Проводив Наташку в ясли (с раннего утра не спал), Владимир с восьми часов торчал перед телевизором и до мельчайших подробностей видел развивающиеся события, снятые иностранным телевидением, которое вещало как у себя дома… А в Москве в этот солнечный день с утра полыхала настоящая война. Стрёкот автоматов и басовитый рокот пулемётов слился в сплошную стену звуков, и не понять, кто в кого стреляет, откуда. Тем более что на крышах соседних зданий стали собираться зеваки, спешившие запечатлеть в памяти и на фотографиях исторические моменты предполагаемого штурма здания Верховного Совета; толпились они и у спуска с Калининского проспекта, не страшась свистевших пуль. Сперва зевак было полторы-две сотни, но они всё прибывали и прибывали, и к тому моменту, когда появились четыре танка и, развернувшись, стали прямой наводкой бить с Калининского моста по белоснежному зданию, лебедем застывшему на берегу реки, многотысячная толпа ревела от восторга. Савин не понимал, откуда появилось столько мерзких людей, кто они, чего хотят, что их привело в то место, где со всех сторон визжат пули?! Но потом вдруг как стрельнуло в голове: это же лавочники собрались со всей Москвы по вчерашнему ночному призыву Гайдара и теперь своим присутствием они поддерживают «демократию»! Хороша демократия, утверждаемая сегодня танками, а вчера поддержанная у Останкино БТРами! Увиденное не укладывалось в голове, казалось сном! По-иному такое назвать нельзя. Но всё-таки это было явью: танки, полыхающее здание Верховного Совета… Случилось то, что в подобной ситуации, наверное, не могло не случиться, но всё равно выглядело неправдоподобно.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Надя всякий раз чуть ли не оттаскивала мужа от телевизора, но тот не хотел, не мог покинуть место на диване, потому что такое пропустить невозможно, и жалел, что нет видеомагнитофона, а то всё это можно было бы записать для истории. Надя хотя и отговаривала мужа, но сама тоже нет-нет да посматривала на экран, а когда уж собралась на работу, робко предложила:
— Может, Наташку сегодня пораньше заберёшь?!
— Нет такой необходимости, — не отрываясь от экрана, ответил Владимир. — Чего раньше времени паниковать!
— Всё равно сходи пораньше! — попросила Надя и, поцеловав мужа, нехотя скрылась за дверью.
Савину только этого и надо. Опять всё внимание на экран. И в какой-то момент, когда полыхала половина здания Верховного Совета, а стрельба становилась всё реже и реже, Владимир понял, что они проиграли. И не только те, кто находился внутри здания, но и он, и его семья, и вся Россия. Пусть временно, не навсегда, но проиграли. Для того чтобы это понять, необязательно торчать перед телевизором до конца. Но он всё-таки досмотрел до того самого момента, когда пленных защитников Белого дома начали выводить и загонять в подогнанные автобусы. Первыми шли Хасбулатов с Руцким: хмурые, но головы держали высоко. За ними вереницей измождённые и усталые, некоторые понурые, рядовые защитники. Савина поразила одна сцена, которая сразу запала в памяти: цепочка пленников тянулась мимо машины «скорой», и какой-то пожилой кучерявый негодяй в белом халате с накинутой поверх него армейской телогрейкой наотмашь лупил пленных, подбегал и лупил, и никто его не останавливал. Лупил с таким садистским воодушевлением и смакованием, зная, что не получит отпора, что Савин подумал: «Была бы возможность, не раздумывая, разрядил бы весь автомат в этого сучонка!»
Более смотреть Владимир не мог, да и смотреть-то стало нечего. Он выключил телевизор, закрыл уставшие глаза и откинул шумевшую голову. Лежал опустошённый, без какого-либо желания что-то делать и о чём-то думать. Сами собой полились слёзы. И он их не останавливал, не хотел останавливать. Они высохли незаметно, когда душа немного успокоилась и он вспомнил о дочурке. Пошёл, умылся, глянул красными глазами в зеркало и не узнал себя. Перед выходом подумал о Василии: «Где он, почему не отзывается?» Набравшись духу, набрал номер телефона… Трубку взял его сын:
— Папы нет дома…
— Тогда маму позови, — попросил Савин.
