Он долго колесил по вечерним московским улицам, борясь с искушением втопить педаль газа до упора. Скорость, которая вроде бы должна вызывать прилив адреналина, его странным образом всегда успокаивала. Скорость помогала ему думать, анализировать – и принимать решения. Прокручивая в голове несколько минувших дней, Таджик то и дело возвращался мыслями к Профессору – так человек, страдая от зубной боли, невольно нащупывает ноющий зуб языком. Вспоминать, как он сорвался на мальчишку, было неловко. Почти стыдно. Ведь, как ни крути, этот парень был единственным из легиона его подчинённых, с которым можно было поговорить практически на равных – не с точки зрения субординации, разумеется, а с точки зрения интеллекта.
Практическая сметка Таджика и логические выкладки холодного математического разума Профессора были непобедимы в своём альянсе.
Мужчина вздохнул, нахмурился. Зря он тогда вспылил. Конечно, Мурад-Мурло здорово вывел его из себя, но грубить Олегу, право же не стоило. Он этого ничем не заслужил… Но всё-таки мальчишка молодец! Понимая, что получил незаслуженный разнос, не стал огрызаться, выяснять, в чём дело, показывать свою обиду – а ведь Таджик намеренно бил его по самому уязвимому месту, по его семье. Уж что-что, а вышибать дух точечными ударами Таджик умел как никто. И для этого ему даже необязательно было применять кулаки. Ну, ничего, ничего. Профессор достаточно умён, чтобы не зацикливаться на этом. Завтра Мурло привезёт обещанный долг – и с этой, немаленькой даже для Таджика, суммы Олег получит пять процентов… За моральный ущерб. Завтра Таджик позвонит своему Профессору и напомнит, что три дня истекли, пора возвращаться к работе. Вот парень и порадуется, когда приедет…
Мужчина вывернул руль, выезжая на МКАД. Отсюда было совсем недалеко до Рублёвки – и до дома. Но он всё равно с наслаждением выжал педаль газа до максимально допустимого предела, словно это помогало ему умчаться от всех дневных проблем и заморочек…
Он въехал во двор своего особняка, подождал, пока за машиной сомкнутся автоматические ворота. Потом вышел, присел на ещё тёплый капот и глубоко, с наслаждением втянул в себя воздух, пахнущий сиренью. Обычно в московских широтах она зацветала позже, но в этом году выдалась очень ранняя и тёплая весна… И если закрыть глаза, то можно было на мгновение представить себя не здесь, а на окраине родной Махачкалы, возле убогой развалюхи, которая была его домом с рождения и лет этак до двадцати. Когда он окончательно и прочно обосновался в Москве, то купил этот особняк у какого-то разорившегося дельца за, по своим тогдашним меркам, астрономическую, а на самом-то деле – смешную сумму. Таджик вспомнил, как в первый свой вечер здесь бродил по двору, и вот так же пахло сиренью, и цвела она так буйно, что двухметровый забор из листового железа был почти полностью скрыт белыми, лиловыми, фиолетовыми облаками в тёмно-зелёной лаковой листве… В какой-то момент ему захотелось вырубить и выкорчевать эти цветущие кусты, так ярко напоминающие о его нищем детстве и жестокой юности. Теперь он радовался, что не поддался минутному порыву. Ведь эти кусты цветут вокруг дворца, а не лачуги…
Таджик открыл глаза и удовлетворённо оглядел свой дом. Его проектировал для прежнего хозяина один из самых талантливых архитекторов Москвы. Забавная ирония судьбы – он потом попытался устроиться к Старому Муслиму, в «Квадро-Плюс». Собственно, и устроился, и даже поработал там пару недель… пока, вот жалость-то, не угодил под колёса какого-то лихача. Ужасная трагедия, слепая жестокость судьбы, да-да. Лихача так и не нашли, дело со временем стало одним из бесчисленных «висяков», обречённых на нераскрытие… а Таджик мог быть уверен, что его особняк останется единственным в своём роде. Такова уж была его маленькая слабость – он любил иметь то, чего нет и никогда не будет у других, будь то дом, машина, одежда или женщины. Возможно, потому что в детстве и юности вынужден был пробавляться чем придётся, и «крутить носом», по выражению его мамы, им было не по средствам.
