Соседские ребятишки подружились со Славкой, зазывали играть в лапту и пекаря, когда палками гоняли вдоль по улице берёзовый колышек; и при случае в ущерб своим носам защищали Славку от драчунов с другой улицы либо с дальнего края села. Шастает по селу заядлый малый, словно савраска без узды, и либо угостит плюхой робкого паренька, либо самого угостят, наскребёт кот на свой хребёт. Иной задира подрастёт, остепенится, а другой за решётку угодит, а ему на селе буйной крапивой смена вызреет.
Славка же, не умевший давать сдачи, потчевал своих спасителей и покровителей конфетами, одаривал рыболовными крючками и леской. Но крепче всех …водой не разольёшь… привязался к Ване, хотя тот не оборонял дружка, сам при виде драчуна давал дёру, аж пятки сверкали.
По весне Славка уже мало отличался от деревенской братвы: играл в лапту и выжигало, в чижа и пекаря, в прятки и догоняшки, но войнушку да чиканку – игру на деньги, обходил за версту.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Помнится, дева-весна заборола зиму-каргу: сочно синело небо, весело играли апрельские ручьи, гуси гоготали, хлебнув талицы из луж, и коль овсянка пела «Покинь сани, возьми воз!», то мужики, вывернув оглобли, кинули сани на поветь. В улицах, щетинясь дощатыми лесами, желтели свежерубленные избяные срубы, где на стремянках[1] парни сладили качели и качались с девчатами, а те голосили: «На стремянке мил качался, там со мною повстречался. Со стремянки сорвались, в страхе с милым обнялись».
[1] Стремянки – поперечные бревна на завершающем венца избы, уходящие под будущие сени.
Ныне у лесов свежесрубленной избы роилась сельская ребятня, вооружённая до зубов деревянными берданками[2]. Третьеклашки и, второклашки, вроде Славки и Вани, гудели осиным роем, спорили до хрипоты, мучительно межуясь на красных и белых.
2 Берданка – старинная, однозарядная винтовка.
К Ване подкатился дерзкий малый по прозвищу Пень …фамилия – Пнёв… и, расставив короткие, но сильные, словно литые ноги, по-свойски положил руку Ване на плечо, настырно упёрся зеленовато-голубыми, краплёными глазами. Потом – с жаром:
– Ванюха, чушачье ухо, хошь, пиявки научу ставить?
– Пиявки? – Ваня пробовал выскользнуть из-под руки Пня, но рука вросла в плечо, а взгляд покорял властной и лукавой лаской.
– Во! Закачаешься! – Пень потряс большим, лихо изогнутым пальцем. – Верно, робя? – он оглядел ребят и те, тая ухмылки, согласно закивали. – Ну, давай, подставляй лоб.
– Больно, поди?
– Не-е, не больно, – Пень помотал ершистой башкой, выпучил, словно честные, зеленоватые, лукаво играющие глаза,
– Ладно, но чур без обмана, – Ваня покорился, хотя чуял близкую боль, молча клял себя за урождённую телячью робость.
Пень лихо сдвинул со лба Вани лепёшистую, чёрную фурагу с пуговкой на макушке и широченным козырьком, прижал к стриженой голове твёрдую ладонь, оттянул костистый палец да с такой пружинистой силой отпустил, что у Вани из глаз полетели искры и зазвенело в ушах.
Но сильнее боли жгла душу обида, кою не выразить плачем, – Пень заклюёт, а подхалимистые огольцы засмеют. Пню же показалось мало сего, и варнак вдруг резко взмахнул рукой, словно хотел ребром ладони врезать Ване по шее. Парнишка испуганно шарахнулся, и лицо Пня засияло, как надраенный медный таз.
– О! За испуг пару штук!
Пень собранным в коготок, средним пальцем дважды старательно дёрнул за Ванин подбородок; и то вышла иная затея с подвохом, хуже горькой редьки надоевшая тем, кто слабее, робее, и любимая у сельских архаровцев. Больно, обидно, и ребята со смеху катаются, но крепись Ваня, не психуй, не хныкай, иначе братва осмеёт, обзовёт. А Пень, выкинув руку, резко качнулся к Ване, словно удумал кулаком поддеть малого в живот, и заработал ещё «пару штук», теперь подбородок Вани горел багровым огнём.
