В это путешествие я собирался давно, но всё было недосуг: то отпуск неподходящий, то с погодой не везло, то настроения не хватало. Да и зачем идти пешком, когда на машине можно, надо только с погодой подгадать.
Капризы собственной души длились несколько лет, и вот наступил такой момент, когда откладывать поход более не хватало сил, будто человек, сидевший во мне, сдался и пустил моё желание на волю. Я это сразу почувствовал, но до поры оно казалось тайной, я пытался сохранить её, но ничего не получилось, когда однажды встал пораньше и начал собираться. Матушка сборы сразу заметила, и пришлось всё рассказать, чтобы избавить её от лишних волнений. А она, как узнала, что собрался я к тётушке в Болотово, то сразу и сама засобиралась, и огорчилась, узнав о моём намерении идти пешком, стала отговаривать:
– Не ходи сегодня, – сказала она огорчённо и обиженно, – у меня ужо́тко рука ломила... Дождь будет! Или ещё какая напасть!
Рука у мамы – барометр. Сломала она её лет тридцать назад, кости срослись неправильно и плохо и чуть что – болят, особенно к непогоде. И вот она знающе начала стращать, убеждать, а мне не хотелось с ней спорить, я лишь потихоньку гнул своё, не желая до конца выдавать тайных мыслей, хотя теперь и не тайных, а сокровенных чувств, не очень понятных и объяснимых даже самому себе. Поэтому, наверное, необходимость отправиться в дорогу именно сегодня – подавила все иные желания. Видимо, такой момент подошёл, а я окончательно созрел.
Тётя Паша – одна из семи сестёр матери... Был у них и брат. На войне погиб. Не помнил я и самых старших тётушек, а вот с остальными виделся часто, рос у них на виду. Исключением являлась только болотовская тётя Паша. Она жила, как считали мы, жившие кустом, в дальней деревне, и поэтому виделись с ней редко. Прежде мать встречалась с ней чаще всего в церкви или на базаре, а в последнее время больше на похоронах. Тётушки умирали одна за другой, и я чувствовал, что вместе с ними уходит что-то необъяснимое из моей жизни, но нужное, без которого жизнь делалась иной, и которое всегда хотелось объяснить. И вот теперь, собираясь в Болотово, я словно бы пускался вдогонку за этим необъяснимым. Хотел идти налегке, но матушка, уверившись в моём твердом намерении, засуетилась, забегала и вручила рыхлый узелок в виде завязанного крест-накрест платка. Отказаться я, понятно, не мог, поскольку тогда опять возник бы разговор о надвигающемся дожде, а мне хотелось отправиться поскорее, пока желание не утомилось от затянувшихся сборов.
И вот я за селом, и быстро вспотел, а на первом подъёме вспомнил слова о дожде, потому что парило, что с утра бывает довольно редко. Не долго думая, снял тенниску, подвернул джинсы, словно мне не хватало воздуха, и я решил дышать всем телом.
Дорогу до Болотова никто никогда не мерил, но, по слухам, до деревеньки этой километров двенадцать. И большая часть пути – лесом. И вскоре я подступил к нему и пошёл сначала опушкой, а потом, за старой, заросшей бурьяном шоссейкой, негустыми дубками. Когда они закончились – спелым смешанным лесом. Чем глубже входил в него, тем шагал осторожнее, остерегаясь наступить на сухой сучок и невольно проникаясь лесной таинственностью. Казалось, что за мной кто-то следит из тёмной зелени листвы, и невольно стал сдерживать дыхание. Вдоль едва заметной дороги виднелась спелая земляника, иногда я наклонялся, путаясь в траве, срывал ягоды, но делал это, невольно оглядываясь, будто за мной кто-то действительно следил и мог схватить. Навалившиеся страхи смешили, но от этого они не становились менее знобкими, и невольно вспоминалось, что в пору охотничьей молодости, возвращаясь с вальдшнепиной тяги или ещё где-то припозднившись, я запросто шагал ночным лесом и даже старался наделать побольше шума, чтобы все знали (а кто – все?), что иду я! Теперь я почему-то не шёл, а крался, ругая себя за неосторожное движение, которым иногда выдавал себя. Тогда вновь и вновь хотелось оглянуться, но всякий раз останавливал себя, не желая поддаваться мнимым переживаниям. И тогда я закричал на весь лес, да так громко, что от собственного голоса побежали мурашки по всему телу.