Он плохо помнил своё раннее детство – оно походило на смутный сон, впрочем, очень светлый и радостный. Там были сильные отцовские плечи и звонкий мамин смех, бьющее в окно солнце, безмятежное агуканье младшего братишки в кроватке… Тем тяжелее было пробуждение, когда отец – разнорабочий на заводе – погиб во время какого-то ЧП, а вслед за ним, чуть больше года спустя, скончалась от туберкулёза мама. Они с братом остались одни в огромном мире, который очень скоро сузился до казённых детдомовских стен. Ещё одна ирония судьбы – их родители тоже были детдомовцами. На своей свадьбе они поклялись друг другу всегда быть вместе и создать самую большую, дружную и любящую семью. Им удалось исполнить лишь первую половину клятвы… А их сыновья уже ни в чём не клялись и ни от чего не зарекались. Семилетнему Таджутдину и пятилетнему Халику некогда было сотрясать воздух громкими словами – надо было элементарно выживать.
Окончив восемь классов, Таджутдин отправился в СПТУ – «лапшу», как прозвали это училище в народе, – получать профессию каменщика. Сразу после училища ушёл в армию. Халик пошёл тем же путём, и его призвали незадолго до демобилизации старшего брата. Так они и не повидались… А Таджутдин, демобилизовавшись, уехал покорять Москву. Первопрестольная казалась ему городом, где сбываются надежды и воплощаются мечты, где возможны самые головокружительные взлёты и повороты. Видит Аллах, он никогда не мечтал о большом богатстве и неограниченной власти! Он хотел честно зарабатывать свой хлеб, быть справедливым, как отец, совестливым, как мама… Но городские джунгли очень быстро научили его своему главному закону: выживает сильнейший. Или хитрейший. Или подлейший. Все средства хороши, лишь бы выжить. Пусть другой умрёт сегодня, если это поможет тебе протянуть хотя бы до завтра. А завтра наступит новое «сегодня», когда снова должен будет умереть кто-нибудь ещё. Но не Таджутдин.
Впрочем, к тому времени он уже был Таджиком. Промаявшись несколько месяцев на московских стройках, где хозяева норовили заездить рабочих до полусмерти за гроши, юноша прибился к Щёлковской ОПГ. Сначала «шестерил» – собирал дань с рыночных торговцев, которых «крышевала» его группировка, впрягался за этих торговцев, если их обворовывали, и с них же выбивал долги порой самыми жестокими способами. Имел за это процент с общей выручки – невеликий, но всяко побольше, чем платили на стройке.
Он умел копить деньги, не поддаваясь искушению потратить их на сиюминутные развлечения – дорогой ресторан, роскошные шмотки или элитную ш.л.ю.х.у. Таджик прекрасно понимал, что ни одна группировка вечно не живёт – а значит, нужно готовить финансовую подушку безопасности и держать её там, где никто не найдёт. Он первым почуял неладное, когда с какого-то плёвого задания не вернулись двое «коллег», и под надуманным предлогом уехал на малую родину, где без малого год отсиживался в высокогорном ауле, иной раз неделями не выходя из дома. За это время всех его подельников благополучно повязали. Выждав ещё месяц для надёжности, Таджик выправил себе новый паспорт с данными, подчищенными ровно настолько, чтобы у ментов не было повода к ним привязаться. И вернулся в Москву, в крохотную квартирку, где его ждали несколько кейсов с «зеленью». Они-то и стали стартовым капиталом для его бизнеса.
Самое смешное, что квартирка досталась ему абсолютно честным путём. Конечно, не хоромы, а тесная хрущёвка-бабушатник – вернее, дедушатник, учитывая, что жил в ней одинокий старик, у которого Таджик снимал комнату. Специально выбрал такое жильё, чтобы не привлекать лишнего внимания, и прожил в ней около трёх лет. Ну, как прожил… Старику сказал, что работа у него важная и ответственная, рабочий день ненормированный, командировок полным-полно. Но старался приезжать почаще, объясняя свои отлучки браткам попросту – «к бабе езжу». Все знали его бешеный нрав и подробностей не выспрашивали.
