участие в новой борьбе, которая готова была начаться. Эго придавало большую важность решениям русского кабинета, и в Голландии надеялись, что покровительство этой державы могло доставить республике блага нейтралитета. Тщетная надежда! Со дня моего приезда я заметил (как и ожидал), что на это рассчитывать нечего. Значение Голландии не было довольно важно, что бы побудить Россию к решительным мерам.
В 1795 году, вследствие происшедшей у нас революции, сношения наши с Россией были прерваны, но без объявления войны и неприятельских действий; в 1799 году император Павел посылал отряд своих войск для соединения с англичанами, во время экспедиции на север Голландии, что нас действительно поставило во враждебное отношение с Россией. Эта же экспедиция была одной из первых побудительных причин неудовольствий Павла против Англии, превратившегося скоро, при его вспыльчивом характере, в неукротимую ненависть.
Он сблизился тотчас же с Францией. Желая вести войну против англичан и видя, что его морские силы не в состоянии бороться с английскими, он захотел воспользоваться силами Голландии. Так как герцог Вюртембергский, его шурин, имел у нас своего министра, то он поручил ему намекнуть правительству Батавии, что он принял бы охотно министра от республики и даже как можно скорее.
Правительство наше поспешило отвечать на приглашение и назначило в Россию г-на Бюи, бывшего министром в Стокгольме, с предписанием отправиться немедленно в Петербург. К несчастью, г-н Бюи приехал туда за два дня до смерти Павла, у которого он однако имел аудиенцию: с нетерпением этот государь пожелал сообщить ему свои намерения, которые заключались в том, чтобы, соединясь тесно с Голландией, снабдив на ее счет войска, которые он посылал, деньгами, морскими военными припасами и судами, приготовить в голландских портах, столь близких к английским берегам, грозные вооружения против общего врага.
Он обещал дать голландской торговле преимущества, которыми пользовались англичане в его государстве. Он спросил г-на Бюи, уполномочен ли он "подписать тотчас же" подобный договор. Удивленный Бюи, не осмеливаясь принять на себя непосредственное решение, отвечал, что он готов отправить курьера к своему правительству за получением от него повелений. Император велел ему сделать это с возможною скоростью. Г-н Бюи занимался весь день письмами, которые рассчитывал отправить на следующий день. Его разбудили известием, что Павел скончался ночью, и тот же самый курьер повез о том уведомление в Голландию.
Несколько дней спустя, император Александр велел передать ему и сам высказал потом положительные уверения своего миролюбивого расположения и особенно своего благоволения к республике. О враждебных намерениях против Англии не было боле речи; но Бюи продолжал переговоры, чтобы добиться торгового трактата, и император обнадеживал его.
В Голландии занимались составлением плана по этому делу, но с обыкновенною медленностью. К тому же Бюи заболел. Когда я приехал, ничего еще не было подвинуто, и правительство даже очень охладело к этому делу. Граф Воронцов хорошо знал, что англичанам невыгодно было уступить другим народам и особенно голландцам привилегии, которые они всегда стараются получать в чужих странах, где они имеют влияние.
Уже из первого разговора с ним я заметил сильное сопротивление, которое мне предстоит испытать. Он много говорил со мною о бесполезности и даже опасности торговых договоров вообще. Я не соглашался с его мнением. Но я дал ему в тоже время заметить, что, так как Англия имела с Россией подобный договор, то другие нации, а особенно Голландия, не могли более выдерживать соперничества и принуждены добиваться торгового договора, который дал бы им такие же преимущества для продолжении торговли с Россией.
Несколько времени спустя, граф Воронцов удалился в свое имение по причине расстроенного здоровья, и князю Адаму Чарторыжскому поручено было министерство иностранных дел, в качестве помощника министра. Это был человек сумрачный, молчаливый и пристрастный к Англии; все мои усилия были напрасным трудом. Впрочем, возобновление войны, которая началась еще с большею яростью, чем прежде, сделало всякий договор бесполезным. Лучше было подождать другого случая.
Меня уверили также, что торговый договор с Англией, срок которого уже кончался, не будет возобновлен. Я предложил правительству республики оставить на время эти переговоры, что и было одобрено. С другой стороны, я добился, благодаря влиянию России на Оттоманскую Порту, свободного прохода нашим кораблям через Дарданеллы.
В сентябре 1803 года у меня родился сын; император Александр благоволил оказать нам честь быть его восприемником. Я приехал в Таврический дворец с моим ребенком и с протестантским пастором, который должен был совершить обряд крещения. Когда я прибыл туда, гофмейстер граф Толстой (Николай Александрович) заметил мне, что, по уставу греческой религии и русскому обычаю, отец не должен присутствовать при крещении. Я отвечал ему, что протестантский устав это позволяет. Он отправился за распоряжением к Императору, который уполномочил меня сообразоваться с этим уставом, и скоро сам явился в комнату, где мы его ожидали.
