Джек Алтаузен — малообсуждаемый «красный» поэт. Погибший 25 мая 1942 года в бою с нацистами, проведший детство на чужбине, страстный патриот и не менее страстный коммунист, Джек (или Яков) Моисеевич Алтаузен, как и Демьян Бедный или Александр Твардовский, остался «символом своей эпохи», то есть не совсем поэтом на века, а скорее сыном своего времени, по стихам которого можно изучать идеологию 1920-х—1942 гг.
Обращает на себя внимание стихотворение Дж. Алтаузена «Мать», созданное незадолго до смерти поэта в первый же год войны.
[Анализируемый текст помещаю в статье по строфам, цельный текст стихотворения — в комментарии.]
Стихотворение больше напоминает балладу, тоже любимый поэтом жанр. В стихотворении отсутствует лирический герой Джека Моисеевича: внутреннее «я» поэта не выступает героем стихов, а вместо него появляется обобщённый автор-патриот, строгий к «своим» и беспощадный к врагам. «Мать» Алтаузена — пример «страшной» лирики, описывающей жестокость и бескомпромиссность мира, в котором людям ещё предстояло одержать победу над Гитлером. Но какими жертвами!
#стихиовойне
#ДжекАлтаузен
#русскиепоэты
#стихиоматери
#АннаАхматова
#литературныйразбор
#богинямать
#БугаёваНН
#LiterMort
Стихотворение — это ряд образов. Вначале Алтаузен выводит на сцену старушку-мать: одинокую деревенскую женщину, потерявшую сон после смерти мужа и ухода всех «сынов» на войну.
Важный параметр при анализе любой литературы — подбор лексики. У Алтаузена лексика стремится к разговорной, он без раздумий помещает рядом редкую лексику («явор», т.е. белый клён), этнографизмы («хату»), высокую лексику (напр., возвышенную устар. форму «сыны» вместо «сыновья»).
Стонет явор за окном уныло,
Кот мурлычет в сонной тишине.
Пусто в хате. Мужа схоронила,
А сыны? Где ж быть им — на войне.
Образ потерявшей покой матери — вечный. Это один из многотысячелетних лейтмотивов в мировой литературе, объединяющий прощание Гектора с Андромахой у Гомера в «Илиаде», обратившуюся тенью «осиротевшую» женщину в «Реквиеме» Ахматовой и матерей бойцов из стихов современных поэтов.
Для сравнения: у Анны Андреевны Ахматовой женщина, потерявшая мужа и сына на войне, теряет своё физическое «я» и становится всего лишь тенью. Одиночество — «болезнь». Потеря мужа и сына — смертельная болезнь, и поражённая ею жена в виде тени покидает мир живых и сходит в царство мрачного Аида. В мире живых ей делать уже нечего. Теперь она пленница царства Луны, и «месяц в шапке набекрень» сможет беспрепятственно ткнуть её ножиком-заточкой. Защитить её уже некому.
А живым остаётся лишь одно: помолиться о ней, как молятся об умерших. Идея Ахматовой, всем сердцем преданной Отчизне, всё же такова: любовь к Родине не может сравниваться с любовью к мужу и детям. Гордости за них, погибших в бою за «землю», недостаточно. Жизнь, отнятая у любимых, означает смерть и для любящего.
Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень.
Видит желтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна.
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
1938
Совсем иным предстаёт образ матери у Джека Алтаузена.
Можно говорить, что Ахматова написала свои стихи «изнутри» — будучи и матерью, и женой, а Алтаузен — соответственно, «извне», будучи в роли сына и воображая внутренний мир матерей. Можно говорить, что образ матери у Ахматовой — это образ «дворянской матери» или «матери из класса интеллигенции», и проч., а алтаузенская — это рабоче-крестьянская мать, твёрдая, как клинок из советской стали. Ведь иным клинком Гитлера было бы не пригвоздить! Но нет необходимости классифицировать матерей по социальным классам. Сойдёмся в том, что это разное видение материнского образа разными людьми с кардинально разным жизненным опытом и внутренним миром.
Ахматова и Алтаузен — орёл и решка ранней советской действительности, две противоположности (в том числе и гендерные), из которых и складывается единое «я» советской литературы. Фемининное и маскулинное, утончённое, как шёлковая перчатка, и резкое, как удар кулаком по лицу «кулака».
Но вернёмся к «Матери» Алтаузена. «Осиротевшей» матери в пустой хатёнке нейдёт сон. Как и мать из стихов Есенина, она выходит на дорогу, тоскуя… как вдруг встречает сына. Алтаузен упоминает народный способ выражения изумления или шока — всплёскивание руками, а также применяет тройную уменьшительно-ласкательную форму: «Младшенький, родименький сынок». Тем самым автор показывает величайшую нежность матери к младшему ребёнку.
Эх ты горе, так и не уснула…»
Дверь раскрыла, ветер валит с ног,
Вышла и руками вдруг всплеснула:
Младшенький, родименький сынок!
Далее следует образ трогательной встречи. Стремительность объятий передана через неопределённо-личные формы глаголов «обняла, припала», в которых отсутствует местоимение «она». Следовательно, она кинулась к «сынку» резко, порывисто, а целуя его, «припала» к лицу, то есть не могла оторваться.
