…Над крутым таёжным хребтом выстоялась холодная, бледная ночь; инистым ликом сиял сквозь чёрные кедровые вершины спелый месяц, и сонно помигивали голубоватые звезды. Посреди заболоченной голубичной пади раскорячился, сухостойный листвень, скорбно взметнувший к небу голые сучья; от лиственя вдруг качнулась мрачная тень… Медведь!.. Парашютисты-пожарники азартно притихли, затаили дыхание, а бывалый таёжник Медведев прилёг у заросшей брусничником, трухлявой сосны, приладил к валёжине карабин и, вмяв ложе в линялую бороду, стал ловить медведя на мушку. Тень снова качнулась к лиственю, приникла… Зловеще сверкнул карабинный ствол… Вот сейчас… сейчас ночную темень и тишь порвёт заполошный выстрел…
* * *
…Народилось в Ивановой памяти, ожило родное село Сосново-Озёрск, прозываемое Сосновкой, где тридцать лет назад перед уличными дружками снежно белела последняя школьная зима, и летом по деревенской приваде и нужде зашибала братва копейку, чтобы к сентябрю справить обновы. Приятели – большеголовый, приземистый Ванюшка Краснобаев, цыганистый Паха Сёмкин и русый, синеокий Лёха Минеев – вошли в тревожные лета: жарко краснели, тупели, немели, оставшись наедине со школьными подружками; подолгу чесали мокрыми расчёсками непокорные вихры, вздымая их дыбом; потом, набивая утюги жаркими углями, так яро гладили потайно зачиненные, но вольно расклешённые брюки, что по намыленным, бритвенно острым стрелкам боязно пальцем провести, – можно порезать; парнишки торчали в сельпо, зарясь на форсистые, с искрой пиджаки и брюки; в сосновском кинотеатре «Радуга» – бывшем бурятском дацане – смотрели вечерние фильмы про любовь, с завистью глазели на тамошних городских стиляг, а потом на их манер, воображая себя шпионами, вздымали воротники телогреек, пропахших назьмом и рыбьей слизью.
А коль в родительских карманах ветер гулял, то и пришлось трём паренькам лето вкалывать, как проклятым, чтобы по осени купить стильные штаны, искристые пиджаки, а может, и остроносые полуботинки. Дружки потели на лесопосадках, кормили молодой кровушкой паутов и комаров; стригли пропахших вонючим креолином, истошно блеющих совхозных овец; мерзли и мокли на рыбалке, за жалкие копейки сдавая окуней в сельпо; для казённой бани пилили и кололи дрова в лесу; глотали пыль, торча с вилами по бокам бункера на допотопном хлебоуборочном комбайне «Сталинец» и много ещё чего робили, получая медные гроши. Ладно бы закалымили в дальней тайге, подсобляли парашютистами-пожарникам – тушили горящий хребет, но не судьба.
Помнится, колыхалась знойная тишь, в горле першило и горчило от запаха гари: тлели бурые мшаники и сизые лишайники, горел чушачий багульник, можжевельник, которые погасил лишь затяжной ливень. Слава Богу, не дул верховик, и пламя, озверевши, не метнулось к вершинам сосен и лиственей, и тайгу не охватил свирепый верховой пожар. Парнишки ночевали в балагане, крытом лиственничной корой, парашютисты-пожарники – в брезентовых палатках, а дева пожарница – в шалаше под розовым парашютом. Таборилась ватага на солнопёчном взлыске у изножья соснового хребта, а чуть ниже табора отпахивалась широкая приболоченная падь, поросшая высоким голубичником, а ближе к ручью — густым смородишником. Завалив на хребтины резиновые котомы с водой, пожарники бродили по линии огня и заливали тлеющий мшаник и лишайник.
Если дома у Краснобаевых, Сёмкиных и Минеевых – обрыдшие солёные, варёные окуни да чебаки, то здесь, в тайге, кормили на убой; тушёнка и сгущёнка не сходили со стола, а потом, когда мужики завалили сохатого, появилось и мясо, кое хранили в молочном бидоне, погруженном в ледяной ручей. При эдаком харче несмотря на тяжкий и потный труд, несмотря на изнуряющую духоту, настоянную на пьянящих запахах муравьиного спирта и сосновой смолы, несмотря на паутов и комаров, что вволю попили дармовой кровушки, пареньки наели такие жаркие ряхи, что можно сырые портянки сушить. В прохладные лунные ночи от эдакой обильной кормёжки лезла в беспутные головёнки греховная блажь. Да разве ж в младые лета ведаешь, что грехи любезны, но доводят до бездны, коль и в старости: иней в бороду, бес в ребро. Тятьки да мамки смалу к Боженьке не привадили, грехом не запугали, а в зрелые лета попробуй справься с бесом, что в тебе сидит, и что хочет, то и воротит.
На тоску и сухоту созревшим паренькам среди парашютистов-пожарников водилась ладная деваха именем Татьяна, в кою недоросли втрескались по лопушистые уши. Не жизнь пошла, — томительная, сладостная маета, и дева, учуяв, что пареньки сохнут на корню и скоро будут петь и звенеть, как сухостойные листвени, походя дразнила: вылезет из балаганчика, крытого белым парашютом, и раскачисто похаживает, боками поваживает, игриво и омутно косясь на сельских юнцов. Приметили ребячьи страдания залохматевшие, забородатевшие по очеса, задубелые парни-парашютисты и, отманивая скуку, потешались на разные лады, прозывали пареньков женихами, запоздало выясняли: крепок ли табачок в залатанных портах, можно ли нюхнуть и чихнуть?.. Ванюшка от весёлых издёвок жарко краснел и готов был сквозь землю провалиться либо утопиться, или сбежать в село, а Паха, который за матюжкой сроду в карман не лазил, посылал насмешников к едрене фене, чем пуще задорил скучающих парней. До слёз бы довели Ванюшку, смирного телка, а Паху до драки, если бы пожарников не усмирял матом бригадир Медведев, по-таёжному неговорливый, чернобородый, приземистый мужик, позаочь величаемый Бугром и Медведем.
