Примерно за месяц до события, как казалось тогда, весьма радостного, Тургенев сообщал Вяземскому о предпринятых им шагах:
«О Пушкине вот как было. Зная политику и опасения сильных сего мира, следовательно и Воронцова, я не хотел говорить ему, а сказал Нессельроде в виде сомнения, у кого он должен быть: у Воронцова или Инзова. Граф Нессельроде утвердил первого, а я присоветовал ему сказать о сём Воронцову. Сказано — сделано. Я после и сам два раза говорил Воронцову, истолковал ему Пушкина и что нужно для его спасения. Кажется, это пойдёт на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания — всё есть; за талантом дело не станет, лишь бы не захлебнулся. Впрочем, я одного боюсь: тебя послали в Варшаву, откуда тебя выслали; Батюшкова — в Италию — с ума сошёл; что-то будет с Пушкиным?».
Судя по слову «меценат», Тургенев полагал и надеялся, что Воронцов сможет немного смягчить затянувшуюся командировку опального поэта. Тем не менее, как видим, дурные предчувствия давали о себе знать. Хотя поначалу всё выглядело как будто благополучно.
В письме брату от 25 августа 1823 года Пушкин уже сообщает о своём переводе в Одессу:
«...Приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляют мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе — кажется и хорошо — да новая печаль мне сжала грудь — мне стало жаль моих покинутых цепей».
Тут тоже не обошлось без скверных ощущений. И всё же, как Кишинёв, запавший в память поэта временем стольких безумств, мучений, ума, грации, вечеров, мазурок, не был для Пушкина тюрьмой, так и Одесса не станет освобождением.
Жизнь в большом городе ― как-никак столица Новороссии! ― с театром, ресторанами, широким кругом знакомств резко контрастировала с кишинёвской провинциальностью.
Не надо только забывать, что «большой» город того времени — это, если глядеть из сегодняшних дней, небольшой приморский городок — всего 30 тысяч населения, из которых лишь несколько сотен принадлежали к «обществу».
Но и такая Одесса напоминала Пушкину Петербург. Чем? Как и подобает столице, пусть даже периферийного масштаба, Одесса, если коротко, бурно развивалась. Культурная жизнь в ней кипела.
Город был полон русскими и иностранными чиновниками, купцами, военными. Кроме непринуждённости либералов в военной форме, одинаковых в Киеве, Кишинёве и Каменке, здесь присутствовала некоторая светскость блестящего и разнообразного общества.
Поселиться Пушкину пришлось в гостинице. Выбрал верхний этаж, угловую комнату с балконом, с которого можно было любоваться морем. Поблизости знаменитый одесский театр, чуть дальше казино, очень удобно, потому что оба заведения будут из числа часто посещаемых мест.
За Пушкиным сохранились всё те же 700 рублей в год. За номер в отеле Рено он платил 10 рублей в сутки. Своей кухни не было, поэтому обеды в ресторане. И, конечно, требовалось содержать Никиту, одеваться не хуже других. Частые визиты в театр тоже обходились в ту ещё копеечку… Уезжая из Кишинёва, он одолжил у Инзова 360 рублей и в течении нескольких месяцев «не мог уплатить этот долг». Тогда-то и было произнесено: «Я погибал от нищеты».
Его соседом по гостинице окажется тоже чиновник М. С. Воронцова — Ф. Ф. Вигель, человек умный, наблюдательный, что позволило ему впоследствии написать воспоминания о поэте. Среди памятных заметок есть строки о самых первых их встречах:
«Разговор Пушкина, как бы электрическим прутиком касаясь моей чёрными думами отягчённой главы, внезапно порождал в ней тысячу мыслей, живых, весёлых, молодых, и сближал расстояние наших возрастов. Беспечность, с которою смотрел он на своё горе, часто заставляла меня забывать и собственное... Бывало, посреди пустого, забавного разговора, из глубины души его или сердца вылетит светлая, новая мысль, которая покажет и всю обширность его рассудка. Часто со смехом, пополам с презрением, говорил он мне о шалунах-товарищах его в петербургской жизни, с нежным уважением о педагогах, которые были к нему строги в лицее. Мало-помалу открыл весь закрытый клад его правильных и благородных помыслов, на кои накинута была замаранная мантия цинизма».
