Глава 20.
Лето 1922 г.
Сухой и жаркий, будто из раскалённой печи, ветер ударил в лицо.
- Бывай, казак! - крикнул Василию вслед рябой мужик, направлявшийся на заработки в Ташкент.
- Удачи тебе! - Василий посмотрел вслед начинавшему набирать ход поезду. - Удачи вам всем!
Поезд был заполнен людьми до отказа, в вагонах не протолкнуться, пассажиры сидели даже на крышах. Голод сорвал их с насиженных мест, заставил покинуть родные дома и отцовские могилы, погнал в неведомые дали. Всем казалось, что там, в прекрасных краях, они обязательно найдут своё счастье и справедливость, там они всегда будут сыты, там они обязательно разбогатеют и вернутся домой, чтобы поднять разрушенное хозяйство.
Василий вздохнул — не все доедут до хлебного Ташкента, не всех дождутся родные деревни. Он закинул вещмешок за спину, подхватил связанную бечёвкой стопку книжек и направился к станции.
Перед ним высилось двухэтажное деревянное здание вокзала с небольшой платформой впереди, чуть дальше стояла кирпичная водокачка, а за ней саманный то ли сарай, то ли дом. А вокруг открывалась взгляду холмистая степь, так поразительно напоминающая донские просторы.
- Здравствуйте, товарищи! - Василий вошёл в здание вокзала. - Мне бы к начальнику!
Дежурный по станции придирчиво осмотрел его и недовольно спросил:
- Тебе зачем?
- Я учитель. Приехал открывать здесь школу.
- Шкооолу? - глаза дежурного округлились. - Вы, товарищ учитель, по лестнице наверх подымайтесь. Тама он.
В кабинете начальника стояла духота, окна, залепленные пожелтевшими на солнце газетами, были наглухо закрыты, чтобы не впускать горячий ветер с улицы.
- Какую школу? - глаза начальника округлились. - Где? У меня лишних помещений нет! Вокзал, крошечный домик для отдыха рабочих и несколько хозпостроек, в которых хранится инвентарь — вот и всё. Да и для кого? При станции нет посёлка.
- Вот распоряжение заведующего Оренбургским губернским отделом народного образования, - Василий вытащил из-за пазухи листок бумаги, развернул его, положил на стол перед начальником. - Поселения здесь нет, это верно. Но в округе есть несколько небольших деревенек и хуторов. И детей, которые там живут, нужно обучать. Нужно воспитывать их, дорогой товарищ начальник.
- Поезд пришёл со стороны Самары, в Оренбурге он будет через несколько часов, а ты мне бумажки от заведующего губернским отделом суёшь?!
- В Переволоцком я получал книги для школы. Вон они, на полу связка. А бумаги всё-таки посмотрите. Хотите вы или не хотите, школу открывать придётся.
- Где я возьму помещение?! - начальник схватился за голову. - Мало мне хлопот, ещё и это…
- Найдём, товарищ… Семёнов, как мне сказали в Губоно?
- Семёнов. Пётр Иванович… - начальник вышел из-за стола, подал Василию руку. - Что же, будем знакомы.
- Карпухов. Василий Прохорович, - Василий пожал грубую рабочую ладонь начальника. - Сами-то, небось, из железнодорожников вышли?
- Мастером на этой станции я когда-то был. А теперь вот… - Семёнов развёл руками.
- Кому лучше станционные дела знать, как не вам? Идёмте, Пётр Иванович.
- Нет у нас помещений под школу, нет… - причитал Семёнов. - Школа — это ведь… Доска, шкафы всякие, глобусы…
- На первое время подойдёт любое достаточно вместительное помещение. Зал ожидания не годится, слишком шумно. Народу нынче много едет.
- Да. Все на Ташкент, будто мёдом он намазан! И все через нашу станцию.
- А вот это… - Василий открыл дверь в не слишком просторное помещение.
- Это буфетная. Но, Василий Прохорович, станция не может без буфета! Так много народа нужно накормить!
- А мы и не станем его отнимать у вас. На время уроков буфет будет закрыт, а после занятий — пожалуйста, обслуживайте пассажиров. Здесь есть столы и лавки, вот там мы повесим доску. На первое время просто замечательно!
