Томился среди скрытников (староверов – ред.) Сила Рыжаков, что, по словам погромнинцев, с ума сдурел: на беду своей пахотной родовы вначале двадцатого века напрочь отбился от земли и недолгую жизнь то таежничал, кормился с ружья, то в Забайкалье, на золотых Ципиканских приисках искал, чего не терял, гонялся за фартом, как угорелый, да так, горемычный, без житного куса и путней семьи и загинул. Навроде посельги, – гол как сокол, ни дома, ни лома. Вроде, и сильный был, под стать имечку, по слухам на медведя с рогатиной бродил, ну, да сила – уму могила. «Эх, сечь бы Силу денно и нощно, абы дух варначий выбить и душу спасти от кобей бесовских!..» – скорбели скрытники.
Перво-наперво отпал от веры Христовой, – вот и прожил ни Богу свечка, ни черту кочерга. А пошло все прахом с того, что Сила еще в парнях встал поперек скрытной родовы...
Выбрел из дальней тайги, со своего охотничьего угодья, где зимовал: по свету зверовал, а долгими вечерами в зимовье при хилом свете жирника выделывал шкуры; и вывез на коне в переметных сумах гору рухляди, – тут тебе и белка, и баргузинские соболя, и лисицы-огневки, тут и пара рысей, и даже росомаха.
О тот високосный, тревожный для скрытников год… не Антихрист ли грядет?.. долго не мог зимобор[1] зиму забороть: то оттеплит, забреньчит с ледяных титек капель, то затрещит стужа хлестче сретенской[2], повалял густые снега, а потом люто запуржит. «Не к добру…» – чесали затылки старики, снова и снова поминая того, кто придет вместо Него, искусит и обречет души на вечные муки в геене огненой.
Невесело встретила Силу вечерняя заимка; в избах, утопающих в снежных суметах и упрятанных в могучем сосняке, сиротливо и неотмирно тлели лампадки, молились старухи и молодухи со своей детвой. Мужики гуртились в дородном пятестенке уставщика.
Сила убрал в амбар переметные сумы, расседлал коня, напоил, задал сена, овса и, поснедав с дороги, тоже вынужден был пойти в молельню, хотя и не уродился великим охотником до божественного. Скрытники обмерли на коленях перед образами древлего сурового и бесплотного письма, подле которых светились лампадки, слушали уставщика и в земных поклонах колотились лбами в дожелта выскобленные, широченные половицы. А уставщик – могучий старик с бородой, заткнутой за вышитую опояску, с волосами, что иней, рассыпанными на покатых крыльцах, – читал житие и страдание святой преподобномученицы Евдокии. Ее день по святцам и выпал, – святой Евдокии, кою деревенские бабы по-свойски ласково, словно товарку, земно кликали: и Авдотья Плющиха – в утренники намерзали на снегу и льду голубые плюхи, что сулило доброе лето; и Авдотья Свистунья – со свистом задували ветра; и Авдотья-замочи подол – шла, дескать, Авдотья к обедне и нос ознобила, а с обедни шла, подол замочила. Приметливые старики ведали: коль Евдоша тепла – и март будет тёпел, и весна с лаской. Но и после Евдокии еще собаку встоячь заносило, – валили снега, ярились бураны.
– Вонмем!.. В царствование Траяна у городе Илиополе, что в Келесирии, в области Финикии Ливанской, сопредельной с иудейской стороной, жила девица, по имени Евдокия, – распевно тянул уставщик. – По происхождению и по вере она была самарянка[3]. Прельщая своей великой красотой, она многих безжалостно увлекала к погибели, собирая посредством плотской нечистоты, этого легкого способа приобретения, свое постыдное достояние от богатства тех стран. Лицо ее было настолько красиво, что и художник затруднился бы изобразить эту красоту...
Сила, глядя сквозь уставщика омороченным, притуманенным взглядом и азартно зря деву-красу, долгую косу, наливался тревожным жаром.
– ...Множество благородных юношей и даже представителей власти из других стран и городов стекались в Илиополь, чтобы видеть и насладиться красотой Евдокии, греховными делами собравшей богатство...
Ох, как позавидовал Сила благородным юношам и представителям власти, ох, как возмечтал очутиться посреди них, чтоб насладиться… Созревший отрок …окаянный махом чарами прельстил… уже не в силах был внимать тому, как просветилась блудная Евдокия светом христианского солнца, как после раскаянья и долгих иноческих подвигов обрела силу чудотворения и приняла мученический венец во славу Господа нашего Иисуса Христа и вечное райское блаженство очищенной душе. Духовное не пробивалось в душу Силы, где клубился знойный туман, где зарей утренней маняще пылала розовой наготой еще нераскаявшаяся, илиопольская чаровница, купаясь в росных колдовских травах…
* * *
На Сороки[4] оттеплило. Погрузил Сила мягкую рухлядь в легкую кошевку, обшитую сохатиными шкурами, кинул ружьишко для острастки дорожных татей, запряг коня и, наспех перекрестившись, махнул в уездное село Укыр к тамошнему скупщику мехов, чтобы продать добытую пушнину либо обменять на припасы и харчи.
