…Сумрачно зауженный зрачок Ивана стал расти, шириться и отпахнулись, словно для объятий, степное село и озеро, тающее в знойном мареве, берег и бурые лодки, спящие вверх дном и зачаленные на цепи, стемневшие от старости приозёрные избы с огородами, где картошка буйно цветёт белым и сиреневым цветом, а на бревенчатые заплоты, частоколы и тыны наброшены рваные бредни[1]. Дохнул сухим зноем далёкий августовский день, и ожил на берегу озера Славка Богомолов…
[1] Бре́день — малый рыболовный невод, который люди, бредущие по мелководью, тянут за собой на двух деревянных шестах (волокушах, клячах).
Сухонький, светленький, по-городскому наряженный Славка взбаламутил сельскую братву, конопатую, с облупленными носами, с цыпками, докрасна изъевшими руки и ноги. Роем завилась братва вокруг приезжего малого, и лишь косились издали огольцы, по коим, говаривали старики, ремень смалу плачет. Славка, хотя и поглядывал виновато, стеснительно, но не обижался на въедливо глазеющих ребят; постаивал на дощатых мостках, откуда приозёрные бабы и девки брали воду, красовался, словно игрушечный малыш, что заводится ключиком, и светились наивно и синё широко отпахнутые глаза, опущенные белёсыми ресницами.
Сельской братве в диковину чистые, белые руки, отутюженный матросский костюмчик, жёлтые сандалии, белые чулки до колен; дивило даже то, как Славка, со взрослой пристальностью заглядывая в ребячьи лица, совал ручонку и приговаривал: «Слава… А тебя как зовут?» Сроду деревенские ребятишки не знакомились эдаким макаром, а посему, ошалев от неожиданности, машинально пожимали сунутую руку, однако имя не сообщали, то ли оторопев, то ли гадая, имя говорить или деревенское прозвище. Но когда Славка спросил Борьку Пнёва: «Как тебя зовут?..», тот дерзко повеличался: «Зовут зовуткой, величают уткой…».
Ваня Краснобаев, что оказался в соседях со Славкой, глазел на парнишку, как баран на свежие ворота, пуча глаза, выгоревшие на озёрном солнце; глазел, как на заводную куклу, что замедленно водит ручонками, топает ножонками, хлопает глазёнками. Шмыгая сырым носом, поддёргивая вечно спадающие, сатиновые шкеры, поправляя, скрученные в жгут лямки дырявой майки, Ваня теребил парнишку, вроде проверял: заправдашний или заводной, игрушечный. Живой, но словно испечён из белой муки, непохожий на деревенскую братву, выпеченную из ячменя грубого помола.
Старая Маланья, бабушка Вани, что посиживала на лавочке подле древних ворот, высмотрела Славку и со вздохом поведала Аксинье, невестке своей:
– Ой, Ксюша, однако, парнишонка-то – не жилец на белом свете. И в чём душа держится, не вем... Однако, девча, не заживётся, прости мя, Господи милостивый… Поди, на пару Богу душу предадим… – старуха, разбухшая от водянки, одышливо вздохнула и перекрестилась.
Сельские бабы по-первости умилялись при виде Славки …ох, вроде, андел небеснай на земь спустился… сюсюкали, норовили потискать, словно титёшника, при сём ворчливо поглядывали на прочих ребятёшек, особо на Борьку Пнёва, который походя задирал парнишку, дразнил: «Выбражуля номер пять, разреши по ха-ре дать!..»
Славка на варначьи[2] выходки лишь покаянно хлопал ковыльными ресницами, словно виновен, что уродился эдаким игрушечным, что живёт в неге и холе, катается, аки сыр в масле, что отец партийная шишка, а не простой мужик, не пьяница подзаборный и не матершинник.
[2] Варнак – хулиган, разбойник.
Тихим и ясным сентябрём Ваня, Славка и соседские ребятишки впервые пошли в школу, что ютилась в приземистом бараке и прозывалась – курятник, а школяры – цыплятами. Учился Славка через пень колоду, хотя соображал не хуже прочих, но, отвечая, так, бывало, волновался, что три слова не мог связать в узел.
Жила секретарская семья потаённо, обособленно, и за три зимы, три лета редкая ребячья нога ступала на порог осанистого дома, где жил секретарь райкома Богомолов с молоденькой женой и сыном. Но ребятишки жаждали хоть краем глаза глянуть, как живёт Славка, чадо секретарское; глазели на хоромы, кои на закате золотисто чешуились, а во тьме кромешной, если глядеть с берега, по-барски светились стеклянной верандой, с улицы же – широкими окнами без ставен, кои задёргивали бархатными шторами вишнёвого цвета.
