Глава 29.
1924 г.
- Василь Прохорыч! Люди добрые! Новость-то какая! - Лёнька опрометью нёсся к огородам, на которых там и сям виднелись скрюченные фигурки сельчан. Всходящая картошка задыхалась под коркой спёкшейся после недавних дождей земли, и люди с самого раннего утра сосредоточенно пушили красноватую глинистую почву, выпуская на простор изогнувшиеся крепенькие побеги.
- Что случилось? - Василий опёрся на мотыгу, устало выпрямил спину.
- Хабиб-то… Хабиб-то наш не помер! Жив он, оказывается!
- Что! Жив? Откуда ты узнал?!
- Он приехал только что! Милиционеры на дрезине доставили его. Айда встречать!
- Милашу… Миланью Антиповну оповести! - Василий бросил тяпку и побежал к вокзалу.
- Ага… - Лёнька метнулся к бараку, к стоящим за ним жилым домикам. - Братцы, Хабиб вернулся!
Виновник восторга и ликования смущённо улыбался, жал двумя руками протянутые ему ладони, бормотал что-то несвязное. Ещё в тот день, когда на него напали и рухнул он с разбитой головой на стылую землю, не думал он, что так его любят на этой станции, где оказался он по прихоти судьбы. Он лежал без памяти, а люди искренне горевали над ним, посчитав погибшим. Однако прибывшие на осмотр места преступления милиционеры уловили едва заметные удары сердца и, не оповещая об этом рабочих, отвезли его в больницу. Так и получилось, что почти два месяца в посёлке оплакивали живого человека.
Расчёт же милиции был прост. Если сообщить о том, что Хабиб жив, то враг затаится и вычислить его будет сложнее, а потому и промолчали. Делом о покушении заинтересовались в губернском отделе ГПУ, и когда парень пришёл в себя, его стал навещать следователь-татарин, носить домашние пирожки, понемногу выспрашивать о его жизни на станции и о том, кто мог напасть на него. Правда, Хабиб о самом главном умалчивал и рассказал только в кабинете следователя, когда увидел татарина в форме при всех положенных тому регалиях.
Тем временем на станции под видом присланного из Оренбурга железнодорожника работал человек, который сказанное Хабибом проверял и за кем нужно присматривал. Много интересных для следствия фактов вскрыл. И покушение в том следственном деле оказалось всего лишь эпизодом, причём не самым главным.
Наряд милиции, доставивший Хабиба домой, обратно в Оренбург возвращался с тихо и незаметно арестованным Силантием. В кабинете следователя Сил ещё пытался хорохориться. Однако, придавленный видом толстой папки доказательств, вдруг сник. А потом стал яростно выгораживать себя, валя вину на других и называя следователю имена и обстоятельства.
- Братцы, а Сил-то наш… Силантий, обходчик… врагом оказался! - обсуждали рабочие на станции.
- Вот те и на… Что же он?
- Вовсе он не наш, не красный. Прилепился к нам, как клоп к ноге и сосал кровушку. Оказывается, бандит он.
- Да ну… Беляк?!
- И не беляк, и не красный, а не пойми кто… Когда Оренбург брали, он с нашими был. Прикинулся овечкой! А сам-то…
- Чего?!
- Татарина Сеита y бил, дочку его снасильничал, всё золотишко из дому вынес. А ещё мещанку Петрову обнёс.
- Саму-то не тронул?
- Погнушался, стара она уже была. Однако оставил безо всего, так что она с голоду померла.
- Эх ты… А как гордился, что он Оренбург брал, что он бывалый революционер, что в гражданскую воевал за свободу нашу…
- Выходит, за старые грехи его притянули?
- Куды там! Он, оказывается, зерно из поездов крал и уголь тоже на сторону продавал. Цельная банда с ним промышляла. И вагоны с товарами разными взламывал, а потом уже ночами в пути бандиты добро из составов на землю сбрасывали, а другие собирали и увозили.