- Ну что же… - в душе Семёнов был даже рад, что отделался так легко, однако всем своим видом он показывал, на какую огромную жертву он идёт. - Что же, если так нужно…
- Нужно, Пётр Иванович. Непременно нужно. Единая трудовая школа для всех детей страны — огромное благо. Это вам не царское время, когда одни дети изучали латынь, а другие едва научались буквы выводить. За этими детьми великое будущее, и какое место они в нём займут — зависит от нас с вами. От вас — условия, от меня — знания!
- Василий Прохорович, где вы будете жить? Снимете угол в ближайшей деревне?
- Вы сказали, что у вас есть домик для отдыха рабочих?
- Но это барак с нарами! Одна комната, в которой деревянные нары и стол с лавкой.
- Я не прихотлив. Мне достаточно места для сна.
- Что же… - Семёнов устало махнул рукой. - Делайте как знаете!
В прокуренном бараке было тесно и душно, пахло креозотом, мужским пОтом и ещё чем-то непередаваемо густым и терпким. Однако земляной пол был чисто выметен и замызганные куртки аккуратно висели на гвоздиках деревянной вешалки в углу. Василий поставил на лавку связку букварей, бросил вещмешок под нары и вышел из домика.
Солнце спускалось к горизонту, но зной как будто усиливался. Теперь уже жаром дышал не только ветер, но и раскалённая на солнце земля, и каждый камушек под ногами жёг подошвы старых сапог.
- Ты кто? Что делаешь здесь? - раздалось за спиной.
Василий обернулся, сказал как можно дружелюбнее:
- Я-то? Учитель. А ты?
Стоявший перед ним мужичок удивлённо протянул:
- Учитель? Вонааа… Так это, путейщик я.
Василий протянул мужичку свой кисет.
- Что ж, табачку можно, табаком мы завсегда радые угоститься, - заулыбался рабочий.
Они сели в тени на сложенные в стопку шпалы, и путейщик, сворачивая самокрутку, спросил, поглядывая на Василия:
- Ты, поди, из казаков?
- Из казаков. На лице моём написано, что ли?
- Да… вас, казаков, издаля видно… - мужичок осторожно покосился на нового знакомого. - Есть в вас что такое… Семейство твоё где — в Чернореченской али Нижнепавловской?
- Нет у меня семейства… - помолчав, ответил Василий.
- Аааа… Немудрено, после такой-то войны… Ну, это дело поправимое… Женисся ишшо. За хозяйством-то твоим есть кому приглядеть, покудова ты здесь обитаесся?
- У меня всё хозяйство с собой. Вещмешок да стопка книжек.
- А куда же ты посля смены уходить будешь?! - изумился мужичок.
- Некуда мне уходить. Здесь буду жить, здесь корни пускать, пока партия нового приказа не даст, - Василий аккуратно затушил окурок о подошву сапога и кинул его в стоявшее неподалеку жестяное мусорное ведёрко. - А скажи мне… как зовут тебя?
- Иваном… - мужичок растерянно следил за его руками.
- Меня Василием. Василий Прохорович я. Так вот, скажи мне, Ваня, что там вдалеке за домишки? И вроде как развалины какие-то?
- За речкой-то? Поместье там было до революции. Дом стоял когда-то да деревенька при нём. В семнадцатом поместье разорили, дом пожгли да разграбили, а мужики что… Мужики живут. Не особо хлебно, то жара поля выжигает, то саранча из Киргизских степей придёт, так они сюда вот, на железну дорогу в рабочие нанимаются.
- Детей там много?
- Много ли, нет ли — того не знаю. А что дети есть — это точно. И на разъезде есть, - Иван махнул рукой вдоль полотна, - и по хуторам человек шесть наберётся. В Мужичьей Андреевке тоже есть. Стало быть, все сюда ходить в школу начнут?
- Сюда.
- Это хорошо… - Иван одобрительно закивал головой, не решаясь расспрашивать учителя дальше, хотя тысяча самых разных вопросов крутились на его языке. Однако он решил с расспросами погодить, резонно полагая, что жизнь сама всё покажет и даст ответы.
