Из воспоминаний М. А. Филиппова
Конец тридцатых и 1840-е года бывшего одесского Ришельевского лицея были одними из самых плодотворных для южного края. В это время попечителем учебного округа был Дмитрий Максимович Княжевич - человек просвещенный, ценитель и страстный ревнитель просвещения.
До него лицей имел характер среднего учебного заведения; Дмитрий же Максимович захотел его преобразовать в университет и поэтому разделил высшие его классы на факультеты с З-хлетним курсом: физико-математический, восточных языков, камеральный (т. е. административный) и юридический.
На должности профессоров Княжевич искал талантливых людей повсюду: и в русских, и в заграничных университетах. Таким образом, он успел собрать в Одессе плеяду ученых деятелей, из которых многие, впоследствии, составили славу нашего отечества. Среди них были и два брата Бруны: Филипп Карлович-историк и Генрих Карлович-математик.
По прибытии в Одессу братья Бруны совершенно не знали русского языка, но вскоре они изучили его настолько, что могли изъясняться свободно, хотя и своеобразно. Так, в "Современнике" (здесь журнал) был помещен о них анекдот:
"Встречаются оба брата на улице и один видит другого остриженным.
- Генрих Карлович, - говорит Филипп, - ты, кажется, постригнулся?
- Ай-ай, Филипп Карлович, а еще профессор русского университета и не знаешь сказать: ты, кажется, постригался?"
По своему горячему темпераменту, Генрих Карлович не любил на лекциях чертить и поэтому он, пальцем, по воздуху, обозначал мысленно рисунок и, затем, мысленно же обозначив точки площадей в пересечении перпендикуляров, приступал к составлению задачи и вывода формулы. Но как он был нетерпелив при черчении, так он был усидчив при исследованиях и вычислениях; а на лекциях он говорил с жаром и энергией.
Плодом его учености и многолетних трудов явились два сочинения, которые, к сожалению, отпечатаны в небольшом количестве, и поэтому встречаются только в больших общественных библиотеках. Я говорю об его "Политической арифметике" и "Аналитических задачах".
Сочинения эти составляют один из богатейших вкладов в математическую науку и удостоились в свое время академических премий. Теории вероятностей и математические законы, на которых основаны страховые общества всех категорий и наименований, суть плоды исследований Бруна; поэтому самое существование этих обществ, бывшее прежде спорным, получило прочное и реальное значение.
Но в этом отношении он не был одним лишь теоретиком: он был самым энергическим пропагандистом разных страхований и сам застраховал свою жизнь. Говорят, однако же, что после одного из сроков, он на другой день должен был произвести свой взнос, но вечером скоропостижно скончался.
Аналитически задачи Генриха Бруна, с их вычислениями, до того упрощают самые сложные уравнения, что в этом отношении услуга его математике бессмертна. На лекциях же Генриха Карлович был вдохновенен: редкий математический вопрос разрешался им рутинно или даже так, как он решал его в прошлом году. Каждый раз он менял или приемы решения задач и вопросов, или же упрощал выводы формул.
Вот почему, нередко, восхищенный сам неожиданностью и простотой вывода и формулы, Брун отходил от доски и, приняв торжественную позу, восклицал: - Как изящно выражена эта формула.
Как человек, Генрих Карлович был добрейшее и благороднейшее существо; а как профессор, он был снисходителен и внимателен к студентам. Студенты в нём души не слышали: одним он доставлял уроки, другим покровительствовал по окончании курса. Но, несмотря на свою подвижность, Генрих Карлович любил поигрывать в коммерческие игры: за ними он просиживал целые ночи, что, однако ж, нисколько не мешало его профессуре.
Зачастую он являлся на лекции с заспанными глазами и объявлял, откровенно и по-товарищески, студентам, что он не выспался и что, тем не менее, будет читать лекцию; но так как он не помнит, на чем остановился на прошлой лекции, то просит показать ему предшествующее чтение.
Просмотрев бегло конец последней теоремы, он начинал вдохновенно свою лекцию и был в это время по-истине велик: он быстро писал, нередко брал из кармана носовой платок или жёнин чулок, который он второпях и по рассеянности зачастую, вместо платка, клал в карман, и вытирал им и доску, и лоб, с которого выступал пот.
Студенты едва успевали записывать за ним, и, когда на следующей лекции ему показывали его выводы, он сам удивлялся и не верил чтобы такой совершенный труд принадлежал ему. Но бессонные ночи, который он проводил за картами, сократили его дни: за карточным столом, при его полнокровии, с ним сделался удар, от которого он и скончался, оплакиваемый семейством, студентами и институтом.
Совершенной противоположностью был брат его, Филипп Карлович. Он знал фактическую историю до поразительной подробности. Бывало, спросишь: в какой день такой-то государь, полководец или литератор родился или умер? Он отвечает: "в таком- то году, месяце, дне, но в котором часу забыл; помню только, что это было утром".
Лекции его были собственно не историей, а философией истории. Поэтому для тех, кто, внимательно слушая его лекции, имел уже готовый запас исторических знаний, его чтения были истинным наслаждением. Зато большинство его слушателей, не подготовленных вовсе к такому философствованию, положительно его не понимало.