- Так это он?!
- Его Хабиб заприметил, как он вагон взламывал. Сразу-то не понял, для чего, а то бы непременно начальнику сообщил.
- Как бы он сообщил, ежели он по-русски не говорит?
- Вот то-то и беда! И кто Машутку утащил, от кого он отбил-то, тоже сказать не смог.
- Так это Силантий дитёнка..?
- Он! И той ночью Хабиб опять за Силантием следил, вот сообщники его и пристукнули.
- Хорошо, что Хабиб выжил… Видишь, вывел Силантия на чистую воду, а то сколько ещё пакостил бы!
- Хорошо! Хороший он парень, Хабиб-то. И добрый, и работящий. Кто бы подумал, когда на ворованной солонине его поймали!
- Так то с голоду было. А теперь-то он чужой нитки не возьмёт… Ему бы по-русски говорить выучиться.
- Василь Прохорыч, возьмись научить его, сделай милость!
- Да я уж и сам думал об этом, - Василий задумчиво покрутил седой ус. - Не знаю, что получится у меня, но попробовать можно.
- Тяжко это. Ну, положим, простым словам ты его научишь — хлеб, ложка, чашка… А как объяснить ему, что такое совесть, душа, долг и честь?
- У него самого есть и совесть, и честь, поэтому он поймёт эти слова! - Миланья улыбнулась. - А ещё можно будет съездить к татарам и записать у них нужные выражения в тетрадку.
- Вот Миланья Антиповна, умница! - облегчённо засмеялся Лёнька. - Всё верно сказала!
А когда Василий с Милашей ушли, шёпотом сказал товарищам:
- Он, Силантий-то, на Василь Прохорыча доносы в Чеку писал, и не раз. Будто бы тот супротив советской власти агитировал…
- Это Прохорыч-то?!.
- И про то, что с белоказаками якшается, и что староверка к ним с Миланьей Антиповной ночами приходит, не иначе заговор замышляют!
- Вот гнида-то…
- Гнида и есть! - презрительно сплюнул на землю Лёнька. - Забрали его — туда ему и дорога. Не жаль.
С Хабибом Василий занимался всё лето. Каждый вечер усаживал его за столик перед бараком и твердил с ним слова, заставлял выводить в тетради палочки, читал ему Пушкина. Перо в огромных грубых руках парня казалось игрушечным, и когда очередной крючочек получался уж слишком изогнутым, массивный нос Хабиба печально повисал, а на выпуклых воловьих глазах навёртывались слёзы.
- Ты это брось, товарищ дорогой! - укоризненно говорил Василий. - Ежели мы по каждой кривульке плакать станем, то никаких слёз не хватит.
Прибегала Машутка, влезала на колени Хабиба, и лицо его светлело.
- Ишь ты, привязался как он к девчонке, - переглядывались рабочие.
- Да как же не привязаться. Славная такая малютка…
В начале осени Василия пригласили к следователю. В то самое здание, где видел он Фёдора.
- Это Федюнька! - обрадовался он. - Он всё-таки решил встретиться со мною!
- Гостинцев! Гостинцев-то возьми! - захлопотала Миланья. - Пирожков напечь хоть. Небось, истосковался по домашнему!
- Пеки, Милаша, пеки!
- Огурчиков набери, картошечки молодой!
Собрала большую корзину, завязала чистой тряпицей.
- Зачем это? - удивился приехавший за Василием сотрудник.
- Гостинцы от меня товарищу следователю! По-свойски, по-родственному! - вилась вокруг двуколки Миланья.
Сотрудник недоуменно плечами пожал, однако корзину в повозку поставил. Уважительно помог разместиться Василию, козырнул на прощанье Милаше и тронулся в путь. В дороге молчал, лишь изредка односложно отвечая на замечания предвкушавшего радостную встречу спутника да покрикивая на бодро бегущую лошадку. У ворот учреждения показал часовому пропуск, и двуколка въехала во двор, где Василия уже ждали отменно вежливые дежурные.