Соседские ребятишки рвались в секретарские палаты, но Славкин отец сурово наказал сыну: играть, играй, но домой братву не води, не приваживай; и лишь Ване во второе Славкино лето посчастливилось – гостил в загадочных секретарских хоромах, когда хозяин укатил в город на чёрной «Волге». Перед гостеванием мать загнала Ваню в тёплую баньку, чтобы отшоркался вехоткой из рогожи и отмылся банным мылом, а уж потом выдала клетчатую сорочку, выходные шкеры из черного сатина, носки и башмаки, смазанные дёгтем.
Помнится, приятели тихо и смирно посиживали в широком кожаном кресле, листали толстую, блестящую книгу с картинками про океаны и моря, про материки и острова, про индейцев краснокожих и туземцев, что на лицо чернее ночи, про диковинных птиц и зверей. Но Ваня, толком не соображая от волнения, смотрел в книгу, а видел фигу; и вместо свирепых львов, пышно наряженных павлинов разглядывал гостиную: два чёрных кожаных кресла и диван из такой же чёрной кожи; мебельная стенка из красного дерева, где за матовым стеклом книги в золочённых переплётах и посуда с хрустальными бокалами; в стенку же была втиснута и радиола – можно слушать передачи и крутить пластинки; а посреди гостиной в чинном хороводе мягких стульев круглый стол на фигуристых, одутловатых ножках, застеленный вишнёвой бархатной скатертью, над которым повис вишнёвый абажур с кистями. Столь вишнёвого бархата Ваня сроду не видел: бархат на столе, бархат с подшитыми кистями – шторы на дверях и окнах да, кажется, и пухлая Славкина мать носила бархатное платье, отчего Ваня долго не мог вообразить домашнюю роскошь без вишнёвого бархата.
Восхищённо пялясь на матёрые шкафы, кожаные кресла, Ваня вспомнил отцово ворчание: «Секретарь кочевал в барские хоромы, дак, паря, три дни мужики диваны да шкапы разгружали. Манаток – вагон и маленька тележка. Эдак закочевал и присидатель раком-ползком…» – эдак отец дразнил райисполком. Видно, хороши секретарские палаты, да окна косоваты…
По селу вкрадчиво бродили диковинные слухи; сельские бабы судачили: седина в бороду, а бес в ребро, и седовласый Славкин отец, хотя в летах и партийная шишка в городе, но при живой жене скрутился с официанткой из роскошного питейного заведения, а ресторанная краля, по слухам, вышла из бан-де-ров-ской семьи, после войны сосланной в Забайкалье. Кралю в селе звали Хохлушей, но в сердцах обзывали и бан-де-ров-кой.
Опять же по слухам, жена Богомолова, уставшая воевать с разлучницей, уметелила в белокаменную к сыну, а гулящего мужика партия турнула из областной столицы в заштатный городишко, где от Хохлуши и родился Славка; а уж потом кинули опального начальника из городка в районное село.
Но то Ваня проведал позже, а пока, приникнув к мебельной стенке, дивился толстым книгам, поскольку в Краснобаевской избе отродясь книжек не водилось, если не считать истрёпанные в труху, залитые чернилами учебники. Как и Славка, отбегавший в школу метельную зиму, борзо читавший и писавший, Ваня вслух бормотал заголовки на корешках.
– Карл Маркс «Капитал» … Ого, вот эта книжища дак книжища!.. эдакой книжищей по башке дашь, любой окочурится…
Потом Ваня узрел странную книгу …чёрная с золотистым крестом, как на могилках… и книга, из которой топорщились бумажные закладки, постаивала особо, лицом к смотрящему. Ваня, словно по некой властной воле, открыл книжный шкаф, вынул книгу и прочёл:
– Новый Завет и Псалтирь… – распахнул книгу и зачитал. – Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа. Это про чо книга-то?
– Про Бога, Ваня…
– Про Бога?! – парнишка выпучил глаза. – А ты читал?
– Читал… Маленько… Где Матфей…
Богу молилась и вечно поминала имя Божие Ванина бабушка, старая Маланья, но зачем секретарю райкома книга про Бога?..
