Глава 72
Пациентка переводит взгляд с меня на медсестру, потом обратно, дальше огорчённо смотрит в стену и говорит после тяжёлого вздоха:
– У меня шизофрения. Я принимала рисперидон, но узнав, что беременна, перестала, чтобы не навредить ребёнку, – на глазах девушки появляются слёзы. – Что может галоперидол сделать малышу? – спрашивает меня.
– Если вы действительно беременны, иногда он нарушает развитие конечностей, – мне приходится быть откровенной, раз уж совершила такую ошибку.
– О, Господи! – шепчет Карина и начинает плакать, закрывая лицо рукой.
Катя вопросительно смотрит на меня. Понимаю значение её взгляда: «Ну как же так, Эллина Родионовна? Вы, такой опытный врач, и допустили подобную оплошность?» Только она молчит, от этого ещё хуже.
– Прости меня, маленький, – приговаривает Карина, роняя слёзы на больничную рубашку.
Мне нужно уйти, чтобы прийти в себя и привести мысли в порядок. И хотя почти конец рабочего дня, я возвращаюсь к Карине. Она смотрит на меня и спрашивает:
– Я беременно?
Согласно киваю.
– Анализ положительный. Неизвестно, навредил ли галоперидол плоду. Будем смотреть за ним по ультразвуку.
– Может, не стоит мне рожать? – задаётся Карина вопросом.
– Из-за галоперидола?
– Я даже маме не сказала. Она была так рада, что я выписалась из больницы. Я думала, что всё обойдётся, что продержусь без лекарств, но… Ничего не вышло, да?
Снова киваю. Мне тяжело обсуждать эту тему, учитывая собственное состояние. Присаживаюсь рядом с койкой.
– Такие приступы могут повторяться.
– Зря я всё затеяла, – сокрушённо качает Карина головой.
– Вы многое пережили за последнее время, – стараюсь её хоть как-то поддержать. – Лучше просто подождать.
– Не надо было… Не надо было… – повторяет Карина.
Покидаю её с тяжёлым сердцем. У стойки регистрации подходит медсестра.
– Как думаете, она прервёт беременность? – спрашивает меня.
– Судя по всему.
– Может, так лучше для неё, – говорит Катя. – И для вас тоже.
– Да, мне было бы так проще, – соглашаюсь с ней. Кому-то другому в этом не призналась бы, но Катя – она своя, работаем вместе много лет, сложились доверительные дружеские отношения. Звучит, конечно, очень неприятно. С другой стороны, во мне говорит здравый смысл. Неизвестно, сможет ли девушка, страдающая шизофренией, ухаживать за малышом. И родит ли нормального? Большой вопрос, и не в одном только лекарстве дело.
– Эллина Родионовна, вас вызывают, – появляется другая медсестра.
Спешу в палату номер один. Там с каталки «Скорой помощи» перекладывают только что поступившего человека.
– Что здесь? – спрашиваю, облачаясь в одноразовый халат и перчатки.
– Вера Колесова, 11 лет, автотравма. Сидела сзади пристёгнутая, жалобы на боль в животе, давление 150 на 70, пульс 95, – докладывает Данила Береговой. – Берём общий анализ и группу крови, большую биохимию, мочу на кровь.
– Всё правильно, – соглашаюсь с коллегой. Подхожу к девочке. – У тебя шея болит?
– Нет, только живот.
– Оксигенация 98 без кислорода. В лёгких чисто, – сообщает медсестра.
– Зрачки пять миллиметров, реагируют на свет, – докладывает Данила.
– Травма ремнём безопасности, – делаю свой вывод, осматривая ребёнка.
– Да, – соглашается Береговой. – Перистальтики не слышно.
– Гемоглобин 141.
– Скажи, так больно? – спрашиваю Веру, пальпируя живот в левой части.
– Ай! – выдаёт девочка.
– Синяк от ремня, при этом часто бывает повреждён кишечник, – подсказываю Даниле.
– Верно. Мы сделаем томографию. Даже если она ничего не покажет, может понадобиться операция.
Так и есть, без оперативного вмешательства не обходится. Час спустя мы уже в операционной.
– Есть небольшое кровотечение у двенадцатиперстной кишки, – замечает Роман Шварц, который проводит процедуру. – Коагулируем и осмотрим забрюшинное пространство. Коагулятор.
– Почки не повреждены, – сообщаю вслух. – Погоди… под почкой что-то есть. Похоже на лимфоузел.
– Какой-то он слишком упругий… – замечает Роман. – С этой стороны такой же. Может, лимфома?
– Возьмём биопсию, – говорю я. – Скальпель 15.
Проходит несколько минут.
– Мы взяли у Веры биопсию увеличенных лимфоузлов, отнесите в гистологию и подождите результат, – говорит Роман одной из медсестёр.
Полчаса спустя она возвращается.
– Накладываю поперечный шов, – комментирует Роман свои действия. – Акрил третий номер.
– Товарищи врачи, уже есть результаты биопсии, – говорит вошедшая. – Угадайте, что в лаборатории увидели под микроскопом.
– Лимфома Ходжкина, – говорит Роман.
– Метастаз рака? – спрашиваю я.
– Опять не то. Семенные канальцы.
Головы всех, кто склонился в это мгновение над пациенткой, поднимаются и одновременно поворачиваются в сторону медсестры.
– Что?! – поражённо вопрошает Шварц.
– Разыгрываете? – интересуюсь я.
– Вы взяли биопсию двух яичек. Выходит, Вера – мальчик.
Картина маслом. Приехали! После того, как пациентка (или теперь к ней надо в мужском роде?) оказывается в палате реанимации, я могу вернуться домой. Валюсь спать, как подстреленная лань, и не вижу ни единого сна. Хотя завтра моя смена начинается в двенадцать, уже в 9 я снова в отделении. Будь я простым врачом, другое дело. Но должность заведующей накладывает свои обязательства. А на самом деле мне жуть как интересно узнать, что будет дальше с Верой.
Встречаюсь с Романом, он как раз собирается рассказать обо всём родителям ребёнка.
– Исследуя забрюшинное пространство, – рассказывает Шварц, – мы обнаружили два образования.
– Какие образования? – испуганно спрашивает мать пациентки.
– Мы тоже обеспокоились, сделали биопсию, и в образцах была обнаружена ткань яичек.
Родители переглядываются.
– Что это значит? – спрашивает отец.
– У Веры так называемый синдром Морриса, или тестикулярная феминизация. Врождённые эндокринные вариации полового развития, вызванные мутацией гена, отвечающего за андрогеновый рецептор, – говорит Роман. Мне приходится незаметно ткнуть его локтем, чтобы перевёл на простой язык, поскольку у родителей глаза по пять копеек.
– То есть генетически Вера – мальчик, у неё есть игрек-хромосома, но во время внутриутробного развития ткани были нечувствительны к мужским гормонам, и наружные половые органы сформировались, как женские.
– Здесь какая-то ошибка, – вымученно улыбается мать ребёнка.
– Никакой ошибки, – говорит Роман. – Нет ни матки, ни яичников. Ей нужно будет вводить женские половые гормоны.
– У моей дочери… яички? – поражённый до глубины души, спрашивает отец.
– Нам пришлось удалить их из-за высокой вероятности злокачественного перерождения, – замечаю я.
– Я… я… не понимаю, – почти плачет мама Веры. – Я меняла ей пелёнки, знаю каждый миллиметр её тела.
– Она мальчик? – спрашивает отец.
Кажется, всё сказанное нам до них никак не дойдёт.
– Генетика не имеет значения, – замечаю я. – Вы воспитали её, как девочку, Вера девочка. Она так выглядит, так себя чувствует, и это останется неизменным. Но у неё никогда не будет детей.
Мама начинает плакать, муж берёт её голову и кладёт себе на плечо.
– Безусловно, для вас это шок, – произношу негромко. – Вам нужно время, чтобы привыкнуть. Вера приходит в себя после операции. Мы вызовем консультанта-генетика. Он посоветует вам, как и когда ей сообщить правду.
– Спасибо, – наконец произносит отец Веры.
Мы покидаем палату. Не знаю, что думает или чувствует Роман, а у меня тяжёлое сердце. Очень не хочу, чтобы с моим ребёнком случилось нечто подобное.
Стоит мне оказаться в кабинете, как через пять минут вызывают в кабинет к Марине Арнольдовне. Иду, надеясь, что не встречу там Гранина.