Поэт делает акцент на изменениях, произошедших с сыном: «стоял, обросший бородой,/ Тот, кого в тазу она купала». Её сын в младенчестве и её сын сегодня — это уже не одно и то же. Бросаются в глаза эпитеты: «чистой», «тёпленькой». Во-первых, опять фигурирует ласкательная форма, символизирующая теплоту воспоминаний о купании младенца, безграничную нежность матери. Во-вторых, символична и важна «чистота» этой воды: это как будто крещение сына матерью в жизнь, её благословение быть чистым душой.
Следовательно, Алтаузен намекает: а не предал ли «сынок» материнские заветы? Всё ещё достоин материнских поцелуев — или не уберёг чистоту материнского купального таза?..
Обняла, к лицу его припала.
И стоял, обросший бородой,
Тот, кого в тазу она купала,
Мыла чистой тепленькой водой.
Далее поэт изображает диалог доброй старушки с бородатым, как оказывается, дезертиром.
Дрожь в ногах — все старость и простуда.
Затопила печь, накрыла стол.
— С фронта, милый, как же ты, откуда?
Отпустили?
— Нет, я сам ушел.
Первоначальная нежность («милый») простуженной старушки сменяется резкой отчуждённостью. Так, бородач у Алтаузена сам знает, что дезертировать нехорошо: «Он повторил и замер»; «отвёл лицо». Поэт с помощью метонимии (обозначения седовласой селянки через её седины) говорит «не пощадил седин», так как дезертирство сына — удар для матери. Поэтому получается, что на нежность и поцелуи матери сын ответил — ударом. Эдакий Иуда.
Следующий образ: мать и сын стали практически чужими (сравнение «как чужие»). Мать у Алтаузена — это не какой-нибудь мягкосердечный Иисус, который будет прощать ударивших его. Ну уж нет. У матери другие жизненные принципы: труслив, малодушен, немужествен — значит, недостоин материнских поцелуев, изволь освободить хату.
Сам ушёл! — Он повторил и замер.
Повторил, не пощадил седин.
Как чужие, встретились глазами,
И отвел лицо в сторонку сын.
Мать в изображении Алтаузена — это та самая «Родина-мать», которая стала символом борьбы с нацистскими оккупантами. Это не нежная кормилица, а мать-судья, мать-лидер, мать-библия — в отсутствие религии и бога-отца и появилась эта мать, строгая и карающая, как небесный вседержитель. Такая «божественная мать» ласкает хороших сынов и — проклинает плохих.
Рай для советского атеиста — это благословление матери, а ад — её проклятие.
Долгим взгдядом мать его пытала, —
Страшен долгий материнский взгляд, —
А потом беззвучно прошептала:
— Будь ты проклят, уходи назад!
Безусловно, Алтаузен видит в этом нравственный подвиг матери.
Но она сумела выполнить свой долг: осталась строгой и справедливой до конца, не поддалась слезливым воспоминаниям о купании в тазу. Недаром поэт подчеркивает это эпитетом: «беззвучно прошептала». Плоть слаба, но дух бодр. Плотью она бессильная старушка, голоса у неё не осталось… но духом она — тигрица, у которой ещё есть в запасе проклятья для предателей воинского долга.
Финал ещё раз дает понять, что перед нами не лирическая исповедь поэта, а своеобразная «одиннадцатая заповедь» коммуниста. Моральный вывод в конце — это моралите, как в нравоучительных баснях (так называемый дидактизм). Оставить нежности в тёпленьких тазах прошлого — суровая необходимость, диктуемая временем. Это «закон жизни», а не прихоть. Нежности уместны, пока не набегают «фашистские звери». Этот перифраз показывает, что в условиях оккупации законы мирной жизни неуместны.
Но почему именно «проклятье матерей»?
Как уже отмечено выше, советская эпоха характеризовалась «отменой религии». Однако культурология ясно говорит нам, что человек без религии, увы, никак не может. Это особенность человека современного как феномена в природе. И в условиях «запрета» появляется «заменитель бога». Родина-мать — это своеобразная богиня-мать, полная любви, но в то же время беспощадно карающая за грехи. Например, таким образом в пантеоне индуизма выступает Дурга. Причём, как и советская Родина-мать, Дурга держит в руках оружие! Таким образом, мы прослеживаем в этом образе общекультурную универсалию.
Вот почему особенно интересно рассмотрение феномена Родины-матери и божественных функций, принятых ею на себя, в срезе эпохи и в стихах поэтов-фронтовиков. Поистине свято место пусто не бывает! Запретив бога-отца, бога-сына и бога-святого духа, реформаторы открыли народу новый этап: этап богини-матери, причём не абстрактной, а вполне осязаемой.
Религиозные мотивы Алтаузен подаёт через литературный текст, почти лишённый метафор, — в стихотворении их всего одна-две. (Метафорический ряд бедный, так как война, не до метафор, не до иносказаний.) Мать у него не просто наместница бога на земле. Она и есть богиня. Купание младенца матерью — полноценное крещение. Поцелуй матери — поцелуй небес. Следующий за родиной-матерью — верующий. Земля и есть мать. Личное и общее неразделимы. Патриотизм и материнство неразрывны. И ад не сказка, а реальность. Ад — это или перспектива быть загрызенным «фашистскими зверями», или уклониться от долга — и потерять материнское благословение.
Есть у нас свои законы жизни:
Мы в боях фашистких бьем зверей,
Кто изменит в этот час Отчизне, —
Того ждет проклятье матерей.