А рокот моря и повсеместно звучащая французская и итальянская речь на улицах рождали ощущение, что ты чуть ли не в Европе. К этому ещё следует добавить бесцензурный пропуск французских газет и беспошлинный привоз вин — не жизнь, а сплошной праздник. 25 августа 1823 года поэт радостно пишет брату: «Здоровье моё давно требовало морских ванн <...> ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и ей богу обновили мне душу».
Пушкин захвачен удовольствиями. Он стал завсегдатаем итальянской оперы и непременным участником шумных забав холостяцких компаний. Возобновились проказы, схожие с теми, что бывали в столице. В ресторане Цезаря Отона, который относился к нему с большим уважением, хозяин спешил обслужить его сам и даже отпускал Пушкину в долг.
Однако удовольствия не заслоняли главного. В Одессе, как и в Кишинёве, Пушкин обыкновенно просыпался рано и, не вставая с постели, несколько часов работал. Перо без устали бегало по бумаге.
Сегодня, когда переписка происходит посредством отправки SMSок или по электронной почте, да и большинство писателей творит, сидя за клавиатурой компьютера, требуется некоторое воображение, чтобы представить, каким образом писал стихи, прозу и письма Пушкин. Хотел бы я видеть Александра Сергеевича перед ноутбуком или с новой версией мобильника iPhone, однако, не то что компьютера, а и ушедшую уже для нас в небытие пишущую машинку поэт не только знать не знал, но и вообразить себе не мог.
Не ведал он ни шариковой ручки, ни простой авторучки. Стальные перья в ручках-вставочках вошли в общественное применение в 1830-х годах. Не знаю, какие в те годы существовали пёрышки, «щучка» с маленьким набалдашником на кончике, «лягушка», «рондо», но в конце жизни, не исключено, поэт вполне мог баловаться новым инструментом для письма. Правда, по рукописям этого не видно.
Поговаривают, впрочем, что Карамзин ещё в 1790 году привёз из-за границы серебряные перья и что в начале XIX века они продавались в Петербурге без очереди. Можно предположить, исключительно по причине своей великой «дешевизны». Но о том, что Пушкин владел таким орудием письма, ни сам поэт, ни кто-либо из его окружения никогда не упоминали.
Остаётся сделать вывод, что писал Пушкин всё же гусиным пером. Оно позволяло писать со сравнительно небольшой скоростью и издавало при письме характерный скрип. Не меньше Пушкина любивший острое словцо Гоголь по поводу этого самого скрипа в «Мёртвых душах» заметил:
«Шум от перьев был большой и походил на то, как будто бы несколько телег с хворостом проезжали лес, заваленный на четверть аршина иссохшими листьями».
Гусиные перья поступали в продажу обычно в пучках по 25 штук, обвязанных бечёвкой. В поместьях обычно перья не покупали. Технология по тем временам отработанная. Весной у сильного молодого гогочущего от возмущения гуся надо было вырвать одно из пяти внешних перьев, при этом обязательно из левого крыла. Затем перо обжигалось в горячем песке и в результате становилось сухим и жёстким. Далее его особым образом подготавливали: как для письма, так и для рисунка гусиное перо умело обрезали под острым углом и оттачивали. Особенно важно было сделать правильный очин и расщеп, для этого существовали специальные расщепные ножи. Финал известен:
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы лёгкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.
Свои перья Пушкин исписывал почти до основания. До нашего времени сохранились два гусиных пера поэта (их едва можно держать в пальцах), обгрызенных сверху. Одно из этих перьев заняло своё прежнее место на письменном столе в его квартире на Мойке, второе — в настоящее время экспонируется в Государственном музее А. С. Пушкина в Москве. Мог, конечно, Пушкин и воронье перо при желании употребить, но на сей счёт опять же ничего не известно.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—198) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 81. Нет сомнений, Дантес был настоящий француз