— Ее тоже нет…
Владимир ничего более расспрашивать не стал, остерегаясь спросить что-то некстати. Так и остался в неведении. Когда же вернулся из яслей с Наташкой, которую забрал из группы последней, то мысли о Василии заставляли с каждой минутой переживать всё сильнее. Он вдруг понял, что с ним что-то случилось ещё вчера, в Останкине, куда он отправлялся такой воодушевленный. Это, видимо, так и происходило, потому что с того момента, когда толпа оккупировала грузовики, Савин более не видел приятеля. И если вчера он этому не придавал значения, то сегодня, сейчас, когда прошли сутки, а он не объявился, не дал о себе знать, то понял: всё это неспроста. С ним что-то случилось! И это «что-то» Савин представлял вполне очевидно, когда вспоминал, каким кинжальным огнём встретили вчера «дзержинцы» демонстрантов в Останкине. Так что надо искать Василия в близлежащих больницах! Он даже про себя боялся произнести слово «морг», хотя это самое вероятное местонахождение. Будь Василий живым, непременно объявился бы. А если ранен, то позвонил бы. Правда, оставался вариант с реанимацией: может, лежит без сознания и не может сообщить о себе.
Мыслей мелькало много, мыслей путаных, но ни одна из них не подсказывала что-то определённое, когда, внутренне прислушавшись к какой-то одной, можно смело сказать самому себе: «Делай так-то и так! Это правильно!» Но нет, ничего похожего не намечалось, и Савин продолжал оставаться в неведении, заполненный внутренней дрожью, от которой даже не спасала Наташка.
Когда же вернулась с работы Надя, Савин ещё раз позвонил Василию и, спросив его, услышал заплаканный голос жены:
— Нет со вчерашнего дня… Ушёл из дома и не вернулся. И никто ничего не знает о нём…
И Савин не сдержался:
— Вчера я был вместе с ним на демонстрации. А потом он поехал в Останкино…
— Почему же вы его не остановили?!
— Не смог, а если честно, не успел. Даже и не знаю, как всё это произошло!
— Вы оставили его одного, предали… Эх, вы!
Трубку положили, а Савин не знал, куда деть себя от стыда, от поспешных обвинений. Ему захотелось тотчас перезвонить, объяснить, что его вины ни в чём нет, но в последний момент понял, что всё это пустое занятие. К чему теперь ничего не значащие слова, которых чем будет больше, тем будет муторнее на душе. Теряясь в догадках, Владимир даже подумал о том, что, быть может, Василий загулял со своей Клавкой?! А что: в такой ситуации это было бы самым подходящим решением. Уехал с зазнобой куда-нибудь на дачу, а после сказал бы жене, что арестовали в центре Москвы и держали под замком двое суток, или трое, четверо… В общем, насколько сил хватит сидеть на даче. Если бы это было так, то Владимир и не переживал, ещё и посмеялся бы. Но сейчас становилось не до смеха. Он минута за минутой прокручивал в памяти и восстанавливал вчерашние события, и, насколько помнил, приятель всегда был рядом, постоянно давал о себе знать, словно боялся потеряться в толпе. И это уж как водится: чего боишься — на то и нарываешься. Видимо, и с Василием случилось то, что произошло со многими в Останкине вчерашним вечером, о чём туманно сообщали по телевизору: мол, «есть жертвы», стыдливо умалчивая их количество. Но сейчас-то дело было как раз не в количестве убиенных. Пусть даже если кто-то один погиб, то жалко и одного человека, а если им вдруг оказался Василий, то его стало бы жалко вдвойне.
Савин весь вечер пытался понять, кто же такой, этот Василий, чем он так запал в душу?! Горестно думая о том, что почти не знает этого человека, редко когда прислушивался и не запоминал то, о чём и что он говорил, Савин пытался выстроить цепочку знакомства с ним и неожиданно понял, что знает-то его по-настоящему лишь с февраля, хотя до этого несколько лет встречался с ним во дворе, даже здоровался мимоходом. А, получается, по-настоящему проникся только после побоища на Ленинском проспекте, после которого Василий уволился из органов. Этот его поступок и стал определяющим и главным в их дружбе, только начинавшей по-настоящему крепнуть. Да и не могло быть по-иному с человеком, прошедшим детдом, ремесленное училище, автобазу и зачем-то «сдуру» — как он сам говорил — поступившим в милицию «по разнарядке». А что, и поступишь, если живёшь в семейном общежитии и жена у тебя не москвичка, а соблазняют квартирой. Вот и соблазнился. Савин понимал, что хотя прошлые события никак не относятся к теперешней ситуации, но какая-то логика в поведении людей, подобных Василию, есть. Да и он, Савин, такой же человек. Любой из них мог вчера погибнуть в Останкине, будь то бывший милиционер или профессор. Хотя профессора-то вряд ли поехали подставлять себя под пули, вряд ли! Они только на словах герои, с трибун выступать мастаки, перед кинокамерой рассыпаться — уж чего-чего, а языком-то молоть умеют. Хлебом не корми, а дай порассуждать, поучить уму-разуму.
Савин маялся-маялся и сам позвонил Валентине, так, кажется, звали жену Василия. Услышав его голос, она сразу оживилась:
— Ой, у вас новости, наверное?!