Так, например, он требовал характеристики эпохи, выяснений исторических фактов и указания их значения во всемирной истории; студенты же говорили об одних фактах. В особенности же студентам доставалось от него, когда на экзаменах присутствовало одно какое-нибудь из высших административных лиц: малейший жест, движение или улыбка особы приводили профессора в такое негодование на студента, что бывало велит ему взять другой билет.
При неточном или ошибочном ответе студента профессор до того терялся, что если тот и продолжал потом говорить дельно, то Брун, буквально потеряв сознание, более не слушал его и ставил ему дурную отметку. Эта робость была истинным несчастьем Филиппа Карловича и о ней считаю необходимым сказать поподробнее.
В конце сороковых или в начале пятидесятых годов приехал в Одессу ревизовавший тогда Новороссийский край сенатор фон Брадке (Егор Федорович). В Херсоне и в других городах Новороссийского края сенатор нашел злоупотребления и многих должностных лиц предал суду.
Поэтому приезд его в Одессу вызвала всеобщий переполох. Учреждения же министерства народного просвещения не входили в программу его ревизии, и Ришельевский лицей была совершенно спокоен.
Вдруг стряслась беда для Ф. К. Бруна: ревизующий сенатор пожелал осмотреть лицей и его кабинеты; и вместе с тем выразился, что он желает послушать лекции, и кого бы вы подумали?.. Филиппа Карловича Бруна. К счастью, об этом узнал Брун за четверть часа до его лекции. Если бы его вперед предупредили, то он или не дожил бы до лекции или сбежал бы из города.
Помню, это было в десять или одиннадцать часов утра. Вбегает в аудиторию Филипп Карлович: бледный, растрепанный. Садится на кафедру, пыхтит, стонет и наконец, объявляет студентам, заикаясь, что он должен был читать о французской революции, но так как сенатор и ревизор фон Брадке посетит его лекцию, то он будет читать "о преемниках Александра Македонского".
Поэтому он просит студентов не обращать венчания на эту лекцию, но, тем не менее, записывать его слова, чтобы он мог знать, - не проговорился ли он и не сказал ли что-нибудь либеральное или радикальное. Только что он окончил эту речь, как в аудиторию вошел сенатор и за ним еще несколько человек из лицейской администрации.
Сенатор, войдя в аудиторию, подошел к кафедре и, подав руку профессору, сказал, что он так много слышал об его учености, что просит у него позволения послушать его лекцию. Филипп Карлович только кланялся и что-то мычал. Фон Брадке и все пришедшие с ним разместились по скамьям со студентами. Аудитория буквально замерла: студенты любили своего профессора и им сделалось страшно за него.
Подперев лицо руками и поворачивая, почти бессознательно, быстро голову то налево, то направо, Филипп Карлович сидит с полуоткрытым ртом, и вдруг произносит протяжно, горловым звуком:
- Э...э...э... - Затем с минуту пауза, которая кажется всем слушателям целой вечностью. - Э...э... - раздается вновь по аудитории и вновь молчание; вдруг восклицание: - Преемника Александра Македонского... Пауза. Так профессор и не сказал ничего более.
Фон Брадке подымается с места, подходит к кафедре, благодарит профессора за лекцию и уходит со всей лицейской администрацией. Филипп Карлович требует воды и, выпив несколько стаканов, обращаясь к студентам, спрашивает тихо, едва внятно, со своим немецким акцентом: - Не проговорился ли я про что-либо политическое?
Дело в том, что Филипп Карлович должен был читать о французской революции (1830), и ему вообразилось, что фон Брадке именно и явился на эту лекцию, чтобы уличить его в якобинстве и в революционной пропаганде. После этой лекции Филипп Карлович сильно заболел.
Другой случай был еще трагичнее. Во время Крымской войны или до неё профессора избрали его в советники лицея, т. е. заведующим хозяйственной частью. Всё шло хорошо. Да вдруг вздумал приехать в Одессу, для ревизии учебных заведений, Авраам Сергеевич Норов, бывший тогда министром народного просвещения.
Так как Авраам Сергеевич был и почётным опекуном, то, по повелению государыни Александры Фёдоровны, он по приезде в Одессу занялся ревизией института и вообще женских учебных заведений. Институтом он остался доволен; многие же пансионы, бывшие действительно в жалком виде, он закрыл.
Последнее наделало много шуму в городе, и когда министр собрался в лицей, то Ф. К. Брун до того перетрусил, что перерезал себе горло бритвой. К счастью, доктора, прибывшие к нему тотчас, приняли энергические меры и спасли его жизнь. Когда министру доложили об этом событии, он отправился к почтенному профессору, чтобы успокоить его.
Филипп Карлович до того был тронут этим вниманием Авраама Сергеевича, что, как на исповеди, сознался, что "причиной покушения на самоубийство было то, что за время своей службы он подписал, не читая, одну бумагу, и эта предательская бумага стояла пред его главами и не давала ему покоя: он страшился, что именно эта бумага будет предметом ревизии министра и что за это его предадут суду".
Чтобы успокоить профессора, Авраам Сергеевич уверял его, что "он сам ежедневно подписывает много бумаг не читая, и что если бы ему пришлось резаться из-за каждой подобной бумаги, то он давным-давно изрезал бы себя в куски". В заключение Норов просил Филиппа Карловича Бруна не принимать на себя таких обязанностей, которые причиняют ему столько тревог и горя, так как жизнь его драгоценна для науки и для человечества.