Лет через пятнадцать, когда Иван прибежал в село на летние каникулы, мать, вроде молчаливая, тихая, поминала Славкиного отца, осерчало сплёвывая через левое плечо, где денно и нощно пасёт душу анчутка безпятый. Гневалась мать безгрешно: в её отеческом селе по воле Сталина вначале войны ожила деревянная церковь во имя Спаса, и побрели старушонки и жёнки, мужние и вдовые, молиться во здравие и за упокой воителей – мужей и сыновей, что сражались с германцем. А при лысом кукурузнике и свинопасе …так дразнили Хрущёва… явился Богомолов, христопродавец с церковной фамилией, и с одобрения райкома партии повелел сшибить крест, спалить иконы и обратить гнездо мракобесия в сельский клуб. Заведомо оповещённые церковным старостой о грядущем разоре, давнишние, усердные прихожане и прихожанки растащили по избам посильные иконы, погоревали о дивном иконостасе; а потом, когда ватага мужиков сбивала крест, рушила купол, старухи, что на ладан дышат, вопили и причитали, а старики кляли богохула, провидя тому кару Господню уже в земной юдоли.
Но мать поведала Ване о сём спустя годы, а пока оголец, гостивший у Славки, листал «Новый Завет», и даже, раскрыв наобум Лазаря, зачитал стих:
– Имейте усердную любовь друг ко другу… Ой, а дальше всё про Бога… – Ваня захлопнул книгу. – И почо отцу такая книга?
– Для работы… У папы есть еще и Библия, тоже про Бога.
– А училка сказала, что Бога нету.
– И папа говорит, что Бога нету, а я думаю, есть…
– Ты – первоклашка, и чо, умней училки?.. умней отца?..
– Мы же, Ваня, во второй перешли…
– Ты, как бабушка Маланья… Бабушка Богу молится, так она читать и писать не умеет…
Спор не разгорелся, иссяк, и Ваня, усевшись на диван, вновь вопрошающе оглядел роскошную гостиную. «Живут же люди… Прямо как в кино…», – завидовал Ваня, хлюпая отсыревшим в тепле носом, не ведая куда спрятать с зеркально-жёлтого пола ноги в – залатанных носках. И впервые парнишка скорбно вопрошал белый свет: отчего же начальники в роскоши утопают, а простые, вроде его семейства, спят на полу, подстелив войлочные потники?.. Узрел оценивающим взглядом родимую избу, поделённую крашенной переборкой и русской печью, подле которой …шею свернёшь в потёмках… городились на лавке безчисленные кухонные городки: закопчённые чугунки, чушачье ведро с мятой картохой, коровье с тёплым молочным пойлом. В кухне, и без того тесной, отец еще и наспех смастерил курятник на зиму и ясли для телёнка, который денно и нощно, со звоном прудил на пол, а посему в избе круто настаивался едкий запах мочи; к сему запаху добавлялся душок проквашенной «для скуса», солёной рыбы с душком; пахло и уплывшим, пригоревшим молоком, закисшей кожей, махрой, водкой, – словом, у человека, сунувшего нос в избу, могла смориться голова от тяжкого духа.
А в Богомоловской хоромной избе всё иначе… Дивясь и завидуя чужой жизни, Ваня вдруг приметил баян, что горделиво красовался на комоде с резными гроздьями бурых ягод и медными ручками:
– Слава, на баяне играешь?
– Учусь… Мама с папой записали…
– Сыграй…
Жалобно скулили лады, с хрипом вздыхали басы, а Ваня чуть слышно напевал:
Во поле берёзонька стояла,
Во поле кудрявая стояла…
«Кучерявой берёзонькой» Ваня уже язык смозолил на уроках пения, но сейчас песня звучала по-иному – жалко, сиротливо, щемя душу.
Некому берёзу заломати,
Некому кудряву заломати…
Устало и сипло дышали меха баяна, слезливо и уныло мигал Славка в лад заломанной берёзоньке, и чудилось: хотя и живёт малый в холе и неге, да не в радости – таинственная хворь гнетёт малого. Богомолов, коему перевалило за полста, души не чаял в позднем сыне, но не баловал, а коль чадо уродилось хворым и тщедушным, велел чаду утрами бегать, прыгать, обливаться студёной водой, и радовался, когда тот до темна играл с ребятами в лапту, выжигало и пекаря. Впрочем, страдая ранней одышкой, малый не столь играл, сколь в сторонке стоял, виновато опустив глаза долу. Да и какие игры, ежели парнишка, случалось, неделями хворал и на улице носа не казал?!
