Из воспоминаний барона Василия Алексеевича фон Роткирха (литературный псевдоним Теобальд)
Больше 40 лет назад, динабургским уездным казначеем был Август Константинович Гизберт, прекрасный молодой человек во всех отношениях: честный, благородный, умный. Недостатками его были разве излишняя доброта и неумение отказать тому, кто тянул бы с него даже последнюю рубашку. Пользуясь добротой этой, многие помещики выпрашивали у него в долг довольно крупные суммы, и он не имел духа отказывать, потому что просили денег всё друзья да приятели.
В те блаженные времена такие операции были возможны, лишь бы ко времени проверки казначейства, 1-го числа каждого месяца, все деньги бывали налицо; 2-го же числа, призанятые на один день деньги возвращались по принадлежности. Будучи, однако, довольно осторожным человеком, Гизберт всегда хранил в казначействе, на всякий случай, по нескольку тысяч собственных денег.
В один роковой день, в середине месяца, как снег на голову свалился чиновник из министерства финансов, предъявил Гизберту министерский указ и опечатал денежную кладовую. О, ужас! У Гизберта не доставало ровно 12 тысяч! Положим, достать их через день-два было бы возможно; но как вложить их в кладовую, когда она опечатана?
К казначею зашел большой друг его, уездный стряпчий Шостак. Гизберт рассказал ему о своей беде и прибавил: - Спасай, если можешь!
Шостак завертел мозгами, закручинился и наконец, сказал:
- Ничто тебя не спасет теперь! Хотя бы деньги и были доставлены cию минуту, ревизор не примет их и постановит протокол о растрате. Остается одно: повинись перед ревизором, что ты нёс из дому деньги в казначейство и случайно обронил их на улице.
Конечно, ты пойдешь под суд; но на повальном обыске все присягнут за твою честность и за то, что ты не промотал денег, а действительно мог потерять их на улице. Это должно облегчить твою участь. Впрочем, я еще подумаю: авось удастся сколько-нибудь помочь тебе.
Гизберт так и сделал: сознался ревизору, что не далее, как сегодня утром, случайно выронил 12 тысяч из кармана. - Но как вы смели держать казенные деньги не в казначействе, а у себя дома? - спросил ревизор.
- Виноват! Два дня, по болезни, продержал у себя доставленные мне несколькими помещиками подати, сегодня нёс их в казначейство, и вот какое несчастье случилось!
Ревизор составил акт о растрате, устранил от должности казначея и отправил его в острог. Между тем полетели гонцы во все концы собирать с должников деньги. Стряпчий, городничий и другие лица большого света небольшого городка начали умасливать ревизора и упрашивать, чтобы он не губил молодого, всеми любимого и уважаемого человека.
Ревизор оказался также человеком с сердцем, но дал заметить, что покуда деньги не пополнены, о какой бы то ни было милости для Гизберта не может быть и речи.
Дня через два после ареста казначея, Шостак пригласил к себе на чай ревизора и других "великих мира сего". Вдруг, во время ужина, большой камень, разбив окошко, влетает в комнату, а вслед за тем и большой опечатанный пакет. Все встревожились, схватили пакет, и нашли в нем 12 тысяч рублей, со следующим анонимным письмом на имя Шостока:
"Господин стряпчий! Я поднял оброненные г. Гизбертом на улице деньги и хотел их утаить; но совесть не позволяет мне этого сделать, в виду тех ужасных последствий, какие ожидают несчастного молодого человека. Возьмите эти деньги и спасите его".
Ревизор понял эту проделку и, кусая губы, только заметил: - Вот летучие деньги. Вылетели в трубу, а влетели в окошко!
На другой день, ревизор отнес деньги в казначейство, освободил Гизберта из-под ареста и донес по начальству, что часть денег, именно 12000 рублей, он нашел не в казначейской кладовой, а у казначея на руках. За это Гизберт был устранен министром от должности, без вреда, впрочем, для его дальнейшей службы, и причислен к министерству.
Всю эту комедию устроил добрейший Шостак: братья Гизберта собрали деньги и кинули в окно к стряпчему, который нарочно, к условленному часу, созвал к себе гостей.
Стряпчий Шостак был хороший человек, тонкий, умный, понимал мошенников насквозь, и они не могли провести его: он всегда умел доводить их до сознания. Но раз и он попался впросак.
