Но существует и несколько иная версия отправки Пушкина в южные края. Царь намерен был избрать для поэта другое направление, в места не столь отдалённые. И тут вновь можно сослаться на воспоминания Фёдора Глинки «Удаление А. С. Пушкина из С.-Петербурга в 1820 году»:
«…в промежутке двух суток, разнеслось по городу, что Пушкина берут и ссылают. Гнедич, с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах), бросился к Оленину; Карамзин, как говорили, обратился к Государыне, а (незабвенный для меня) Чаадаев хлопотал у Васильчикова, и всякий старался замолвить слово за Пушкина».
Пётр Чаадаев, адъютант генерала И. В. Васильчикова, любимца императора, действительно стал хлопотать перед своим командиром за Пушкина. Сам Фёдор Глинка — перед своим, Милорадовичем. Ещё последовала участливая просьба Николая Карамзина непосредственно царю. За несколько дней до отъезда Пушкина из Петербурга Карамзин писал поэту Дмитриеву:
«Над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знаменами либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей, и проч., и проч. Это узнала полиция ect. Опасаются следствий. Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову… однакож, из жалости к таланту, замолвил слово, взяв с него обещание уняться».
Общими усилиями заступники смогли облегчить участь Пушкина. Но только облегчить. 6 мая 1820 года Пушкин с назначением в канцелярию генерал-лейтенанта И. Н. Инзова вынужден отбыть на Юг. За светские шалости и «возмутительные», по выражению Александра I, политические стихи.
В этой связи приобретает особый смысл письмо Каподистрия к генералу Инзову, данное Пушкину при отъезде. Заметим, в нём непосредственный начальник Пушкина даёт характеристику своему подчинённому, и она довольно-таки благожелательная:
«Исполненный горестей в продолжении всего своего детства, молодой Пушкин оставил родительский дом, не испытывая сожаления. Лишённый сыновней привязанности, он мог иметь лишь одно чувство — страстное желание независимости. Этот ученик уже ранее проявил гениальность необыкновенную. Его ум вызывал удивление, но характер его, кажется, ускользнул от взора наставников. Он вступил в свет, сильный пламенным воображением, но слабый полным отсутствием тех внутренних чувств, которые служат заменою принципов, пока опыт не успеет дать нам истинного воспитания. Нет той крайности, в которую бы не впадал этот несчастный молодой человек, — как нет и того совершенства, которого не мог бы он достигнуть высоким превосходством своих дарований… Несколько поэтических пьес, в особенности же ода на вольность, обратили на Пушкина внимание правительства… Г.г. Карамзин и Жуковский, осведомившись об опасностях, которым подвергся молодой поэт, поспешили предложить ему свои советы, привели его к признанию своих заблуждений и к тому, что он дал торжественное обещание отречься от них навсегда. Г. Пушкин кажется исправившимся, если верить его слезам и обещаниям. Однако эти его покровители полагают, что раскаяние его искренне и, что, удалив его на некоторое время из Петербурга, доставив ему занятия и окружив его добрыми примерами, можно сделать из него прекрасного слугу государства или, по крайней мере, писателя первой величины… Отвечая на их мольбы, император уполномочивает меня дать молодому Пушкину отпуск и рекомендовать его вам… Судьба его будет зависеть от успеха ваших добрых советов».
Во внешне почти что лирическом письме к Инзову всё же официально отмечалось, что некоторые поэтические произведения Пушкина среди великих красот замысла и слога свидетельствуют об опасных началах, почерпнутых в системе, именуемой «системой прав человека, свободы и независимости народов». Письмо, конечно, неоднозначное, тем не менее, признать, что характеристика дана отправляемому в ссылку, очень трудно. Безусловно, следовать Пушкину надлежит не на курорт: одновременно это и высылка из Петербурга, и отпуск, и командировка, и монарший гнев, и его же прощение,.. и даже в некотором роде легенда-прикрытие начинающего сотрудника по дипломатической части, направленного на южные рубежи страны. Потому как распоряжение исходит не от министра внутренних дел, и жандармы, полиция остаются в стороне, бумага рождается в недрах министерства иностранных дел.