Под ясно голубым небом слепяще сияли золоченные купола храма, а над тесовыми крышами добротных изб, колыша сизые дымы, волнами проплывал колокольный звон; звонили после заутрени, и улыбчивый, принаряженный народ, степенно, дабы не растрясти благодать, шествовал из храма.
Сила подвернул к дому скупщика, где моложавый, бойкий мужичок, подбоченясь, красовался за прилавком и, насмешливо поглядывая на меха, и никак не давал доброй цены; но и Сила упорствовал, хотя про себя и прикидывал: коль в Укыре не сбудешь, больше податься некуда. И тут голоушая… гарусный платок сполз на шубейку… забежала в лавку укырская девка… в очесах опасно играющая рысья зеленца, разметанные по плечам кудри, что таежный костер, от коего сухо, трескуче запалилась силина душа, заныла в приступившей сладостной истоме; ослепшим глазам привиделась библейская самарянка, оглохшим ушам зазвучало: «...лицо ее было настолько красиво...», «чтобы видеть и насладиться красотой...»
Девка с бестыжим откровением, цепко прощупала оторопевшего Силу омутным взглядом… на влажных губах взыграла заманистая улыбка... и упорхнула из лавки. А уж по какой нужде заворачивала, Бог весть. Может, к скупщику метила, да Сила некстати вывернулся.
– Чьих, паря, девка? – очнувшись от девьих чар, сипло вопросил парень скупщика.
– Шуньковых… Из приезжих… Шунькова Фиса, – повеселел тот. – Из окулькиной веры. Слыхал, поди.
– Что еще за вера такая? – полюбопытствовал Сила, и словоохотливый скупщик… похоже, и книгочей… охотно растолмачил.
Прижилась было в Забайкалье и эдакая новочинная фармазонья секта, клятая и старовенцами, и единоверцами, где якобы поганистый народец плевал на Божий венец и, как прижмет невтерпеж, по-собачьи сбегался в полюбовном деле. Еретики и еретицы оплетали худобожьего мужика ли, бабу прелестными словесами, словно паучьими силками: мол, природа велит, а против природы не попре, ибо – Творение Божие. Супротив природы, дескать, все одно, что против Бога… А потом, дескать, Владыко учил любить ближнего больше, чем себя самого, пособлять ближнему, так разве то не пособление, ежли баба утешит терзаемого страстью мужика либо тот ее ублажит. Природа… А венец, что хмельной вьюнец, любой тын обовьет ботвой и листвой; венец – пустое, ежели молодые сплошь и рядом из-под венца жарким глазом влево косят, – хошь в помыслах, да грешат, любодеи, а потом – и въявь. Так уж честнее тешить и ублажать плоть без венца, без обмана… Семья?.. Так по Писанию: врази человеку домочадцы его …
– Такая вот окулькина вера, – толковал скупщик, – лучину загасят и в гаски играют: кто кого впотьмах да впопыхах нашарит, с тем и согрешит.
Нет, не осадили Силу поносные слова скупщика, – пуще раздухарили; грехи любезны, хоть и манят в бездну, но разве ж о том думы, когда молодая властная кровь дыбит жилу, распирает кости и рвет мягкую плоть, словно полая вода глинистые берега. Долго и нудно не торгуясь, сдал охотник пушнину, выручил за нее часть деньгами, часть товаром да таежными припасами и, прихватив сладкого вина, печатных пряников, азартно выметнулся из лавки. Слыхал, что Шуньковы пускали постояльцев, а посему кинул в кошевку кожаную суму с припасами и товаром, суетливо распутал вожжи, понужнул жеребца, да и прямиком к шуньковской усадьбе. Подле московского тракта, на отшибе села, раздражая крепкий хозяйский глаз, красовался их заголенный… тын, поди, спалили в крешенские морозы… пустой двор, навроде проходного, крытый небом и обнесенный ветром.
[1] Зимобор — март.
[2] Морозы на праздник Сретенья Господня.
[3] Самаряне — иудейская секта, признающая из книг Ветхого Завета лишь одно пятикнижье Моисеево.
[4] Сороки — день памяти 40 великомучеников Севастийских.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Байбородин Анатолий