Незадолго пред случаем с Гизбертом, в Динабургском уезде был пойман один каторжник-старовер, бежавший из Сибири и потом не раз ускользавшей из рук уездной полиции. Шостак зашел к нему в тюрьму и сказал, что сегодня потребует его в свою камеру для допроса. Арестант отвечал ему:
- Да что, ваше благородие! Поведем дело на чистоту. Вот у меня 400 рублей. На, возьми, да ослобони меня, как знаешь.
В те времена взятка не считалась ни преступлением, ни позором, но возводилась чуть не в добродетель, на основании изречения, "всякое даяние благо". Это был только "доход по должности" на "доходном месте".
Стряпчий спрятал в карман четыре сторублевки и научил арестанта, что он должен делать для своего побега. В назначенный час двое конвойных привели каторжника, еще не закованного, в камеру стряпчего, где находились лица, обязанные, по тогдашнему уголовному судопроизводству, допрашивать обвиняемого.
- Прежде всего, - начал Шостак, - расскажи нам, каким образом бежал ты из Режицкого полицейского управления?
- Да вот каким образом: так как вы теперь, сидел городничий; здесь, как эти господа, сидели квартальные надзиратели и понятые; а тут, как и здесь, стояли конвойные. Я вот таким манером подошел к двери, взялся за ручку, отворил ее и, выйдя в сени, крикнул: "прощайте, дурачье!"
Арестант показывал на практике, как все это он проделывал и с последними словами захлопнул дверь камеры, повернул в ней ключ, и был таков!
Сначала присутствующее как бы "поджидали" возвращения преступника; но как прошло две-три минуты, и он не появлялся, то стряпчий приказал конвойным выйти за ним. Конвойные бросились к двери, но она оказалась запертою снаружи. Все встревожились, подняли крик и стук в двери; но как назло, на дворе ни одного сторожа не оказалось.
Дело было зимой: в окно выскочить нельзя. Бросились к форточке, но скоро увидали какого-то прохожего, которого и попросили отворить дверь. Между тем, каторжник успел убежать к своим староверам, которые и скрыли его бесследно.
Спустя дня два, Шостак пошел в казначейство и попросил Гизберта разменять ему сторублевую бумажку. Тот, рассмотрев ее, сказал: - Помилуй, да ведь она фальшивая!
- Как, фальшивая? Я получил от одного моего должника с почты четыре таких бумажки. Неужели все они фальшивые?
Казначей начал рассматривать остальные бумажки. - Разумеется, фальшивые, и вдобавок все под одним и тем же номером. Это известное"нахичеванское изделие". Можешь своего должника привлечь к суду.
- Ну, нет, я губить его не стану! Без сомнения, его самого надули. Так Шостаку по усам текло, а в рот не попало!
Когда-то, перед венгерской войной (1848), в России находился такой огромный запас серебра, что его буквально было некуда девать. Бывало, при получении жалованья, как милости просишь у своего полкового казначея: "дай хоть одну бумажку".
- Бумажку! - передразнивает казначей, швыряя мешок серебра, - держи карман! Бумажки кусаются. Нечего делать, тащишь мешок серебра домой.
Да, тогда был истинно "серебряный век" России. Зато, сколько встречалось и неудобств, если приходилось иметь при себе крупную сумму! Один оставался исход: менять серебро на полуимпериалы, которых также было немало; полуимпериалы все-таки занимали меньше места в кошельке, меньше рвали карманы и реже продавливали дно ящиков и сундуков. Но вот случай и с полуимпериалами.
Гренадерский саперный батальон квартировал в Илуксте, в Курляндии, в 18-ти верстах от Динабурга. Батальонный казначей Кренке обыкновенно ездил в Динабург за разными казенными получениями в беговых дрожках. Случилось ему получить мешок с 5000 полуимпериалов, который он, по обыкновению, положил в ящик под сидением и поехал в Илуксту. По приезде домой, он с ужасом увидел, что дно ящика проломалось, и денег нет. Он немедленно поворотил назад, доехал до самого Динабурга, расспрашивал всех встречных о своей потере - ни слуху, ни духу!
Возвратясь в Илуксту, Кренке явился к батальонному командиру полковнику Малафееву и доложил ему о своем несчастье. Пошла переписка. Вся полиция, как уездная, так и динабургская городская, была поднята на ноги; комендант крепости генерал-лейтенант Гельвиг (Густав Карлович) объявил об этом по гарнизону. Но все было напрасно.
Прошла неделя. Полковник Малафеев не мог долее скрывать происшествие, донес о нем по начальству, а казначея отправил в Динабург под арест. Прошла еще неделя. К настоятелю динабургского военного собора, протоиерею Александру Погонялову, зашел солдата арсенальной роты.