– О-у-у-у, – протяжно, как лось во время гона, заорал я и повторил крик несколько раз.
От духоты ли, от волнения ли я основательно вспотел, и когда, приостановившись, услышал – как запоздалый ответ – далёкий гром, то обрадовался ему. И чем сильнее он гремел и приближался, тем свободнее я чувствовал себя... Вспомнилось, как давным-давно, когда и в школу-то не ходил и был жив отец, мы ездили в Болотово на лошади, которую брали у колхозного объездчика за четвертинку. Ездили этой же самой дорогой к престольному празднику. Когда возвращались, отец гнал лошадь, чтобы успеть до темноты и дождя. С той поры осталось ощущение жуткой скачки; мама взвизгивала и крестилась, когда рессорные дрожки подбрасывало на корнях, а отец что-то кричал – то ли ей, то ли на лошадь – и крепче прижимал меня к себе. Тогда мы от дождя ускакали, а сейчас я шёл навстречу ему всё быстрей и быстрей. И побежал бы, но неожиданно увидел впереди просвет и вскоре очутился на опушке. Сразу заревел ветер, заскрипел деревьями, и я невольно стал искать защиту от наступавшего дождя и нашёл её под шершавым неохватным дубом.
Первых капель я не ощутил и не заметил, что дождь уже идёт. Только когда всё вокруг утонуло в белёсой водяной пыли ливня и, взорвавшись над ухом, оглушил гром, и молния жиганула, казалось, в мой дуб, заставив прижаться к колючей коре, только тогда я вспомнил, что в грозу нельзя стоять на опушке леса под высоким деревом. Но искать другое пристанище было поздно, да и не хотелось суетиться.
У меня не оказалось часов – специально оставил дома, и поэтому не мог точно определить, сколько времени отстоял под дубом. Наверное, не очень долго, так как буквально на глазах туча запрокинулась, крутнулась разорванными краями и сползла в ту сторону, откуда я прибыл, заслонившись крутобокой радугой. Оставив опушку, пошёл по мокрой траве, высоко поднимая ноги, а, вымокнув, ступал смелее, ощущая посвежевший воздух, радуясь умытому синему-синему небу над головой и дороге, ожидавшей впереди, и волшебство разлилось по душе от этого ожидания. Сумрачность леса сменилась раздольем полей, и казалось невозможным делом надышаться и наглядеться простором. Я шлёпал полевой дорогой и не замечал размокшей и парящей под солнцем земли, а любовался намытыми в колеях разноцветными камешками, и хотелось пройти по этим камешкам босиком. В лощинах окатывал себя водой с кустов орешника и радовался ей, хотя совсем недавно прятался от дождя. Теперь я всему радовался, и чем ближе к Болотову, тем большая радость оживала во мне. Поэтому не огорчило, что раз или два сбился, когда пошёл не раскисшей дорогой, а прямиком, как мне показалось, берёзовыми посадками и набрёл на луг, усеянный спелой клубникой, и не смог устоять перед ней. Петляя по мокрому лугу, наелся до оскомины, потерял мамин узелок, нашёл его и пошёл дальше, и одни коршуны в высоком небе провожали меня, о чём-то изредка переговариваясь меж собой.
Первоначальные планы придерживаться той дороги, какой ездил когда-то в гости, окончательно забылись, и мне в этот день казалось смешно строить какие-то планы. Ну их... Только сегодня я ощутил нынешний отпуск и уже не представлял, что я — московский шофёр, и, не будь отпуска, крутился бы сейчас по угарным улицам, боясь вздохнуть всей грудью.
Мысли, мысли. Они вели всё дальше и дальше. В конце концов, я окончательно заблудился в беспредельных просторах, но это нисколько не огорчило и не испугало, потому что я чувствовал, знал, что именно сегодня нужно заблудиться, именно сегодня я должен куда-то идти и идти.
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Другие рассказы этого автора здесь, и здесь, и здесь и здесь и здесь