А что за хворь томила Славку, ребята не ведали, хотя однажды по весне случилось… Учила первоклашек Фёна Яковлевна – белая как лунь, фронтовая санитарка, смолившая табак на переменах, – и однажды прочитала о героической судьбе школьницы Зины Портновой, коя посмертно удостоилась звания Героя:
– …подпольщица, а потом храбрая партизанка сражалась с фашистами наравне со взрослыми, но однажды супостаты схватили школьницу и зверски пытали. Зина Портнова прошла все круги ада и не выдала партизан…
И вдруг Славка заплакал, зарыдал, рыдания обратились в истерику и Фёна Яковлевна …и откуда силушка явилась в пожилой бабе… схватила парнишку на руки и, прижимая к груди, ласково баюкала. Славка успокоился, и Фёна Яковлевна, уложив в его портфель тетрадку и «Родную речь», отправила хворого домой.
Случай призабылся, и сейчас Ваня гостил у Славки, зарился прилипчивыми глазами на беленьких гипсовых слоников, боролся с заманчивым искушением исподтишка либо под шумок свиснуть пару. Но, махнув рукой на слоников, выманил у Славки ножик-складешок, что высмотрел на комоде; впрочем, малый, не жмотясь, отдавал ребятишкам всё, что те увидят в его руках и возжелают.
– Славка, – мечтательно поведал Ваня, – хочу капитаном стать, буду плавать в океане, а ты кем хочешь?
– Не знаю, – виновато отозвался Славка. – Снилось, будто лечу высоко-высоко, выше облаков…
– Лётчиком, паря, будешь…
И опять уныло играл баян, и опять Ваня подпевал:
Я ж пойду погуляю,
Белую берёзу заломаю…
Тут Славкина мать Саломея Вакуловна, прозванная в селе Хохлушей, певучим, хохлатским говорком поманила из гостиной в столовую, где потчевала пирожками, ватрушками печенюшками, горячими, прямо с печного жара и пыла. Белокурая хозяйка …кажется, в вишнёвом бархатном халате… еще молодая, но по-бабьи дородная, красовалась у печи, облепленной кафелем, и, сложив руки под обильной грудью, сладкими глазами умилённо глядела на ребят, при сём умилённо хвалила Ваню:
– Бачиш, синку, який хороший у Вани апетит, а тому и здоровий, а ти, синку, шляхом не еж, ось и худий, шкира та кистки. У чому и душа тримається.[3]
[3] Видишь, сынок, какой хороший у Вани аппетит, а потому и здоровый, а ты, сынок, путём не ешь, вот и тощий, кожа да кости. В чём и душа держится…
Про аппетит Вани и отец дивился: «Ох, до чего же у тя, паря, худой аппетит – нежёвано летит…»
Нахваливая Ваню на хохлатский лад, подливая чай, хозяйка пригладила Ванины вихры, и парнишка сладостно обмер; хотелось прижаться к чужой матери, словно к своей, чтобы приласкала, пожалела, поскольку родимой матушке не до жалелок – шибко устала за пять военных лет с пятью ребятёшками, да и теперь не легче, когда ещё трое на руках. А Славкина мать угощала, ворковала вешней голубкой, и Ване от услады хотелось плакать; и в позднем отрочестве, в ранней юности, воображая грядущую жену, Ваня азартно вспоминал мучнисто белые руки красивой Хохлушки, её сладковатый запах, ласковое воркование среди вишнёво бархатного уюта.
Впрочем, позже оказалась, что Хохлушка не столь радушна, сколь бранчлива да криклива, и Варуша Сёмкина, баба злоязыкая, говаривала про Хохлушу:залетела ворона в высокие хоромы и каркает. Но то позже, а пока хозяйка ворковала, словно голубка на солнцепёке, совала Ване кулёк с постряпушками, пахнущими нежно-пряной ванилью.
– Сестёр, Ваня, почастуй... Угости… А Славу в обиду не давай, захищай. Ти, я бачу, хлопчик добрий…[4]
[4] Сестёр, Ваня, угости… А Славу в обиду не давай, защищай. Ты, я вижу, хлопчик добрый…
Здешние хох-лы, буйным ветром занесённые в забайкальские леса и степи, кудревато сплетали сибирский говор с малороссийской мовой; вот и Хохлуша добре говорила, но, видно, шибко любила родную мову, и, тоскуя по родной Галичине, утешалась, красовалась мовой, как и заморскими нарядами. Но Славка, понимая мать и, видимо, толмача по-хохлатски, говорил, как и отец, по-великоруски.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Байбородин Анатолий
Другие рассказы автора здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и здесь