- Вы поднимайтесь к товарищу следователю, о корзине не беспокойтесь. Мы доставим её сами!
- Хорошо! - улыбнулся Василий.
Порядок и вышколенный вид дежурных ему нравился. Нравились и чисто выметенный двор, и свежевыкрашенные двери.
Перед кабинетом следователя секретарь, увидев вошедшего, вскочил:
- Проходите, пожалуйста, вас ждут!
Василий с замиранием сердца потянул на себя дверь:
- Можно?
- Входите…
- Фёдор! Федюнька! - рванулся Василий…
И замер.
- А где же… Я думал… Фёдор…
- Присаживайтесь, товарищ Карпухов! - следователь показал рукой на стоявший у стены диванчик. - Присаживайтесь.
- Да… Спасибо… Это Вы хотели меня видеть? А я, признаться, был уверен…
- ...что Фёдор Кирьянович? - следователь поднялся из-за стола и, заложив руки за спину, прошёлся по комнате.
- Да.
- Насколько я знаю, Вы его первый учитель?
- Да. Где он?
- К прискорбию, Фёдора Кирьяновича уже больше месяца нет с нами, - сказал, помолчав, следователь. - Тяжёлая болезнь унесла его жизнь.
- Вот как… - Василий обмяк.
Пять минут назад он был уверен, что увидит Федюньку, сможет обнять его, поговорить, услышать его голос, а теперь словно пропасть раскрылась перед ним, дохнула холодом. Если бы он не ждал так сильно этой встречи, может быть, боль потери не была бы настолько острой.
- Как же так… - Василий закрыл лицо ладонями.
- К сожалению, его здоровье не было таким уж крепким, а он совсем не щадил себя…
Василий застонал, с силой прижал ладони к лицу, затем отнял их:
- Вы… Вы хотели сказать мне об этом? Для этого пригласили сюда?
- Не совсем. Дело в том… Дело в том, что Фёдор Кирьянович… как бы это сказать понятнее… Мы с ним не были близкими друзьями, однако незадолго до кончины он доверил мне некоторые свои мысли и незаконченные дела. Так сказать, избрал меня на роль душеприказчика.
- И что же?
- Он с большим теплом рассказывал о вас с супругой. Он любил Вас.
- Отчего же… Почему не захотел встретиться?
- Оберегал Вас. Он скрывал от всех, что вы знакомы, чтобы не навести людей на подозрение, что он покрывает Вас, а возможно, и Вашу контрреволюционную деятельность.
- Это какую же?! - Василий резким движением поднял голову.
- Например, ту, о которых было написано в доносах. Которым, к слову, Фёдор не давал хода и сжигал в печи.
- Вы поверили доносам?
- Я — нет. Но люди разные. К примеру, Ваше общение с семьёй погибшего белоказака может быть расценено как симпатия к ним.
- Симпатия к старикам, потерявшим сына? Возможно. Ведь я и сам потерял… Но к белоказакам я отношения не имею, я воевал в гражданскую на стороне красных. Я член партии с двенадцатого года! - всё больше свирепея говорил Василий. - Увидели, что я с уважением отнёсся к останкам человека? Да плевать, каким он был — белым или красным! Он человек! В конце концов, он исполнял свой долг. Он не грабил, не пакостничал. Он всего лишь принял честный бой. Я отдал его прах поседевшим от горя родителям!
- Я понимаю Вас.
- Чёрта с два Вы понимаете! На моих глазах за руби ли Аниську!
- А старший Ваш сын ушёл с белыми, ведь так?
- Так! И что?!
- И он мог бы оказаться на месте того казака. Вы просто посочувствовали горю родителей. Я Вас понимаю.
Василий осел, тяжело дыша.