Его Величество, после нескольких любезных слов, обращенных ко мне, сказал пастору, что он желал бы, чтобы обряд совершался без упущений, по уставу протестантской церкви. Пастор прочел молитвы и тотчас же попросил Императора взять младенца на руки, поднести его к купели и назвать имя, которое он желал ему дать. Император изволил дать ему свое имя Александр, взял ребенка и держал его на руках в продолжение совершения крещения и молитв.
Он слушал с большим вниманием чтение священных книг, речь пастора, также и молитвы, и сказал мне, что этот обряд по нашему уставу прост и вместе с тем назидателен. В тот же день Император прислал в подарок бриллиантовую диадему моей жене и алмазный перстень пастору.
Я всегда чувствовал чрезвычайную благодарность за этот знак благосклонности, которую Император захотел мне оказать. Во все время нашего пребывания в Петербурге императорская фамилия обходилась с нами с таким же вниманием, и везде, при дворе, среди блестящего общества, нас принимали ласково. Особенно моя жена пользовалась всеобщим одобрением, благодаря приятной наружности, уму, мягкости характера и безупречному поведению.
Политика России, казалось, клонилась к миру и к соблюдению строгого нейтралитета. Между тем опытный наблюдатель мог видеть, что взрыв близился. Колычев (Степан Алексеевич) был министром России во Франции; его заменили Морковым (Аркадий Иванович). Вероятно, эту перемену устроил граф Воронцов. В бумагах, захваченных тогда прусским правительством в Барейте у французских эмигрантов, нашлось письмо, в котором один из них поздравляет приятеля с назначением Моркова, усматривая в том признак близкой ссоры.
Морков некогда начал свою службу с того, что исполнил поручение своего правительства относительно поимки молодых знатных людей, которые выделывали в Голландии фальшивые банковые билеты и пытались ввезти их в Россию внутри фортепиано. Ему удалось заманить их на корабль, где их заключили на дне трюма и перевезли в Россию.
Не довольствуясь этой удачей, Морков воспользовался обстоятельствами, чтобы столкнуть с места уважаемого князя Голицына, бывшего русским министром в Голландии. Я был тогда в Гааге, еще очень молодой; но я очень хорошо помню его. Более некрасивого человека я не встречал в моей жизни. Он всегда напоминал мне анекдот о Пелиссоне, секретаре генерал-интенданта Фуке, замечательном также своим безобразием.
Одна дама, встретив Пелиссона на улице и не зная, кто он, попросила его очень вежливо зайти с ней в соседний дом. Это была мастерская художника; дама сказала, представляя ему Пелиссона: "Не правда ли, милостивый государь, точь в точь?" И потом, поблагодарив Пелиссона за услужливость, она отпустила его. Дело в том, что она заказала художнику картину искушение Господа диаволом и хотела, чтобы живописец придал сему последнему черты Пелиссона.
Назначенный во Францию Морков не преминул сделать то, чего от него ожидали. Будучи очень умен, он своими колкими выражениями раздражил и восстановил против себя первого консула, более привыкшего к простоте воинского лагеря, чем к дипломатическим осторожностям двора. Морков допускал к себе преимущественно недовольных, и все неосновательные известия, все злые анекдоты, которые слышал от них, он сообщал своему двору. Наконец, консул так сильно вознегодовал, что написал собственноручное письмо к Александру с жалобою на него, и велел генералу Эдувилю вручить это письмо Императору на особой аудиенции.
Генерал Эдувиль сообщил мне, что Император принял письмо очень хорошо и не одобрил Моркова. Но потом, в совете, граф Воронцов заметил, что нужно всегда защищать своего министра, даже если он достоин осуждения, особенно против правительства не самодержавного и против такого человека, как Бонапарт. С ним согласились и, в знак одобрения, Моркову послали голубую ленту Св. Андрея и позволена ехать в отпуск в Россию. Морков поспешил явиться на аудиенцию к первому консулу, с иронической радостью на своем диавольском лице и в новой ленте, которой он хвалился, говоря, что только что получил ее от своего Государя, с позволением оставить должность, о чем он сам давно ходатайствовал.
После этого нечего было сомневаться в скором разладе. Морков возвратился в Петербург, где все думали, что он будет играть важную роль и пользоваться большим доверием; но Александру по скромности и недоверию к себе, согласясь с мнением совета, в душе не мог одобрить поведения Моркова, и даже, казалось, стал питать к нему явное отвращение, которому способствовала без сомнения низость, тогда же сделанная этим человеком. Он купил в Париже по дешевой цене много бронзы, предметов часового мастерства и других вещей, очень редких, которые нужно было в России оплатить пошлиной; но он провез все это в Петербург в виде посольской поклажи, неподлежащей оплате.