Наверное, Таджик даже самому себе не признался бы в том, что он чисто по-человечески привязался к Санычу – так старик представился ему при первой встрече. Некоторое время жилец исправно выговаривал «Алексей Александрович», пока старик не покрыл его семиэтажным матом в сорок петель – и с тех пор стал Санычем. А Таджик послушно переименовался в Тишку… И ухаживал за Санычем, и баловал его разными деликатесами, и тратил какие-то запредельные суммы на лекарства, и сидел возле него ночами, слушая бесконечные морские рассказы (Саныч всю жизнь прослужил в торговом флоте), с горечью отмечая, что они становятся всё бессвязнее и превращаются в простое бормотание старого человека, потихоньку выживающего из ума. Не то чтобы Саныч совсем потерял связь с реальностью, но годы своё брали. И Таджик искренне изумился и даже немного обиделся, когда Саныч показал ему завещание – квартира отходила ему, «Тишке». Он даже не думал о том, чтобы получить эту жилплощадь в собственность, но Саныч был непреклонен. «Тебе пригодится» – вот и весь сказ… И когда Саныч наконец ступил на палубу своего последнего корабля, осенённого парусами ангельских крыл, Таджик похоронил его за свой счёт. И долго горевал, разумеется, никому этого не показывая. И в квартиру не возвращался почти месяц, потому что очень уж тягостной была пустая тишина, которая обрушивалась на него, стоило только переступить порог… Но живому надо думать о живом. Через полгода он вступил в права наследования, но квартиру не продал и не отремонтировал под сдачу. Исправно платил за услуги ЖКХ, а сам тем временем аккуратно вскрыл полы, заложил под старую дранку три бронированных кейса с наличкой и вернул на место все облезлые дощечки старого паркета. В квартире почти не появлялся, чтобы не «светить» её перед подельниками, и о ней так никто и не проведал. Что ж, Саныч оказался прав. Квартира Таджику действительно пригодилась…
Потом он часто думал о том, что квартира Саныча – пожалуй, единственная ценность, которая досталась ему абсолютно честным путём. Всеми остальными достижениями, может, и можно было хвастаться, но уж точно нельзя было гордиться. Таджик ничем не брезговал – в.ы.м.о.г.а.л, г.р.а.б.и.л, ш.а.н.т.а.ж.и.р.о.в.а.л, у.б.и.в.а.л. Очень часто – собственноручно. Он слышал выражение про руки, которые по локоть в к.р.о.в.и, и с мрачным удовлетворением сознавал, что сам он стоит в к.р.о.в.и по пояс. Возможно, в этом к.р.о.в.а.в.о.м болоте и захлебнулись остатки его совести и человечности…
Он вспомнил брата и горько усмехнулся. Халик тоже порой вымазывался в чужой к.р.о.в.и – потому что работал хирургом в центральной республиканской больнице. Ещё одна шутка судьбы – два брата с о.к.р.о.в.а.в.л.е.н.н.ы.м.и руками… Два мира. В одном – боль ради жизни. В другом – боль ради с.м.е.р.т.и. Было время, когда Таджик надеялся, что брат станет его помощником, но Халик наотрез отказался вступать в группировку и вообще иметь с Таджутдином какие-то дела. Вот она, честная скромная жизнь, о которой Таджик когда-то мечтал и которая теперь его совершенно не привлекала. Он был слишком богат и влиятелен, чтобы возвращаться к тому, с чего начинал. Конечно, они время от времени созваниваются с братом… но не более. И денег брат у него не берёт – даже в виде подарка. Совсем как Настя…
Таджик хмыкнул и признал, что, видимо, стареет и становится сентиментальным. Иначе с чего бы у него стало так тепло на душе при мысли об этой девушке – очередной кукле для утех, Таджутдин, не забывай, просто куколке, которой ты позволяешь быть рядом, пока она не выпустит коготки не покажет зубки! Возможно, она вызывает у тебя такие странные чувства, потому что ты до сих пор не понял, что ей, собственно, от тебя нужно. Она не тянула с него деньги на развлечения, шмотки, цацки, поездки… Не пыталась раскрутить его на тюнинг своей очаровательной мордашки или фигурки… Не просила купить ей квартиру, машину, бизнес… Собственно, все её просьбы сводились к тому, чтобы он побольше времени проводил с ней, даже если они просто гуляли где-нибудь по парку и ели мороженое из картонных стаканчиков… Но ведь ей же что-то от него было нужно! Всем им что-то было нужно, и всех он выводил на чистую воду самое большее за месяц! А вот Настя…
Продолжение следует.....