- Выпейте воды! - следователь поднёс ему стакан. - Так вернёмся к делам, доверенным мне Фёдором Кирьяновичем. Среди прочих было одно, которое он ставил выше других. Мой товарищ совсем чуть-чуть не дожил до его завершения. Это дело… Василий Прохорович! Он нашёл вашего сына!
- Что?!
- Он сделал запросы по всем губернским отделам ГПУ, не рассматривалось ли где-нибудь дело Матвея Васильевича Карпухова. Ответ пришел из Сибири. Матвей был осуждён за участие в гражданской войне в рядах белых на пять лет. По ходатайству Фёдора Кирьяновича его дело было пересмотрено. Учтены все обстоятельства — и то, что вовлечён он был в малолетнем возрасте, и то, что на нём нет серьёзных преступлений. В конце концов его срок был изменён, а Матвей освобождён как полностью отбывший наказание.
- Где он? Он вернулся к матери?
Следователь помолчал, потом, вздохнув, продолжил:
- К сожалению, Фёдор уже не узнал об освобождении Вашего сына. Известие пришло неделю спустя… Не знаю, как собирался он поступить, но я решил… Я решил, что так будет надёжнее. Мало ли, что может прийти ему в голову и куда он решит двинуть дальше! Он доставлен сюда, в Оренбург. Я хочу, чтобы Вы увиделись с ним. А уже после этого Матвей на самом деле получит свободу. Вы хотите встретиться с ним?
- Я? Конечно! - Василий вскочил. - Где он?
- Вас проведут.
Василий шёл по длинному коридору вслед за дежурным, и сердце в груди его замирало: каким он стал, его сын? Что в душе его? Как сложится его жизнь дальше? Ведь он ещё так молод — целый век впереди!
Громыхнула железная дверь, зажёгся свет в камере:
- Проходите!
Крошечное окошко под потолком, деревянный стол, два табурета. На одном сидит, не отрывая взгляда от изрезанных досок стола, мужчина. Исхудавший, коротко остриженный, он не оглянулся, даже когда Василий вошёл.
- Матвей!
Мужчина поднял голову, и у Василия заныло в груди. Круглое лицо, широко расставленные, будто слегка припухшие глаза, тёмные густые брови… В материну породу пошёл.
- Батя..?
- Сынок…
Матвей неуверенно встал, сделал несколько шагов, а потом вдруг кинулся к отцу, обнял, заплакал:
- Батя…
- Ну что ты, сыночек… Что ты… Где же ты столько лет…
- Мать-то… Мать где?
- Дома, в Усть-Медведицкой. Всё весточку от тебя ждёт.
- А ты как… здесь? - Матвей отступил от отца, глаза его прищурились вдруг враждебно.
- Я работаю учителем. Здесь, недалеко. Меня вызвал следователь и сказал, что твой приговор пересмотрели и ты освобождён, и что я могу встретиться с тобой.
- Я освобождён? Это свобода?! - Матвей вдруг захохотал, как безумный. - Это камера, разве ты не видишь? Карцер! Хороша свобода!
- Тебя просто доставили сюда, чтобы ты не чувствовал трудностей пути из Сибири. Ты выйдешь из этой камеры вместе со мной.
- Значит, мне оказали услугу? И если меня привезли не прямиком в Усть-Медведицкую, а только сюда, в Оренбург, значит, это сделано ради тебя. Но почему? Почему? Кто ты? Ты стал сотрудничать с чекистами? Ты их агент? Информатор?
- Учитель. И коммунист.
- Коммунист… Довели вы страну… - в голосе Матвея послышались усталость и отчаяние. - Как же жить теперь, а?!
Он снова к сел к столу, закрыв лицо руками.
- Как все, сынок, - Василий сел на табурет по другую сторону стола. - Как все.
- Они Бога отвергли, храмы рушат, - прошептал Матвей. - В Ново-Николаевской губернии нас по этапу гнали. Ночевали однажды в храме. Крестов нет, купола какой-то гнусной краской замазаны, чтобы не сверкали, все росписи на стенах заштукатурены. В другом храме амбар для зерна устроили, а ещё слыхал, клуб сделали. По воскресеньям кино крутят. Погибла Россия, нет в ней больше Бога.