— Новостей нет, — замялся Владимир. — Есть предложение.
— Какое же?..
— Завтра я работаю, и поэтому мог бы поездить с вами по больницам, поискать Василия (Владимир опять не упомянул слово морг). Вдруг он где-нибудь лежит, а сообщить о себе ничего не может.
Надя, прислушивавшаяся к разговору мужа, сразу насторожилась, прошептала:
— Куда это собрался?
Савин отмахнулся и повторил в трубку предложение, спросил:
— Ну, так что?
— Не знаю как быть… Позвоню ему на прежнюю работу, посоветуюсь. Надо, наверное, три дня ждать, а потом заявление подавать на розыск… Вдруг он найдётся! — неуверенным, высоким и нервным голосом сказала Валентина, совсем не похожим на голос дородной, спокойной, даже вальяжной дамы, работавшей в местной жилищной конторе.
— Хотелось бы в это верить, подождём денёк-другой… — согласился Савин с чужим настроением, хотя по интонации Валентины, по её отношению понял, что ей просто не хочется никуда ехать, что-то предпринимать, быть может, и раньше времени.
Сказав так, Савин сам же себя укорил в лени, в том, о чём с укоризной минуту назад подумал о жене приятеля. Из этого невольного согласия получалось, что, в сущности, никто никому не нужен, а если и нужен, то только до определённого момента, в зависимости от обстоятельств: жене нужна получка мужа да ещё он сам в постели, а приятелям — собутыльник, с кем можно выпить и поговорить. Вот и весь круг взаимных привязанностей, из каких и состоит общение. И чем меньше этот круг, тем меньше голова болит о другом человеке. Нет его, и не надо! Примерно так думал Савин и бесился от своих мыслей, потому что большинство людей именно так и рассуждают. Вот и Надя не исключение. Как только он положил трубку, она подсела поближе, спросила:
— С кем это завтра собираешься ездить по больницам?
— Ни с кем… Слышала же, что поездка откладывается. Василий пропал, вторые сутки дома нет… А вчера и сегодня в Москве сплошная стрельба! Поневоле задумаешься!
— Тебе-то что до этого?! Дома вам не сидится. Лучше бы с таким рвением, с какими по митингам носитесь, за детьми бы следили!
— Кто бы чего сказал в ответ, а я промолчу.
— Вот-вот — сказать нечего! — заводилась Надя, не замечая своего нервного состояния.
Зато Савин заметил и не стал вступать в перепалку: толку никакого, только нервы друг другу вытягиваешь. Сам же для себя решил по-иному: «Завтра поеду и разыщу Василия!»
Назавтра, как только Савин выехал на линию, то сразу взял курс на Останкино; если куда и свозили раненых и убитых, то, естественно, в ближайшие больницы. Но легко было сказать накануне «Разыщу!». Осуществить это намного труднее, тем более, если от тебя это почти не зависит.
Поиски он начал со «Склифа», потом заехал в МОНИКИ и далее по проспекту Мира челноком добрался до Медведкова. И везде почему-то буквально выпытывал в регистратурах списки поступивших в хирургию за последние двое суток, но нигде Василия Барсукова не обнаружил. В морги же не пускали, нужно было какое-то особое разрешение из милиции. Значит, права была Валентина, когда говорила вчера, что именно с милиции и надо начинать поиски. До обеда кружил по больницам и сдался, поняв, что ничего сегодня не добьётся, всё более укрепляясь в мысли, что Василия надо искать в моргах. «Это как пить дать!» — с сожалением решил Савин. Правда, от всех поисков и мотаний по больницам в душе немного потеплело от сознания того, что он всё-таки не гад последний, а пытается что-то сделать для приятеля, хоть как-то помочь, пусть и мёртвому, не дай бог, конечно. Савин хотя и призывал Всевышнего к помощи, но чувствовал сердцем, несмотря на мало-мальское просветление, что Василия нет в живых, когда вспоминал решимость, с какой тот рвался освобождать Дом Советов, а после спешил, торопился занять место в грузовиках, бравших курс на Останкино. И одет он был соответственно: в армейские кирзачи, армейский же бушлат, чёрную вязаную шапочку — в ту самую одежду, какую любили показывать в последние дни по телевизору, если речь заходила о красно-коричневых, образ которых, по замыслу авторов материалов, должен действовать на обывателей угрожающе. Мол, смотрите, вот они, эти бомжи, из-за которых нет в стране покоя и порядка! Так что Василий заранее настроил душу на определенный лад и поддерживал его в себе все последние месяцы, будто готовился к самому важному событию в жизни, видимо, нисколько не заботясь о своих близких и знакомых. Да и нельзя в такой ситуации думать о ком-то. Только — о чём-то!
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Другие рассказы этого автора здесь, и здесь, и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь
