Так что, "никакого Александра Ивановича не было"?
Идеальный герой у романтиков - творец, артистическая натура. Таков кавалер Глюк - герой одноименной новеллы Э.-Т.-А. Гофмана, певица в его же "Дон Жуане", художники из "петербургских повестей" Н.В. Гоголя "Портрет" и "Невский проспект"... Таков и Лужин - гений, казалось бы, сугубо рациональной игры, но и ИСКУССТВА шахмат. Они ходят по краю, по границе миров. И созданный воображением мастера столь манок, дает такой силы и яркости переживания, что обычная жизнь может показаться плоской и пресной. Не все могут удержаться и не соскользнуть в бездну. Актеры, имеющие счастье прожить не одну, а множество жизней в своих ролях, дорого за это платят. Не стоит называть фамилии - они у всех на слуху.
Лужин бОльшую часть жизни создавал свою шахматную вселенную, и она стала ему родной. В ней он был свободен от лжи и прочих скверн нашей действительности. Вернувшись, какие впечатления получил, с чем столкнулся? Да с ложью, от которой бежал еще в детстве! Профессор-психиатр, стремясь пробудить его самые светлые воспоминания, "реконструировал" прошлое: "Дайте мне представить себе ваш дом ... Кругом вековые деревья... Ваш отец возвращается с охоты... У вас были, наверное, солдатики..." А невеста, идущая рядом, "почему-то думала о читанной в детстве книжке, где все неприятности в жизни одного гимназиста, бежавшего из дома со спасенной им собакой, разрешались удобной для автора горячкой (не тифом, не скарлатиной)... и всё было очень хорошо". Она вспоминала книгу его отца, Лужина-старшего!
Ложь вцепилась в героя сразу, чтобы больше не отпустить! Доктор "говорил о том, что кругом свободный и светлый мир, что игра в шахматы - холодная забава, которая сушит и развращает мысль, и что страстный шахматист так же нелеп, как сумасшедший, изобретающий перпетуум мобиле..." Да, у Лужина "профиль обрюзгшего Наполеона" - напоминание о пушкинском Германне, страстном игроке с судьбой. Наверное, больше всего среди пациентов психиатрических клиник именно тех, кто мнит себя этим великим человеком! Но что было делать среди дюжинных людей гениальному Лужину?!.
Как ТАКОГО человека мог спасти мир? Вот дом родителей невесты: "Над дверью, сразу над косяком, била в глаза большая, яркая, масляными красками писанная картина... электрический свет жирно ее обливал, и краски поразили его, как солнечный удар. Баба в кумачовом платке до бровей ела яблоко, и ее черная тень на заборе ела яблоко побольше. "Баба, - вкусно сказал Лужин и рассмеялся". И чуть ниже: "Он еще продолжал ощущать радость, когда входил в дом, полный русских игрушек, но радость... была пятнами". Такая вот "родина" - la Rus, с самоварами-сарафанами, "цветистая" и "бойко продающаяся".
А тут еще из Ленинграда пожаловала гостья - "неотвязная дама", часами заставлявшая жену возить ее по магазинам, хитрая, наглая, озабоченная лишь тем, как бы еще чего хапнуть и сожрать. ТАКИЕ теперь живут в городе его раннего детства, драгоценным воспоминанием гревшем ему душу.
Романтиков упрекали в тайном тяготении к хаосу. Думаю, они считали, что лишь из него может явиться совсем иное, новое, способное изменить косный, несправедливый мир. Однако уже в произведениях Э.-Т.-А. Гофмана эта иллюзия развеяна: влюбленные Ансельм и Серпентина на свадьбу получают... золотой горшок! Можно ли представить более приземленный предмет человеческого обихода, чем печной горшок, а про ночной и подумать неприлично? Так он еще и золотой - из того презренного металла, в погоне за которым люди теряют в себе человеческое! Даже идеальный мир мечты оказывается изъеденным мещанской пошлостью!