- Никуда Он не делся. Свобода, равенство, братство — разве не от первых христиан пришло? Взаимопомощь, взаимоуважение — разве не заповедь Божья возлюбить ближнего своего как самого себя? Не убий, не укради, не лжесвидетельствуй… Всё то же осталось, что и было. А храмы… Настанет время, и вернутся люди к храмам, но уже с новым пониманием мира и Бога. Смоют штукатурку, под которой сохранятся древние росписи, ахнут, восхитившись их красотою. Главное, сынок, не в том, что люди креститься перестали. Вспомнишь иного купчишку — поклоны бьёт истово, свечи метровые перед иконами ставит, на храмы деньги жертвует, а сам конкурента своего затоптать норовит. Нет… Главное — что в душе у человека.
- В душе? А что было в душе у тех, кто деда моего Прохора жизни лишал? Знаешь, кто это сделал? А я тебе расскажу. Филька Лоханкин, мужик деревенский. Распоследний мужичонка был. Вечно у него недород, вечно хлеба до весны не доставало. Сам пил горькую, жена кажен год по ребятёнку рожала, да все косые-кривые дети-то. У одного волчья пасть, у другого глаза на нос смотрят, а третий и вовсе недоумок. Ему бы не пить, а домом да семейством своим заниматься, да где там! А скинули царя — так он сразу в коммунисты подался. Это, говорит, я оттого бедный был, что меня царска власть душила. А теперь, говорит, революция мне глаза открыла. Теперь, говорит, наше время пришло. Вот он-то и выгребал дедовы амбары, он и приказ дал старика казнить. Вот она какова, власть нынешняя.
- Эх, сынок… Да разве такая дрянь смогла бы великое дело сделать? А? Постой, погоди… Ты подумай — какая армия была в Российской Империи! А казаков взять? И чтобы вот эту всю мощь смогли одолеть Фильки-пьяницы? Это, выходит, ты очень дурно думаешь и о себе, и о своих товарищах.
Матвей молчал.
- Моя, наверное, вина, что ты рос, отдалившись от меня. Что не рассказывал я тебе о том, как жили в России простые люди. Что впитывал ты, не задумываясь, речи и взгляды деда Кирсана. Его тоже понять можно, он к старому привержен был, его и защищал. Только ведь… старое, оно как старая кожа у змеи… или паука, к примеру. Приходит время, и сбрасывать её нужно, потому что снизу новая растёт, молодая. Так и государство должно к лучшему стремиться, а к лучшему ничего не менялось, вот и полыхнуло. Я ведь, сынок, долго марксистов сторонился. Долго… Разговоры о революции у меня отвращение вызывали. Да потом увидел, что по-другому ничего не поменяешь.
- Как же жить теперь, отец?
- Просто жить. Без камня за пазухой. Не держать злобу на людей, не пакостить, радоваться каждому дню. Ты ещё молодой, двадцать два годка всего-навсего. Не жди, что прежние времена вернутся — уже не вернутся. Жизнь себе только изгадишь, а ничего не добьёшься. Самое главное — ты не на чужбине, а на своей земле, пОтом дедов твоих щедро политой. Оглянись — солнце для тебя светит, птицы тебе поют, деревья для тебя шумят. Улыбнись и живи с радостью в сердце и благодарностью к Богу за всё, что было, за всё, что будет!
Продолжение следует... (Главы выходят раз в неделю, обычно по воскресеньям)
Предыдущие главы: 1) Её зовут Эмма 28) Старуха
Если по каким-то причинам (надеемся, этого не случится!) канал будет удалён, то продолжение повести ищите на сайте одноклассники в группе Горница https://ok.ru/gornit
Если вам понравилась история, ставьте лайк, подписывайтесь на наш канал, чтобы не пропустить новые публикации!