Василий тем временем затеял ничего не значащий разговор, осторожно вставляя словечки, известные только железнодорожникам и показывая Ивану, что он в их деле вполне сведущ, чем приводил его в ещё большее изумление.
А ночью он лежал на циновке, набитой сухой травой, слушал мерный храп измученных жарой и тяжким трудом рабочих и думал о том, как прихотлива бывает судьба.
Тогда, в 19-м, его привезла в Саратов учительница из Учпрофсоюза, и он, трижды приговорённый к расстрелу, выжил. Когда Василий выздоровел, местная парторганизация дала ему приказ заниматься в деревнях ликбезом. И он колесил по пыльным дорогам, в метели да вьюги, на вверенной ему бричке с книжками, украшенной транспарантом с призывом читать книги. Он жил неделями в деревнях, обучая грамоте всех желающих, раздавал литературу, читал газеты, рассказывал про то, какую замечательную жизнь построит народ со временем. Потом впрягал казённую клячу в повозку и ехал дальше.
В 20-м советская власть установилась на Дону, в родных Василию местах. И нужно было бы возвращаться, нужно было бы строить новую жизнь, а он всё тянул. Сам себе сознаться не мог Василий, что страшно ему. Чего боялся? Увидеть тех, кто приговаривал его к расстрелу? Нет, не то. Кто-то из них в боях с красными сгинул, кто-то отплыл последним пароходом на чужбину, а кто-то повинился перед властями и на мир уже другими глазами смотрит. Боялся встретиться с Нюрой — цветущей, красивой и всеми струнками души своей ненавидящей его? Тоже нет. Нюрка была для него в прошлом, и сердце его не страдало и не вздрагивало при воспоминании о ней. Что поделать — все годы они были совершенно чужими друг другу, вот и потянулась душа её к понятному и близкому ей человеку. Может быть, дело в Анисиме? Вот тут в груди у Василия будто бы кипяток проливался. За что? За что мальчонку сгубили? Он мотал головой и стонал.
- Что, больно? - спрашивал кто-нибудь.
- Больно…
- Старые раны, небось?
Он молча кивал головой. Рана, да ещё какая рана зияла в его душе. Раскрытая, истекающая кpoвью и гноем, она тревожила, не давала спокойно спать.
- Оно, брат, так… - продолжал утешать человек. - У нас старик один был… - и дальше следовал длинный рассказ про какого-то знакомого, мучившегося болями, и про старушку, травками да мазями излечившую его.
Василий качал головой — ему не могла помочь ни одна знахарка.
Но пуще всего страшился он встречи с Миланьей. Хотел её и страшился. Боялся, что вспыхнут в нем прежние страсти, а она… Она оттолкнёт его. Потому что Михайла её жив. Об этом Василий давно знал. В боданиях красных и белых он не участвовал по причине своего увечья, полученного перед самой революцией. Не станет Милаша бросать немощного мужа ради него, а значит… Значит, разжигать прежний огонь ни в ней, ни в нём нет смысла.
Когда Василий возвращался в Саратов, к нему обязательно прибегала Клава. Сестричка Клавдия Васильевна, до беспамятства влюбившаяся в седоволосого казака с пронзительным взглядом. Он тогда ещё, на больничной койке, приметил любовь её. Да только смешно ему это было. Смешно и жалко глупой девчонки. И совсем некстати.
- Ты мне, сестрица, от газов… от газов что-нибудь дала бы. Замучили меня газы, - говорил он, старательно издавая соответствующий звук.
Клава краснела, убегала, а через некоторое время приходила с кружкой горячего травяного чая:
- Вот, выпейте, Василь Прохорыч. Это поможет вам.
В другой раз он начинал жаловаться на запоры или ещё что-нибудь в этом роде.
- Василий Прохорович! Ну зачем же вы так! - не выдержала она однажды. Это было уже в одно из его возвращений из странствий. - Я ведь всё понимаю! Понимаю, почему вы это говорите мне. Вы хотите, чтобы я увидела в вас старика, чтобы побрезговала, отвернулась от вас! Но я… Вы мне такой ещё дороже!