Впоследствии он был настолько бессовестен, что выставил эти вещи на продажу в магазин, хотя и под чужим именем; но все так хорошо знали истину, что я часто слышал, как в обществе говорили: "Видели вы бронзу Моркова? Пойдемте посмотреть бронзу Моркова". Императора это раздражило. Моркову пришлось уехать от стыда в свое имение, а его унизительная спекуляция так уронила его в общем мнении, что он уже боле не появлялся на политическом горизонте.
Александр был вполне искренен в своем желании сохранить нейтралитет. Мягкость характера и чрезвычайная скромность, умалявшая в его глазах величие его собственных достоинств, побуждали его бояться войны, или, по крайней мере, избегать ее. И если бы не случилось необыкновенного события, которым интрига сумела воспользоваться, чтобы поколебать его миролюбивое расположение, я думаю было бы очень трудно рассорить его с Францией.
Этим событием было известие о смерти герцога Энгиенского; из-за него сыр-бор загорелся. При обыкновенном положении дел, если бы Бурбоны и занимали французский престол, русский двор, по обычаю и этикету, не носил бы траура по герцогу Энгиенскому. Император совсем и не имел намерения делать это; впрочем об этом не было и не могло быть сделано официального сообщения, за отсутствием дипломатического представителя Бурбонов, и маркиз Ферте, хотя и агент Людовика ХVIII-го, не был признаваем за такового.
Но Императрица-мать (Мария Фёдоровна), по чужим наущениям, добилась от своего сына (здесь император Александр Павлович), чтобы траур при дворе был наложен. Генерал Эдувиль не мог, конечно, признавать этого траура (что злосчастный траур надет был по настоянию Марии Федоровны, знавшей герцога Энгиенского еще в Париже в 1781 году и потом в Петербурге, куда он приезжал с принцем Конде, в этом согласны все исторические свидетельства; но граф Гогендорп, может быть, не узнал про дерзкую депешу первого консула, привезенную в Петербург одним из убийц герцога и обращенную к Александру Павловичу.
В этой депеше "проклятый Корсиканец", как его тогда называли, заявил, что герцог Энгиенский ему не родня, и он устранил его, побуждаемым чувством самозащиты, но что он спрашивает, что бы сделал Александр Павлович с нанятыми Англией злоумышленниками на жизнь его отца, если бы в его власти было извести их. Депеша напечатана у Биньона), и ему следовало, по крайней мере, являться в обществе как возможно реже.
Его жена, молодая особа из старинного рода, но получившая во время революции очень небрежное воспитание и очень неосторожная в обращении приехала на большое собрание к князю Белосельскому в цветном платье, между тем как все русские дамы были в трауре, а некоторые, из подражания моде, даже в глубоком. От нее сторонились, наделали ей почти грубостей, она расплакалась и принуждена была удалиться. Мужа ее не было, я не знаю почему.
Но его самого дурно приняли в нескольких домах, хотя и без прямых оскорблений. Он был чрезвычайно мягкого характера, держал себя как придворный человек и пользовался большим личным уважением.
Англия воспользовалась этим случаем, чтобы раздуть несогласие через своих агентов явных и тайных. Их число, и без того значительное, увеличилось еще новыми посланцами. Большая часть русских вельмож из-за выгод была на стороне Англии и предубеждена против Франции, и это было тем боле странно, что, по нравам, обычаям и даже одежде, они более приближаются к французам, языком которых вообще говорят лучше, чем какая либо другие нации; и когда мир дозволяет им путешествовать, они всегда, отправляются во Францию, между тем как в Англии бывают очень редко.
Но так как все они крупные помещики и получают доход с своих крестьян (крепостных или скорее рабов) естественными или сырыми произведениями, которые они могут обратить в деньги только ведя торговлю с иностранцами: то, в случае войны с англичанами, эти последние не только не могли бы скупать произведения их деревень, но помешали бы и другим народам, что заставило бы помещиков понизить цену почти на половину и потерпеть значительные убытки.
Несомненно, что боязнь войны с Англией, на которую, казалось, решился император Павел, была причиной катастрофы, жертвой которой он сделался. Отвращение же русских вельмож к Франции происходило вследствие революции: ее начала были им конечно ненавистны.
Хотя все Европейские дворы, за исключением Англии и России, тотчас же признали титул Императора, который только что принял Наполеон, но почти все старались тайно побудить Александра к новому союзу против Франции и, чтобы достигнуть этой цели, их министры занимались всяческими происками в Петербурге.
