Из воспоминаний барона Василия Алексеевича фон Роткирха
Кто не знал Андрея Михайловича Симборского в Динабурге? Кто из тогдашних динабургских жителей не помнит висевшей у него на лестнице внизу, дощечки с надписью: "Покорнейше просят вытирать ноги?" Остряки доказывали, что надпись эта относилась не до входящих, а до выходящих, на основании изречения: "Отрясите прах от ног ваших".
Симборский драпировался личиной сурового и строгого человека, в сущности же имел прекрасное сердце. Его не нужно было уговаривать ни на какое доброе дело: довольно было для этого полуслова. Отличался он необыкновенною сметкой и чувством благоприличия. Все, что он устраивал, было складно и изящно; всякую работу он непременно доводил до конца.
Человек, умный и образованный, Андрей Михайлович, сознавал собственное достоинство и отлично размерял свое обхождение с людьми. С аристократами он был аристократ, с младшими и с подчиненными краток и категоричен; будучи недоволен лицами, непосредственно ему подчиненными, он никогда не оскорблял их ни криком, ни жесткими словами.
Человеколюбивым обращением с нижними чинами он опередил свой век, или, по крайней мере тот печальный период, когда мордобитие было самым обыкновенном делом.
Высший петербургский люд близко знал Андрея Михайловича. В высочайше проезды, Динабург всегда предназначался для ночлегов, и никто так не умел принять гостей, на всем протяжении до Варшавы, как Симборский. В особенности жаловала его покойная императрица Александра Фёдоровна, которая во всякий проезд за границу ночевала в Динабурге.
Её Величество находила в Динабургской крепости в "императорской квартире", свою столичную спальню и кабинет без малейшего изменения: те же обои, те же драпри, та же мебель от Тура и Гамбса, даже на письменном столе та же чернильница, те же ножи и ножницы и все безделушки.
Бог знает, откуда ухитрялся он доставать всё, что могло нравиться высоким путешественникам. Откуда он брал несвоевременные ананасы, виноград, яблоки дивных сортов и т. п., - это его тайна. Симборский не жалел издержек на украшение "императорской квартиры", лично закупал в Петербурге всё необходимое для неё, и всякое приобретение отличалось изяществом.
Изысканным вкусом своим, радушием и хлебосольством Андрей Михайлович известен был давно. Еще в бытность начальником артиллерии 3-го армейского корпуса, при Ридигере (Федор Васильевич) он слыл Лукуллом. Фельдмаршал Паскевич (Иван Федорович) говаривал, что только у Симборского и можно хорошо пообедать. Действительно, А. М. держал отличных поваров.
В Динабурге он каждую неделю давал обеды на несколько человек, держась правила, что число обедающих должно быть не меньше числа Граций (3?) и не больше числа Муз (9?). Любимой его поговоркой, почти после каждого обеда, было: "Хозяину заботиться сперва о том, чтоб гости его были здоровы, а потом, чтоб были сыты". Раз в год, 30 ноября, в свои именины, давал он блистательный бал, с роскошным ужином; но танцы никогда не продолжались далее 2 -х часов ночи.
Кроме того, у него были назначены и "понедельники", на которые гости съезжались в 9 часов, а в половине 12-го, после мороженого, непременно разъезжались. Сам хозяин редко играл в карты, и то, не более трех роберов ералаша, но предпочитал занимать дам, с которыми умел быть отменно любезен.
12 лет был я при нём адъютантом и знал его близко. Вставал он зиму и лето в 6 часов утра, обливался холодною водой и шел гулять. Взгляд его, как хозяина, повсюду бывал нужен. Малейший беспорядок, нечистота, разбитое окно, ничто не ускользало от его внимания. Не было крепостных работ, на которые не заходил бы комендант чуть не ежедневно. В крепости господствовали чистота и свежий воздух.