– А ты, Ванюха, Славке ставь пиявки, – натравливал Пень. – Или возьми на испуг.
Улыбнувшись тряскими, синими губами, сглотнув приступившие рыдания, Ваня исподлобья оглядел хохочущих ребят …не смеялся лишь Славка… и встретился взглядом с его по-птичьи округлёнными, жалобно вопрошающими глазами. Чуя спиной ожидание братвы, ребром ладони по-мужицки замахнулся …вроде удумал секануть по стеблистой Славкиной шее… и Славка не столь испуганно, сколь удивлённо, отшатнулся.
– За испуг пару штук, – без утехи, вяло сказал Ваня и легонько дёрнул за острый Славкин подбородок.
Славка побледнел, губы задрожали, в глазах блеснули слёзы, но парнишка сдержался, подавил плач; а Ваня взял на испуг и Саню Сёмкина, плаксивого заморыша в чиненных трусах и линялой майке. Сане лишь осенью топать в школу, и с Ваней, что зиму отбегал со школьной котомкой, не совладать; а посему малыш сморщился, на заплатку не выберешь, постарел мелким, синюшным лицом, задрожал узкими плечами и с монотонным воем поплёлся к родной избе, по дороге обеими ладошками растирая глаза. А вслед – ребячий хор:
– Рёва-корова, дай молока на три пятака!..
Ване и стыдно, и жалко малыша, и боязно – сейчас, грозя сковородником, вылетит крикливая Санькина мать, облает, словно дворовый пёс, и тогда дай Бог ноги. Мать не выбежала, на Паха Сёмкин восстал за брата:
– Ты чо, пад-ла, маленьких-то обижаш?
– А пусть не лезет…
– А если я тебе плюху в ухо?!
Но тут Пень одобрительно хлопнул Ваню по плечу:
– Да ну его, плаксу… Счас будем считаться. В мой полк угодишь...
Лестное доверие Пня вскружило Ване голову, заслонило обиженного Славку, плачущего Саню Сёмкина, а ребятишки, что еще недавно смеялись над Ваней, теперь поглядывали на малого с почтением. Даже рыжий Маркен, сорванец добрый, которого и Пень робел, тоже позвал Ваню в свою будущую красную ватагу.
– Робя, давай считаться, – велел Пень, и когда ребятишки сбились в стаю, вытянулись полукругом, Паха Сёмкин пять раз протараторил считалку, деля братву на красных и белых:
– Вышел белый из тумана, вынул ножик из кармана: «Буду резать, буду бить, тебе с белыми ходить…»
Тут ребячью ватагу рассмешил Санька: карапуз, забыв обиду, шлёпал босыми ногами по лужам и, грозно помахивая осиновой берданкой, лихо горланил:
По военной дороге шёл петух кривоногий,
А за ним восемнадцать цыплят.
Он зашёл в ресторанчик, чекалдыкнул стаканчик,
И пошёл на войну воевать.
С криками, слезами и оплеухами, вроде, поделились на белых и красных, но рыжий Маркен, будучи покрепче и похлеще Пня, захлюздил – заспорил с Пнём, поскольку по жребию выпал ему белый полк, полный заморышей, вроде Сани Сёмкина, а у Пня в красном полку сражались Радна и Базыр, два храбрых и ловких брата-бурята.
– Да пошёл-ка ты!.. – Пень по-мужичьи матюгнулся.
– Ну ты, урка, с глазами чурка, дам по ряхе, и окочуришься! – воинственно окрысился Маркен. – Понял?
– Ты меня на понял не бери, понял!.. Чо ты рассупонился[3]-то?
3 Рассупониться – распуститься; от слова супонь – ремень для стягивания хомута.