В конце романа, в свой срок, как положено в "закольцованном" мире Лужина, явился и Валентинов - его демонический проводник в таинства шахматного космоса, своеобразный Мефистофель при Фаусте. Тот, кто методично и расчетливо освобождал героя от присутствия чего-либо материального в его жизни. Кто ни разу не поговорил с ним как просто с человеком, юношей. Кто бросил его, как только понял, что выжал из гения всё, что было возможно. Теперь Валентинов (с "красными" и "влажными" губами вампира) приглашает Лужина в новую свою затею - кинематограф. Причем рассказывает "невероятный, ни на что не похожий по развязности своей" замысел фильма, чудовищного в каком-то просто запредельном разгуле пошлости. Валентинов! Оказывается, просто оборотистый, ловкий делец, из всего извлекающий прибыль, как когда-то из Лужина, пока его талант можно было конвертировать в звонкую монету.
Неужели и Валентинов?! Потрясенный герой "понял одно: никакого кинематографа нет, кинематограф только предлог... ловушка, ловушка". Пришел домой, но туда "сейчас-сейчас придут гости", пустые, мелкие, бездарные люди. "Единственный выход, - сказал он. - Нужно выпасть из игры".
Александр Иванович привык мыслить шахматными категориями, поэтому происходящее с ним считает "сложной, лукавой игрой, в которую он - непонятно как - был замешан". Поэтому привычно стремится "придумать разумную защиту" от противника, цель которого "была еще скрыта". Однако где найти помощь, обрести опору? "Он ходил между людей, придуманных его женой... и всё время смотрел... не продолжается ли игра... с ужасной силой направленная против него". Один "придуманный мир" - царство шахмат - сменил другой: лживый, бессодержательный и бессмысленный. Он догнал и добил героя. Защиты найти не удалось.
Так что да, "никакого Александра Ивановича не было"! В том смысле, что, защищаясь от отвергавших его, Лужин сбрасывал с себя, как обузу, земную составляющую существования человека: родину, соотечественников, даже отца, которого не стал хоронить, боясь "ответственности".
Однако в мире есть таинственная симметрия! Выстроив надежную оборону от реальности, герою неизбежно пришлось создавать защиту уже от той инфернальной вселенной, куда он решил удалиться. Допустить, что ЭТОЙ "вселенной" не существует, было выше его сил.
Вступив в свой последний, роковой поединок, Лужин, казалось, набрел на "любопытный прием, которым, пожалуй, можно было обмануть козни таинственного противника". Следовало "совершить какое-нибудь нелепое, но неожиданное действие, которое бы выпадало из общей планомерности жизни и таким образом путало бы дальнейшее сочетание ходов, задуманных противником". И герой совершает такой поступок! Однако ТАМ уже "продуман распорядок действий", и бросивший вызов неизбежно обречен. Как, например, Эдип, бежавший из родного дома и вследствие этого претерпевший всё, что ему было предначертано.
Та же участь постигла и заглавного героя набоковского романа. Его "защита" не сработала. Оно и понятно: незадолго до конца ему привиделся сон с простиравшимися шестьюдесятью четырьмя квадратами "великой доски, посреди которой, дрожащий и совершенно голый, стоял Лужин, ростом с пешку, и вглядывался в неясное расположение огромных фигур..." Герой смирился с поражением. Осталось лишь поставить "физическую" точку.
А ведь уже давно романтики устами Ф. Гельдерлина сказали: "Да не оправдывает себя никто тем, что его погубил мир! Человек сам губит себя!" Потому что лишь человек отвечает за этот "мир". Самоустраняясь, высокомерно отворачиваясь от его "мерзостей", люди обрекают его на самого себя, предают. Но кто же станет за него бороться? Чьими трудами и подвигами будет завоевана его чистота и правда? Об этом должен помнить каждый, приходящий в жизнь. Так нам завещали бессмертные гении человечества.
.