Кто из тогдашних динабургцев не помнит белого комендантского красавца-рысака, который "как птичка" несся по дамбе, в лёгких дрожках, со своим господином? Вечером Андрей Михайлович обязательно бывал в театре (который был устроен на "Новом Форштадте" командиром инженерного арсенала полковником Гагельстромом (Николай Иванович) с хорошей труппой актеров).
Доклады мои он принимал от 12 до 3-х часов, в 4 часа обедал и отдыхал ровно час. По совету врачей, Петша и Конради, он выпивал по нескольку стаканов воды со льдом, и даже в чашку с чаем опускал кусочек льду.
Вот домашний образ его жизни, не изменявшийся ни на волос. Исключения допускались только во время высочайших проездов. Тогда Андрей Михайлович "не принадлежал себе". Тяжелая служба наставала для подчиненных. Комендант не спал целую ночь, сам ходил по фронту здания, не дозволял никому не только проезжать, но и проходить мимо; все улицы, ведущие на дворцовую площадь запирались рогатками и барьерами; часовые, подводились на цыпочках, сменялись шёпотом и ходили по платформе главной гауптвахты в кеньгах без малейшего лязга оружия.
Против окон комендантского дома, с "императорской квартирой", находился большой зеленый плац, обсаженный в два ряда пирамидальным тополем. Вокруг этого плаца идет шоссированная пешеходная аллея, служащая для прогулок крепостным жителям, так как, по валу прогулка воспрещена, а других мест для гулянья в крепости нет.
На этом плацу до Симборского производились смотры войск и даже учения, и потому на нем было больше пыли и песку, нежели зелени. Симборский, в первый же год прибытия своего, исходатайствовал особое, высочайшее повеление, дабы на означенном плацу производились военные упражнения исключительно только в высочайшем присутствии.
В самое короткое время плац зазеленел прекрасным, бархатным газоном; его часто выкашивали и укатывали тяжелым катком; не только человек, но ни одна собака не смела показываться на траве, тщательно охраняемой арестантами, стоявшими по углам с палками.
Разведя на комендантском дворе хорошенький садик и украсив его цветочными клумбами, он устроил при нём и небольшую оранжерейку для редких и дорогих растений. Он разводил сады, где мог, - в бастионах, на гласисе, в летнем военном госпитале и проч. Последний был построен вне крепости, на сыпучем песке, довольно далеко от леса и на солнцепеке. А. М. удобрил песчаную почву и развел на ней сад; в мое время это был прекрасный оазис и давал уже хорошую тень.
Но самый лучший сад устроил он на гласисе, со стороны набережного фронта, между Николаевскими и Михайловскими воротами. Фронт этот был засажен густой, дикой лозой, между которой не было никакого прохода, даже ни одной тропинки. Симборский истребил всю эту лозу и на место ее посадил несколько тысяч дерев и кустов, сделал тенистые аллеи, посеял цветов в клумбах, построил беседки и даже вокзал для танцев, барьеры, мостики.
В летнее время особый комитет из членов военно-крепостного клуба устраивал вечера в этом садовом вокзале, с платою по 10 копеек с особы. Деньги эти шли на музыку, иллюминацию садика, на прохладительные напитки и мороженое. Окрестные помещики доставляли Симборскому множество саженцев и дерев для вновь нарождавшихся садов.
Он завел также очень хороший хор при динабургском военном соборе. Регентом бывал всегда комендантский писарь. По сношению с директором придворной певческой капеллы (здесь Алексей Федорович Львов), в ней приготовлялся к регентскому званию один из выбранных кантонистов петербургского батальона, и назначался писарем в динабургское комендантское управление, на штатную вакансию. Хор содержался на частные пожертвования. Из церковных сумм платилось только в придворную капеллу за обучение регента, кажется по 50 р. в год.
Андрей Михайлович не был жаден и лично для себя ничего не требовал; но он не мог противостоять течению и остановить взяточничество и хищения. "Доходное место" и "безгрешные доходы" имели право гражданства в России, и промотавшимся баричам давались в командование полки, заведомо "для поправления обстоятельств".