- Пришел я к вам, батюшка, не то с жалобою, не то с просьбою, не знаю, как уж и сказать. Все вот на счета жены-с. Недели две, почитай, не спит, не ест, ходит, плачет, хохочет, то лежит неподвижно, словно колода. Что с нею деется, не придумаю. Уж я и лаской, и грозьбою, а раз даже постегал маленько - ничего не помогает: забыла и меня, и детей; просто свет опостылел ей.
Боюсь, как бы не сделала чего дурного с собою, да пожалуй, и со мною и с детками. Совсем ошалела! Думаю, наше место свято, не злой ли дух вошел в нее? Так вот п пришел просить, батюшка: отчитайте ее и спасите крестной силою.
- Странно! - отвечал отец-протоиерей. - А прежде, ничего подобного с нею не случалось?
- Никак нет-с. Вот живем вместе уже 12 годов, и никогда пальцем я не тронул ее: такая усердная и работящая всегда была!
- Посмотрим. Помолясь Богу, авось и отгоним от нее всякую напасть. Приведи свою жену ко мне.
Когда супруги пришли к настоятелю, муж остался в передней, а жена была позвана отцом Александром в его молельню. Долго длилась беседа старика-священника с солдаткой; муж слышал по временам стоны и рыдания своей жены. Должно быть, сила красноречия протоиерея была велика, потому что муж, когда был также позван в молельню, нашел жену свою успокоившеюся и с просветлевшим лицом.
- Вот что, - сказал настоятель: - жену твою попутал лукавый; но Бота, в благости Своей, не отступился от нее и не попустил погибнуть душе христианской. Жена твоя нашла те пять тысяч полуимпериалов, которые потерял саперный казначей, спрятала их, боялась сказать тебе, чтоб ты не отнял их и не возвратил в батальон.
Но когда узнала, что это деньги солдатские и что за них погибнет напрасно казначей, она начала борьбу с собою: совесть и боязнь наказания Божьего приказывали ей отдать деньги, а враг человеческого рода искушал ее и поселил в ней грех сребролюбия. Теперь она покаялась перед Господом и возвращает деньги по принадлежности. Так вот, возьми деньги, которые у нее спрятаны и отнеси к своему командиру арсенала (полковнику Аглаимову).
Муж поцеловал руку священника, а жена повалилась в ноги ему и мужу.
Таким образом, Кренке был спасен. Полковник Малафеев поехал в Петербург и лично просил о нем великого князя Михаила Павловича, который великодушно повелел превратить дело и даже не смещать Кренке с должности казначея. Арсенального солдата саперные офицеры щедро наградили.
После венгерской войны все рубли как бы сразу провалились сквозь землю. Последовало и Высочайшее повеление о воспрещении вывоза серебра заграницу, и строго наказывали нарушителей этого повеления; но серебро на русские рынки не возвратилось и даже в мелкой разменной монете уплыло за границу, как будто венгерская война отворила русскому серебру неизвестные ему дотоле "врата в Европу".
Исчезновение серебра крепко беспокоило и возмущало императора Николая Павловича. Он начал заботиться о сокращении расходов повсеместно. В то же время Его Величество помышлял и о нравственности народа, желая уменьшить среди его пьянство, чрез уменьшение числа мест продажи спиртного; но в последнем случае он всегда встречал препятствие со стороны министра финансов Канкрина (Егор Францевич), который в этих случаях говорил государю: "одын кабак менше - одын батальон менше"!
Случилось, что в самый разгар борьбы за удержание звонкой монеты в России, один польский помещик в Белоруссии, Р., имевший в государственном банке сто тысяч рублей и испугавшийся за свой капитал, потребовал возврата его, но не иначе, как звонкой монетою; а её-то тогда и не было. Доложили Государю.
- Что ж, он не верит мне? Боится банкротства России? Возвратить ему капиталы его звонкой, но медной монетою.
И вот нагрузили несколько телег бочками, наполненными тогдашними огромными пятаками, нарядили к ним конвой и отправили к помещику на его счет. Помещик ужаснулся, должен был отвести особый сарай для хранения своего богатства, держать при нем часовых, принять много хлопот и перенести потери, покуда всю эту массу звонкой монеты разменял опять на ассигнации.
Знаменательный урок этот так подействовал на прочих помещиков из поляков, что ни один уже не осмелился требовать "в возврат" своих капиталов.