Не изводили парни лишь Минеева Лёху, не по школьным летам степенного, замкнутого, пристально и прицельно озирающего тайгу и ватажников из-под буйной кашгривы, глубоко посаженными, зоркими глазами. Пожарники поглядывали на парнишку заискивающе, с почтительным удивлением; и не случайно – Лёха, с малолетства рисующий, а в старших классах пишущий акварелью и маслом, меж походами на линию огня успел запечатлеть акварелью матёрую листвень на голубичном болоте и буро замшелые скалы, сверху поросшие крученным-верченым березняком и осинником, и даже нарисовал портреты избранных пожарников, которые важно позировали рисовальщику. Игриво посиживала на пеньке и Татьяна, нет-нет да и с едва притаенной, женской лаской поглядывая на Лёху, вроде жалея, что мал летами; в раскосых глазах девы, обращённых к художнику, вспыхивал и тихо, завораживающе гас зеленоватый свет. И Лёху, похоже, окатывала жаркая дрожь, отчего он краснел и торопливо чиркал карандашом по бумаге. Ванюшка с Пахой, очарованные пригожей пожарницей, лениво листая Лёхины рисунки, пожирали горящими глазами лишь портрет Татьяны; и дева сказочно оживала: бугристые щёки в смуглом румянце, отпахнутые и по-степному раскосые очи, маняще посвечивающие из-под густой, каштановой чёлки, слегка открытые, словно зацелованные, приплюснутые губы, подбородок с милой вмятиной, а в распахе клетчатой рубахи тенистая ложбина, куда мальцам-огольцам так хотелось глянуть, что невмоготу.
Но если Лёха с Пахой лишь в тайге узрели диву-красу долгую косу, то Ванюшка хлебнул Татьяниного лиха вешней порой… Отец с матерью и малой сестрой укочевали на летний гурт пасти совхозных бычков и тёлок, а в рубленый тепляк пустили на постой парашютистов-пожарников, среди которых потом и очутились деревенские дружки. Парни спали в тепляке, а Татьяну подселили к Ванюшке в пустующую избу, и, помнится, ясный месяц заливал горницу холодным светом, и паренёк, затаившись под одеялом, исходя дрожью, видел, как дева, скинув походную одёжу, юркнула под ватное одеяло; потом видел среди размётанных волос её умиротворённое лицо, белую руку, сонно брошенную поверх одеяла. Томимый ещё неведомым, но властным зовом, тихо, чтобы не скрипнула сетка, поднялся и напугано замер, глядя то на спящую деву, то на Спаса, взирающего с божницы суровыми очами. Неведомо, сколь бы паренёк томился на холодных половицах, дрожа от похоти и страха, но Татьяна вдруг отпахнула глаза, словно не спала, и ласково, по-матерински велела:
– Иди, Ваня, спи…
Бог весть, как и забылся несчастный Ваня в ту маетную ночь, а утром, пробегая по ограде мимо него, сгорающего от стыда, Татьяна вдруг остановилась, глянула с улыбкой и, как малое чадо, погладила по бедовой головушке, стильно стриженной под ёжика.
Среди матёрых, загрубелых пожарников, что возле костра травили похабные байки, обитал наособицу по-бабьи пухлый, холеный парень, коего шалыми ветрами занесённый в Забайкалье из таинственного города Киева и даже в буреломной тайге не растерявший столичного лоска. Хохол …так его прозвали ватажники… в отличие от заросших звериной шерстью, бывалых таёг, нет-нет да и вечерами сбривал щетину. Бывало, приладит зеркальце к сосне, и, подпирая языком густо намыленные щёки, скребёт обличку серебристой бритвой и под стать щедрым телесам гудит обильным голосищем:
Сердце красавицы склонно к измене… / И к перемене, как ветер мая…
Да так браво поёт, как по радио. Напевая, брызгает на голые щеки одеколон …за версту вонь, зверьё разбегается, птицы разлетаются… потом охлопает щёки до девьего румянца, и, вырядившись в форсистую клетчатую рубаху, бродит по табору, вроде по киевскому Крещатику, помахивает транзистором, из коего блудливо звучит:
А море, а море
Целуется с луной…
Встречая деву-парашютистку, распускает хвост веером, словно тетеря на току и, ёрник, чинно раскланивается, томно закатывает глаза, потом, вознеся руки, вопит на всю тайгу:
Кто может сравниться с Матильдой моей,
Сверкающей искрами чёрных очей,
Как на небе звезды осенних ночей!
Всё страстною негой в ней дивно полно,
В ней все опьяняет,
В ней все опьяняет и жжёт,
Как вино.
Банным листом прилипло к деве прозвище – Матильда… Парнишки хлыща киевского на дух не переносили …соперник проклятый!.. и гадали: какую бы пакость утворить Хохлу. Случай подвернулся: поздним вечером Паха по малой нужде выполз из балагана и усмотрел, что Хохол посиживает с Матильдой у тихого костерка, и на весь таёжный распадок забазлал соромную частушку:
Я с матаней спал на бане, / Журавли летели…
Мартовский кот глянул на соромщика злобно побелевшими глазами, пригрозил кулаком, да так, не солоно хлебавши, убрался восвояси. Позже, как подслушали парнишки, ухарь киевский скрал деву в густом черёмушнике, и потом, угрюмо отмахиваясь от пересмешников, неделю светил сиреневой фарой, густо окрасившей узкий глаз.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Байбородин Анатолий