Особенно усердно поправляли свои обстоятельства господа инженеры. Комендант не мог слишком резко ограничивать произвол их: иначе его сочли бы в столице человеком "неуживчивым", "требующим дележа с инженерами", "тормозящим развитие крепостных работ" и т. п. и конечно скорее сплавили бы его, нежели командира инженерной команды.
В инженерном департаменте не обращали внимания на отчёты и сметы инженерных команд и утверждали их беспрекословно. От того коменданты вообще держали себя пассивно в отношении инженерных работ и утверждали своей подписью самые чудовищные акты, как например:
"на покупку кирпичного щебня", когда команды имели его целые горы на своих кирпичных заводах; "на подвозку воды", когда здание сооружалось в самой реке; "на наем вольных рабочих", когда работы производились крепостными арестантскими и военно-рабочими ротами; "на покупку песку", когда верк возводился на сыпучей песчаной местности и т. п.
В особенности инженерам дались два рода актов, чуть не еженедельно представляемых на утверждение коменданта:
1) "По случаю сильно ненастного дня арестанты в работу не приняты". Между тем, в течение целых месяцев не случалось ни одного не только "сильно ненастного", но и просто ненастного дня, и несколько сот арестантов продолжало работать изо дня в день, а инженеры показывали вместо них вольнонаемных рабочих.
2) "Сильной свирепствовавшей бурей, с северо-восточным или северо-западным ветром, с дождем и градом выбито оконных стекол в таком-то здании столько, в таком столько" (глядишь, полторы или две тысячи), когда люди изнывают от засухи и зноя, и такие бури свирепствовали в одной только инженерной команде, а гарнизону и городу не уделялись.
Между тем, куда ни взглянешь, зеленых и ржавых стекол тысячи, и все требования коменданта о перемене их откладываются в долгий ящик. Особенно безобразили такие стекла прекрасное здание военного госпиталя, выходящее целым фронтом на плац-парадное место, о котором говорено выше. Проволочка и недобросовестность, разумеется, не нравились энергичному Симборскому.
Раз утром он взял с собою ординарца, приказал ему вынуть тесак и бить в госпитале стекла, которые он указывал; потом послал меня к командиру команды сказать, что "сильною, свирепствовавшею сегодня бурею, с северо-восточным ветром, с дождем и градом, разбито в военном госпитале несколько сот оконных стекол, чтобы они были немедленно вставлены и что акта об этом составлять не нужно". Инженеры исполнили приказание.
Вроде этого делались дела и в других частях гарнизона. А потому, А. М. и мог привлекать начальников различных частей к участию в делах до общей пользы относящихся.
Так плац-майор должен был доставлять для певчих ежедневно мясо и соль; смотритель госпиталя или, вернее, госпитальный подрядчик, булки и сбитень; провиантский комиссионер муку и крупу; комиссариатская комиссия сукно и холст для одежды и постелей певчим; командир инженерной команды столы, стулья для них и рабочих во все сады; командир инженерного арсенала устраивал беседки, скамьи и барьеры в садах, артиллерийский арсенал красил все эти постройки лафетной краской.
Словом, А. М. умел всех и вся призвать к жизни, связал разрозненные звенья общества и оставил по себе в Динабурге самые лучшие воспоминания.
Главным антагонистом Андрея Михайловича был начальник лифляндского инженерного округа генерал Теше (Карл Ефимович фон), живший в той же крепости. Он постоянно вступался за инженерную команду, воображая, будто она для коменданта "дойная корова". Между тем комендант строго относился только к инженерным работам и, в особенности к работам по "императорской квартире".
Тут он действительно надоедал инженерам, требуя добросовестности и щеголеватости во всякой работе, заставляя переделывать одно и то же по нескольку раз, бракуя материалы и вещи, которые инженеры думали поставить по сходной для себя цене. Теше был суровый швед и так же упрям, как и Симборский.