- Вовсе нет… Я действительно стар, Клава. Мне нужна сиделка, но совсем не такая молоденькая девушка, как ты. Мне бы старушку какую…
Клава посмотрела на него сквозь слезинки, замершие на кончиках её ресниц:
- Я буду вашей сиделкой.
Она была очень хороша в этот момент, но в сердце Василия не было ничего, кроме любования. Так любуются красотой цветка, грацией кошки, нежностью спящего ребёнка. Но одного любования слишком мало для счастья, это Василий знал хорошо.
- Клавочка, ты поверь мне, однажды ты встретишь большую… огромную любовь. И когда ты оглянешься назад и вспомнишь обо мне, тебе станет смешно. Или горько. Постарайся, чтобы не было горько. Ты обещаешь мне, девочка?
Убежала в слезах, глупая. Как знать, что придумает она в следующий раз?
Василий вздохнул — пора было уходить из этого города. В конце концов, он не в силах обучить всех неграмотных губернии. Пропасть навсегда, чтобы Клава забыла наконец о нём. Ничего, сначала поскучает, а потом найдёт себе мужа. Вот только куда ему идти, Василий пока не знал.
Ночью ему приснился сон. Снова вела его коня казачка. Цвели сады, купались в белоснежной кипени. Пели в ветвях деревьев птицы, и на душе у Василия было светло. Так светло, как давно уже не было. А он смотрел на цветастый платок идущей впереди женщины, и сердце его замирало от любви. Ну повернись же! - молил он, и она обернулась, засмеялась счастливо. Молодая она была в том сне. Совсем такая, как в первые их встречи.
- Миланья! - крикнул он и проснулся.
Вот оно… Да ведь и верно, всю жизнь свою она любила его, а он её. Только теперь дошло до него, что он в самом деле любил её. По-настоящему, крепко. И возвращаться домой нужно ради неё. Каково ей теперь с увечным-то мужем? Бьётся одна по хозяйству, сердешная.
Собрал Василий свой вещмешок, отметился в губкоме, сообщил, что возвращается на Дон, и в тот же день отбыл.
Вот только не нашёл он Милашу. Пропала она, как и не было вовсе. Муж её, Михайла Стебнов, на погосте Усть-Медведицком упокоился. Дочери своими домами жили и о матери ничего не знали. А в её курене окошки крест накрест забиты были, и двор травой зарос.
Пустым стал Дон для Василия, и оставаться не было смысла. Так, только боль одна. Поклонился он праху родителей своих, навестил Аниськино последнее пристанище, да и пошёл прочь. Хотел найти хотя бы свою спасительницу, но нашёл только крест, потому что свалил Анну Петровну тиф.
Мотало Василия по свету два года. Всё видел — и голод, и вымирающие деревни. Потом в Оренбурге оказался. Тут-то его и определили открывать школу. На выбор дали — деревню в красивом местечке под Медногорском, казахский аул где-то возле Соль-Илецка и железнодорожную станцию Кагарлык.
- Станцию? - грустно улыбнулся Василий заведующему Губоно. - Пожалуй, я выберу станцию. Я ведь уже открывал школу на станции, мне это знакомо.
- Но имейте в виду, Карпухов, что жилья там нет. И здания школы нет. Там ничего нет. Степь и вокзал. Станция эта больше товарного назначения, чем пассажирского.
- А дети?
- А дети будут приходить к вам из тех деревень, что находятся в округе. Учебники получите на складе на станции Переволоцкой. Вот ваши бумаги. Удачи вам, Карпухов!
Так он оказался в прокуренном и пропахшем креозотом домике на циновке из сушеной травы. Один в этом мире, будто высохший лист, задержавшийся на ветке и сорванный зимней бурей. Гонят его порывы злого ветра, крутят в ледяном воздухе, не давая ни сна, ни покоя…
Продолжение следует... (Главы выходят раз в неделю, обычно по воскресеньям)
Предыдущие главы: 1) Её зовут Эмма 19) Сон
Если по каким-то причинам (надеемся, этого не случится!) канал будет удалён, то продолжение повести ищите на сайте одноклассники в группе Горница https://ok.ru/gornit
Если вам понравилась история, ставьте лайк, подписывайтесь на наш канал, чтобы не пропустить новые публикации!