Австрийский посланник, граф фон Штадион был не мене других деятелен; но его двор, считая вероятно его одного недостаточно сильным, прислал ему на помощь полковника Штуттергейма (Франц) и знаменитого Поццо ди Борго (Карл Осипович). Первый из них офицер по чину, по происхождению саксонец, вступивший в австрийскую службу, был послан под предлогом обучения службе и военным приемам нового уланского полка, который учреждал великий князь Константин (Павлович). Это давало ему возможность беспрестанно быть с Великим Князем и часто видеть Императора.
Штуттергейм еще молодой человек, пылкий и предприимчивый, желал возвыситься во что бы ни стало; он думал, что война с французами, которых он душевно ненавидел, представит к этому самый удобный случай. Поццо ди Борго, корсиканец, хорошо знал Наполеона, когда оба они были еще молоды. Он был депутатом в одном из первых национальных собраний Франции, потом перешел на сторону Паоли и соединился с теми, которые продали свое отечество Англии; это доставило ему милость и доверие лорда Минто.
Сей последний, принужденный оставить Корсику, увез его с собой в Вену. Из множества врагов Наполеона это был, вероятно, самый закоренелый и самый неумолимый. Он, казалось, посвятил свою жизнь и все способности, чтобы, насколько возможно, вредить ему. Штадион представил его ко двору и в обществе. Но так как этого было недостаточно, то постарались, через посредство полковника Штуттергейма и других, посвящённых в эти происки, познакомить его с приближенными Императора, которые жили во дворце и к которым иногда он заходил по утрам.
Поццо ди Борго рассказывал Александру в виде анекдотов всё, что злоба и клевета могли выдумать самого дурного про Наполеона. Так как он передавал, хотя с осмотрительностью, те же рассказы и в обществе, то естественно они таким образом распространялись и, наконец дошли до меня. Этот яд не замедлил подействовать, и этому гнусному средству можно приписать влияние на события, удивившие Европу. Впоследствии узнали, какую роль играл Поццо ди Борго. Я не стану о том говорить; но во все времена великие события происходили от ничтожных причин и совершались людьми очень посредственными.
Россия не назначила другого министра на место Моркова и не признала Наполеона императором. Генерал Эдувиль получил предписание оставить Петербург. Там остался г-н Реневаль (? не Убри?) поверенным в делах, так как положительного разрыва еще не произошло. Но сведущие лица не могли боле сомневаться в существовании нового союза. Это считалось тайною, и князь Чарторыжский, не будучи приглашаем на конференцию со времени отъезда генерала Эдувиля, сказал мне, что он получил приказание от Императора объявить мне, что, несмотря на неприятности, которые только что произошли между Россией и Францией и последствия, которые они могут иметь, Его Величество сохранил, и всегда будет сохранять прежние чувства дружбы и благосклонности к Батавской республике. Князь Чарторыжский просил меня сообщить о том, как можно скорее моему правительству.
Я отвечал, что не замедлю сделать это и вперед осмеливаюсь уверить его, что правительство республики сумеет достойно оценить этот новый знак благосклонности, которую Императору угодно оказать ему в этом случае, но что в тоже время я считаю себя обязанным заметить, что республика, связанная с Францией тесным союзом посредством торжественных договоров, всегда будет считать себя обязанною следовать политическому направлению этой державы.
Так как республика наша признала Наполеона императором, то я не мог, говоря о нем, называть его иначе. Князь Чарторыжский мне сказал: - Да о ком вы говорите? Я отвечал: - О французском императоре Наполеоне. - Но мы не признаем его за такового,- возразил князь. - Очень может быть, что это так; но так как моя страна и правительство признали его за императора и даже тесно связаны с ним, то я обязан никогда не называть его иначе.
И мы продолжали разговор, князь, называя его первым консулом, или Бонапартом, а я императором. Я поспешил передать своему правительству известие об этом и получил полное одобрение.
Это было весной 1806 года. Стало ясно, что взрыв приближался. Моя жена только что разрешилась от бремени во второй раз и сама кормила ребенка, так что я опасался путешествия зимою, если бы раздор вспыхнул в это время. Я попросил у правительства и получил позволение поехать в отпуск в Голландию. Когда я объявил о том князю Чарторыжскому, он, казалось, был этим смущен, думая, не угадал ли я то, что он и его сообщники хотели скрывать как можно долее.
Прощаясь с Императором, я сказал ему, что надеюсь скоро возвратиться; он мне отвечал: - О, вы не вернетесь сюда, - потом он прибавил: - Вы займете важную должность в Восточной Индии.
Я полагаю, что граф Штакельберг, его министр в Голландии, писал ему об этом, так как действительно в нашем правительстве была большая партия, думавшая, что необходимо послать меня в Индию, чтобы ввести там новую систему управления. Я пробыл в Петербурге два года и могу похвалиться хорошим приёмом, который нам оказывали".