Оба часто схватывались, дулись друг на друга, не перекидывались словом; но когда Теше, отъезжая по округу или возвращаясь из поездки, должен был, по уставу, представляться к коменданту, наступало примирение, и не далее, как на другой день, у Симборского или у Теше враги пили чай за одним столом и играли в ералаш до новой ссоры, которая всегда бывала не за горами.
Но главным яблоком раздора была так называемая "земля помещика Молля", обширное луговое пространство на берегу Двины, в 2-х верстах от крепости, купленное инженерным департаментом у помещика Молля, для продовольствия лошадей гарнизона в военное время и отданное в ведение коменданта. При предместнике Симборского, Гельвиге (Густав Карлович 2-й), добром и бесполезном старичке, инженеры завладели этим участком и пользовались на нём сенокосами, всегда изобильными.
Симборский, узнав, в чем дело, тотчас же наложил на эти сенокосы свое veto, обратил их для себя, а инженерам предоставил траву со всех крепостных верков и с эспланады. Пошла переписка, которая длилась десяток лет и окончилась только с отъездом Симборского. Андрей Михайлович, не пользовался однако ж этим лугом один: он давал плац-майору по 500 и двум плац-адъютантам по 300 пудов каждому сена и продовольствовал 14 подъёмных лошадей, состоявших при комендантском управлении.
Военным госпиталем А. М. занимался также деятельно, как и садами. Не терпел он главного доктора, статского советника Рейнфельдта (Эрнст Эдуард Фердинанд). Это был тяжелый немец, всегда противоречивший коменданту в гигиенических вопросах. Крепко разносил его за это Симборский.
Однажды Рейнфельдт, выведенный из терпения, сказал ему: Я вижу, ваше п-во, что моя фызыономия вам не нравится, но я не выноват; её выдэл медыцинский департамент и одобрыл, когда назначал меня сюды. Кончилось, однако, тем, что Рейнфельдт был переведен тем же званием в рижский военный госпиталь.
Канцелярский пуританизм Симборского доходил до того, что он ломал себе голову: как лучше сказать: "причина эта", или "эта причина"? "вследствие того", или "а потому"? и т. п.; а как он подчищенных и исправленных бумаг не выносил, то нужно было нередко из-за таких мелочей переписывать очень сложные бумаги.
Вот отчего не уживались у него старшие адъютанты, даже самые дельные, более года. Теряя терпение, они вступали с ним в споры, которые порождали взаимное охлаждение. Я, как молодой и неопытный поручик должен был, скрепя сердце и безропотно, исполнять все бумажные капризы его превосходительства, хотя нередко и приходилось смахивать набегавшую на глаза тайную слезу.
В этой бумажно-педантической борьбе прошла вся моя 12-летняя служба при А. М. Симборском. Впоследствии я привык к ней, считал эту борьбу служебной необходимостью, с удивлением уносил подписанную без исправлений бумагу и с беспокойством заглядывал в глаза моему генералу: здоров ли он?
Но первые года служения были для меня чрезвычайно тяжки. Случалось, что в изложении бумаг первостепенной важности, как например адресуемых в собственные руки Их Императорских Высочеств, генерал-фельдцейхмейстера и генерал-инспектора инженеров, А. М., не доверяя ни себе, ни мне, приглашал учителей русской словесности из динабургской гимназии и просил их отыскивать в бумагах погрешности против языка и грамматики.
Но не эта работа утомляла меня (писаря в три дня не успевали переписывать того, что заготовлял я в один вечер), а доклады. Бывало, с пустыми бумажонками приду докладывать нарочно ранее, часов в 11 и даже в 10, чтобы скорее отделаться, и сижу до 3 или 4 часов, после чего возвращаюсь домой измученный, утомленный, ни к чему неспособный.
При кипучей деятельности А. М. у него и в доме все кипело как в котле: звонок не умолкал, извещая о приходе разных лиц, то по службе, то с визитом. Не успеешь прочитать двух строк доклада, является лакей с извещением о приходе того-то. "Погодите, я отпущу его", произносил А. М. и уходил. Эта фраза произносилась раз тридцать в утро, и доклад прерывался даже приходом кучера или повара.