Осмелевший Санька стал дразнить Пня:
– Командер полка – нос до потолка, уши до дверей, а сам, как воробей…
Пень зло шуганул мальца-огольца, и карапуз упорхнул, словно испуганный воробей. А уж затевалась драка, и друг против друга вздыбились два коренастых сорванца, похожих на диковинно низких мужичков; но Пень, скрипя сердце, пошёл на мировую с Маркеном, и драка не вспыхнула.
Да и войнушка, едва возгоревшись, пошипела и угасла; заспорил …захлюздил, по-ребячьи… убитый Паха Сёмкин: дескать, он раньше выстрелил в Борьку …так звали Пня… раньше закричал: «Тра-та-та!.. Убитый!.. падай!..». Паха тут же схлопотал по шее, а Пень вновь замахнулся, но подскочил Маркен:
– Ты, Пень корявый, руки-то не распускай, а то и сам схлопочешь… Но чо, робя, будем в войнушку играть?.. Может, на саблях?..
Санька, бросив берданку, помахивая ивовым прутом, словно сабелькой, весело пропел частушку, кою отец горланил в застолье:
Я отчаянный родился,
И отчаянный умру.
Когда голову отрубят,
Я баранью привяжу.
Войнушку на избяных срубах мужики и бабы пытались запретить …того и гляди, парнишка сверзится с лесов и свернёт шею… палками отгоняли вояк от срубов, от штабелей неошкурённого леса, где скакали иманы, иманухи и, потрясая рогами, сдирали жёлтую кору сосновых кряжей. Но сладок запретный плод, приманчивы срубы, обросшие лесами, с потаённо чернеющими, пустыми окнами – бойницами, амбразурами, с подполом, сухим и пахнущим мхом, где бегали на долгих ножках пауки-мизгири. Сгонят архаровцев со сруба, те другой присмотрели юркими глазами …азартно строились мужики после войны… и уже табунятся, и уже слышно «урррааа!.. тра-та-та-та!.. падай, Ванька, – убитый!..». Мужики и бабы гоняли, гоняли вояк с лесов, да и попустились, махнули рукой, положась на волю Божию.
Лишь вечно бранила вояк старая Маланья, посиживая на лавочке возле приворотной вереи, вдыхая летнюю благодать. Однажды Ваня слышал, осерчало ругалась старуха, когда с гомоном и жарким говором проскакало на палках ребячье воинство, вооружённое деревянными берданками и саблями: «Тьфу на вас, сатаны! Игр у вас добрых нету, бома[4] вас побери!.. Лишь бы стрелять да саблями махать… Страх Божий глядеть!.. Да взяли бы мячишко и в лапту поиграли, либо в эту, как ее? …выжигалу поиграли… А то, гляжу, довоюетесь, архаровцы, прости мя Господи!..»
4 Бома – чёрт.
И словно в воду глядела, крестом освящённую: летось Ваня, внучонок старой Маланьи, сверзился со строительных лесов и лишь чудом не убился, упав рядом со штабелем ошкуренного леса. Вывихнул ногу, кою бабка Маланья, знахарка вековечная, и правила, потом три дня валялся, слушал с тоской материнское ворчание, похожее на скрипучие крики желны[5] во тьме. А вышло эдак: играли в войнушку, поделившись на русских и немцев, вылетел из-за угла Паха Сёмкин …немец по считалке… ткнул в грудь деревянным автоматом да как затрещит, немчура клятая: «Тра-та-та!» да как заревёт лихоматом: «Падай, падай, Ванька, – убитый, убитый!..» Толи с перепугу, толи не поспел глянуть под ноги, но брякнулся с лесов Ваня …русский по считалке… по-волчьи завыл от боли и по-щенячьи заскулил.
5 Желна – черный, крикливый дятел.
Помнится, мать шибко ругалась:
– Сколь долдоню вам, не играйте в войнушку на лесах, дак вам, долдонам, хоть в лоб, хоть по лбу. Шарабан[6] не варит…
[6] Шарабан – голова.
Тут мать приметила, что сынок порвал сатиновые шкеры:
– Тебя чо, собаки драли? Последние штаны порвал… Без штанов в школу пойдёшь?..
Tags: Проза Project: Moloko Author: Байбородин Анатолий
Другие рассказы автора здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и здесь