За спиной Пушкин оставлял город, в котором провёл всего ничего, около трёх лет — «златые годы», — в котором он знавал счастливые часы поэтического вдохновения и познал скверную славу весёлого повесы и бунтаря-вольнодумца, в котором создал такие несхожие «Руслан и Людмила» и «Вольность» с «Деревней», который свёл его с такими разными людьми, как Крылов, Грибоедов и Чаадаев, Н. Тургенев… Что там впереди? Как и три года назад перед ним стоял всё тот же вопрос:
Каких наград я в будущем достоин
И счастия какой возьму венец?
Все эти дни, пока в столице одни шушукались о его грядущей высылке из Петербурга, а другие бросились на помощь, чтобы смягчить царский гнев, Пушкин буквально не находил себе места — слух об опале забежал к нему одному из первых. Как ни странно это звучит, Пушкин плохо понимал, что происходит.
С одной стороны, он сознавал, что «заработать» ссылку в общем-то ничего не стоит. Современному читателю будет достаточно одного примера. В разгар аракчеевщины Президент Академии художеств и директор Публичной библиотеки А. Н. Оленин предложил Академии наук выбрать Аракчеева в её почётные члены. Последовал чей-то осторожный вопрос о научных достижениях кандидата. Оленин ответил: «Он очень близок к государю!» На что один из академиков резонно возразил: «Придворный кучер к государю ещё ближе, так давайте сперва выберем его». И за это насмешник тут же поплатился ссылкой.
С другой стороны, Милорадович совершенно недвусмысленно от имени царя его простил — и это Пушкин воспринял нормально. Но затем сам царь его наказал — за что? и как так можно после прозвучавшего прощения? — это было выше понимания молодым поэтом. Причём, получается, наказал, собственно, даже не за стихи, а за инакомыслие. Тем самым дал ясно понять, что никакой свободы слова ему — поэту — власть давать не намерена. А как быть поэтом, не имея свободы слова?
И без того проблемная ситуация каким-то образом перевёртывалась, с точки зрения молодого Пушкина, с ног на голову. А несообразность наказания, как он его воспринял, выворачивала его натуру буквально наизнанку и травмировала сознание. Стресс как понятие появится, конечно, много позже, но стресс как состояние повышенного нервного напряжения, вызванное каким-либо сильным воздействием, существовал всегда. Состояние Пушкина в то время носило именно такой характер. И последовала острая реакция.
Мгновенно нахлынула знакомая тоска, он не «слышал» стихов, вместо них в ушах стоял «звон». Подавленность и чувство беспомощности — от него уже ничего не зависит — рождали в «измученной душе» тревогу и страх. Нет, совсем не тот страх, который можно назвать трусостью. И вовсе не тот, что Ариадна Тыркова-Вильямс сочтёт малодушием. Это был совсем иной страх — страх как гнёт души, болезненное состояние, которое выводило из эмоционального равновесия.
О том, что страх — никакая не выдумка, свидетельствуют строки из письма Карамзина Вяземскому: «Пушкин был несколько дней совсем не в пиитическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм…»
Спустя время, когда депрессия (назовём пушкинское состояние своим именем) минует, рассосётся, он найдёт в себе силы вспомнить усилия друзей и в эпилоге «Руслана и Людмилы» скажет:
О дружба, нежный утешитель
Болезненной души моей,
Ты умолила непогоду…
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—189) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 44. Под венец Пушкин шёл неохотно, почти что по обязанности
Эссе 45. Пушкин: «…на мой закат печальный блеснёт любовь улыбкою прощальной»
Эссе 46. «Даже в те поры, когда он метался сам в чаду страстей, поэзия была для него святыня»