Особенно надоедали мне дамские визиты. Иная усидчивая дама сидела по часу, переливая из пустого в порожнее. Впрочем, на подобные случаи я имел приказание показываться из кабинета в гостиную: генерал произносил "сейчас", дама понимала, что хозяину некогда и вставала: "Извините, меня пилит адъютант", - говорил он прощавшейся даме и провожал ее до передней.
Он имел у себя записную книжку, в которую вносил все приказания, которые отдавал разным лицам, и по мере того, как приказание исполнялось, он вычеркивал его из книжки. Мне приказано было также носить при себе подобную книжку и вписывать в нее все его приказания.
Независимо от того, я получал в течение суток по нескольку записок с новыми приказаниями. Это с его стороны было деликатностью; и мне, да и не мне одному, редко приходилось слышать фразу: "пожалуйте к генералу" и то в экстренных" только случаях.
Андрей Михайлович сам не курил и не выносил табачного дыму. Бывало, крепко журил он меня, когда заставал в канцелярии дым. Я должен был в начале, идя к докладу, надевать другой сюртук и полоскать рот. Впоследствии он дозволил мне курить в канцелярии, а много лет спустя, когда я приезжал к нему в Петербург, сам предлагал мне покурить у камина.
Во время динабургских "понедельников" его гостям, игравшим в карты в столовой, дозволялось однако же курить, но для этого открывались форточки и топился камин. Крепко морщился Андрей Михайлович, если кто-нибудь из приезжих высокопоставленных особ просил разрешения его закурить сигару или папиросу в гостиной. Разрешение конечно он давал, но после того чуть не на сутки открывались все окна и вентиляторы.
Также не выносил он, если от кого-нибудь пахло водкой: по уходе такого лица, немедленно, даже зимою, открывались окна, и производилось курение одеколоном.
Третий месяц, срок прикомандирования моего к комендантскому управлению, истекал; полк наш должен был выступать из Динабурга и оставалось или назначить меня плац-адъютантом или возвратить в полк. Симборский, по исполнению мною всех формальностей, вошел с представлением в инспекторский департамент о назначении меня плац-адъютантом в крепость Динабург. Это было в апреле 1847 года.
Чрез неделю получен ответ, что как по закону места плац-адъютантов предоставляются только раненым офицерам, то офицер из фронта не может получить просимого назначения. Меня это очень огорчило.
"Не огорчайтесь, любезный друг! Вы еще не знаете духа нашего бюрократизма, или вернее канцеляризма: по получении первого представления, всегда ищут, нет ли причин отказать; находят их и отказывают; когда откажут и по второму представлению, тогда просите в третий раз; после третьего отказа просите в четвертый раз и как можно настойчивее; но если откажут и в четвертый раз, то... тогда только и начинайте просить".
Андрей Михайлович действительно вошел обо мне с вторичным представлением, причем писал к дежурному генералу Павлу Николаевичу Игнатьеву собственноручно письмо, в котором изложил, что ему нужен правитель канцелярии, к чему офицер раненый, и, следовательно, больной, не может быть пригоден, но нужен офицер молодой и здоровый.
На это дежурный генерал весьма вежливо отвечал, что при всем желании его, он не может сделать угодное Андрею Михайловичу, потому что не осмелится войти с всеподданнейшим докладом к Государю Императору, в нарушение прямого, категорического закона.
"Я поправлю это дело лично в Петербурге", - сказал мне в утешение комендант. Он действительно собирался давно ехать в Петербург; но решение на счёт меня, по-видимому, ускорило эту поездку, и он уехал в мае месяце. С дежурным генералом у него были довольно жаркие объяснения: один настаивал, другой отказывал, в виду собиравшихся на политическом горизонте Европы туч и вероятия Венгерской войны, когда во фронтовых офицерах будет встречаться большая необходимость.
Симборский, в опровержение этого, доказывал, что Государь сделает исключение для Динабурга, как первоклассной и любимой им крепости и что в ней для военного времени именно и нужны здоровые офицеры, а не раненые, которым место в городах, но не в крепостях. Кончилось тем, что о назначении моем состоялся высочайший приказ 7 июня, за три дня до выступления нашего полка из Динабурга.
И 12 лет сряду прослужил я под начальством Андрея Михайловича. Это был самый счастливый период моей жизни. Он полюбил меня, как сына; а привязался к нему, как к отцу.
В 1858 году я был уже десять лет капитаном и на этом месте не мог получить ни следующего чина, ни ордена. Симборский не раз сам заговаривал об этом и предлагал мне место или плац-майора в Динабурге или какое-нибудь другое в Петербурге; но я отказывался: от плац-майорства потому, что чувствовал в себе силы для занятия более высшей должности, а от петербургских мест, ради тамошнего климата, как уроженец Юга. Верхом честолюбия моего было быть старшим адъютантом главного штаба 1-й армии в Варшаве. Но Симборский именно этого и не хотел.
- Как? Неужели я воспитал вас и сделал деловым человеком для моих врагов Горчакова и Коцебу? Куда хотите, я ваш ходатай, только не в Варшаву.
Что у него было с главнокомандующим 1-й армии и с начальником главного штаба Коцебу (Павел Евстафьевич), я не знаю. Послужной его список заставляет догадываться, что у него произошло что-то крепко неладное с князем Горчаковым, во время бытности Симборского начальником артиллерии 3-го армейского корпуса, а князя Михаила Дмитриевича начальником главного штаба при Паскевиче.
Симборский был назначен начальником артиллерии Кавказских войск, и вслед затем назначение это было отменено, и он был переведен на Кавказ только со званием командира пехотной (гренадерской) бригады. На Кавказе он имел неприятные столкновения с Коцебу, который был там начальником штаба.
Кроме этого, Андрей Михайлович поставил мне непременным условием: приготовить на свое место одного из офицеров гарнизона и тогда уже думать о собственном переводе. В переговорах наших прошло несколько месяцев. Наконец, в резервном батальоне Костромского полка я нашел поручика Метлина, очень развитого офицера, и начал подготовлять его. Комендант оставался им доволен. Когда я увидел, что Метлин может заступить меня, хотя на короткое время, я попросился в отпуск на десять дней в Варшаву. Генерал страшно рассердился.
- Так вы все-таки не бросаете безрассудного вашего намерения перейти на службу в Варшаву?
- Помилуйте, ваше пр-во! Разве я уже перехожу? Раз это так легко, разве это в моей власти? Я могу не найти вакансии, мне могут отказать, как человеку без всякой протекции, никому неизвестному. Мне хотелось бы только поразведать, могу ли я там и на что именно надеяться?
- Нет, вам не откажут. Я знаю Коцебу: он обеими руками схватит вас; он умеет отличать людей дельных. Поэтому именно и не пущу вас в Варшаву. Пусть Метлин поработает под вашим руководством год, а там посмотрим.
- Но кто же даст вам офицера для прикомандирования на целый год? Метлина потребуют в батальон, и я не в состоянии выполнить вашего требования, так как оно невозможно.
- Во всяком случае, в Варшаву я вас не отпускаю. Это мое последнее слово. Прощайте.
Я приходил в отчаяние. Это было в начале 1859 года.
После долгой борьбы с собою, я написал к коменданту два рапорта: один об увольнении меня на десять дней в Варшаву, а другой об отчислении от настоящей должности во фронт. Оба рапорта эти в тот же день вечером отослал я к коменданту.
На другой день Андрей Михайлович позвал меня и, подавая мне оба рапорта, сказал: - Чтоб доказать вам, что я не так упрям, как вы, разрешаю вам поездку в Варшаву. Уничтожьте рапорт об отчислении.
Окончание следует
